Маленькие птички. Не те ботинки. Мир смеётся цветами (Рассказы)

Журнал №Казань№. № 1, 2015

*****

*****

Этим утром я проснулся пятнадцатилетним. Каждый год - словно новое пальто, надеваемое поверх старых. Иногда я запускаю руки в глубины карманов детства и вытаскиваю на свет всякую всячину.

Мишель сказал, что когда он вернётся из мастерской, мы отправимся праздновать - в кино или «Макдоналдс» на бульваре Вольтера. Мишель мне не отец. Он вырос в Париже и отбыл срок в тюрьме. Мне кажется, он когда‑то любил одиночество, но мы так долго живём вместе, что он вряд ли теперь выживет без меня.

Мы живём в Париже, и я, наверное, здесь родился, хотя удостовериться в этом мне вряд ли удастся. Все думают, что я из Китая, я и выгляжу китайцем, но Мишель говорит, что во мне больше французского, чем во французском хлебе.

Уже почти вечер моего дня рождения, но всё ещё утро моей жизни. Я иду по мосту Искусств. Это маленький деревянный мост, на котором сидят группками американцы в ярких одеждах, попивая вино. Хотя мне всего пятнадцать и у меня ещё не было девушки, я с первого взгляда могу угадать, кто в кого влюблён.

Муж катит инвалидную коляску жены через мост. Они любят друг друга. Только задние колёса катятся по доскам моста. Он наклоняет коляску на себя, словно его тело стремится напиться от её тела. Если бы только он мог видеть её лицо! Она зажала в руке маленькое облачко бумажных салфеток. На вид они из Восточной Европы. Мне так кажется, потому что они одеты опрятно, но по моде давно ушедших годов. Мне хотелось бы, чтобы это был их первый раз в Париже. Я представляю себе их в конце дня - он с трудом поднимает её с кресла в серой комнате гостиницы с увядшими занавесками, надутыми ветром. Я вижу её в его объятьях. Он опустит её на кровать, словно в тихую реку.

Грязный бездомный присел на корточки около американских туристов и пытается шутить на ломаном английском. Он заглядывается не на бритые ножки девушек, а на недопитые бутылки вина и заветрившийся кусок сыра. Американцы выглядят добродушными и смеются в тон; возможно, ключ к счастливой жизни в том, чтобы легче относиться к истине и надеяться, что в любой момент мы можем начать жизнь сначала.

Мост Искусств сделан из дерева, и между перекладинами видны лодки, проплывающие под мостом. Иногда они освещаются сполохами маленьких молний, когда туристы фотографируют друг друга, а иногда камеры направлены для снимка в сторону, без особой цели - такие фотографии мне больше по душе, и будь у меня фотоаппарат, я бы тоже делал случайные снимки без особого разбора. А как иначе можно запечатлеть течение жизни?

Мишель работает в магазине на площади Пигаль. У входа в магазин висит красная неоновая стрелка, мигающая словом «Sexy». Сколько я помню себя, у Мишеля всегда был этот магазин. Мне запрещено туда приходить, но иногда я наблюдаю с угла улицы за ним у стойки магазина. Он любит читать стихи Джорджио Капрони, который уже умер, но Мишель говорит, что его слова, будто маленькие птички, следуют за ним повсюду и поют свою песню.

Если бы вы встретили Мишеля на улице, вполне возможно, что перешли бы на другую сторону, увидев шрам, пересекающий всю щёку от уголка рта до уха. Он сказал мне, что получил этот шрам в схватках с крокодилами на Миссисипи, но мне уже пятнадцать, так что остаётся только ему подыгрывать.

У него есть друг по имени Леон, который иногда остаётся ночевать, так как его жена не пускает его в квартиру, если он набрался сверх меры; хотя он всегда пытается объяснить это тем, что его жена видит прекрасные сны, и ему не хочется её разбудить своей неуклюжестью. В одну из таких ночей, пока Мишель был в ванной, Леон рассказал мне историю шрама.

«До того, как ты появился у Мишеля,- сказал он с придыханием,- раз случилась страшная драка около магазина. Как ты догадываешься, Мишель выскочил на улицу, чтобы их разнять». Он остановился и выудил из кармана рубашки маленькую бутылочку бренди. Мы сделали по глотку, и он притянул моё ухо к своему рту сквозь коньячные пары. «Он пытался спасти от избиения молодую проститутку, но полиция сильно запоздала, и эти идиоты арестовали Мишеля - а она сама умерла от удушья…» Тут мы услышали шаги Мишеля в коридоре, и окончание истории навсегда исчезло в алкогольных дебрях.

И того, что я успел услышать, хватило бы, чтобы Мишель удавил Леона, если бы узнал об этом, потому что он тешит себя надеждами, что я ни о чём не догадываюсь, а когда я поступлю в Сорбонну, старейший университет Парижа, то оставлю свою нынешнюю жизнь позади и буду навещать его только на Рождество, привозя подарки, купленные в лучших магазинах авеню Монтень и Елисейских Полей. «Тебе даже не придётся их заворачивать,- как‑то мечтательно сказал мне Мишель,- продавщицы с удовольствием завернут их для тебя прямо в магазине».

Мне нравится бродить вокруг собора Парижской Богоматери, который стоит на своём отдельном острове. Мне нравится наблюдать, как туристы восхищаются красотой его витой каменной осанки. Он напоминает мне свадебный торт, который слишком красив, чтобы его есть,- хотя постоянно голодные голуби знают секрет, ведь сотни их сидят на грязных белых карнизах, оставляя отметины и пробуя мрамор своими хрупкими клювами.

Иногда туристы заходят внутрь, чтобы помолиться. Когда я был совсем маленьким, Мишель вставал у моей кроватки на колени, думая, что я сплю. Я слушал, как он молится Богу от моего имени. Он называл меня орешком, так что я не знаю, догадывался ли Бог, о ком речь - но если Бог действительно есть, то ему известно всё, в том числе и то, что моё настоящее имя не Орешек.

Выкурив сигарету на ступенях Нотр‑Дама и состроив глазки итальянке, позирующей для своего парня, я отправился в Сад растений. Мишель приводил меня сюда каждое воскресенье, сколько я себя помню. Однажды я задремал на траве, и Мишель наполнил мои карманы цветами. Сегодня мне пятнадцать, и я подвожу первые итоги жизни. И хотя я хочу поступить в университет, чтобы когда‑нибудь купить Мишелю красный кабриолет, ко­гда я вспоминаю эти воскресные прогулки в Саду растений, мне хочется делать для других что‑то, что они нико­гда не забудут. Может быть, в этом и есть призвание моей жизни. Небо затянуто облаками, но цветы распустились в полную силу.

Просто удивительно, как они удерживают столько цвета в этих тонких, бренных лепестках.

В магазине Мишеля продаются видеокассеты, а теперь и DVD‑диски, на которых большей частью обнажённые женщины занимаются сексом с кем попало. Мишель говорит, что секс не всегда совпадает с любовью, и никогда не приносит диски домой; он говорит, что то, что происходит на Пигаль, остаётся на Пигаль. Иногда, когда я наблюдаю за ним с улицы, ко мне подходят проститутки и интересуются, всё ли в порядке. Я говорю им, что у меня есть друг, занятый в их бизнесе; они смеются и предлагают мне сигареты. Мне особенно нравится одна проститутка по имени Сандрин, которая утверждает, что годится мне в бабушки. Она носит блестящую пластиковую юбку и почти ничего сверху. Я не могу стоять с ней в дверном проёме, поскольку я отпугиваю клиентов. Её ноги гладкие, словно покрытые кожей лучшей выделки, но в общении она очень проста. Она знает Мишеля и рассказала мне, что он любил одну из девушек, но из этого ничего не вышло. Я хотел узнать имя той девушки, когда мне было двенадцать, надеясь снова свести их вместе, но Сандрин сжала мою голову в ладонях и очень тихо сказала, что девушка умерла, и история на том закончилась.

Я бы хотел побольше узнать об этой девушке, ведь у Мишеля никогда не было серьёзного увлечения, стало быть, в ней было что‑то необыкновенное. Иногда Сандрин покупает книги и оставляет их для меня у одной из девушек, пока сама занята с клиентом. Последней была книга «Человек, посадивший надежду и пожавший счастье».

В этот облачный день, пополудни моего пятнадцатого дня рождения, я смотрю на Мишеля, который читает книгу за стойкой магазина. Если бы он знал, что я здесь, то сильно бы рассердился, выразив это молчанием, растянутым на день, а то и больше. Это испортило бы ему настроение, и мы не пошли бы праздновать, будь тут мой день рожденья или нет. Я смотрю за ним из скопления теней. Мишель читает. В книгах стихов Капрони он на полях записывает свои собственные коротенькие стихотворения. Однажды, по глупой прихоти, я открыл одну из его книг и стал читать его записки; он выхватил её у меня из рук, и она порвалась. Мы оба были сильно расстроены.

Он сказал мне, что стихи предназначались не для меня - что они были маленькими стайками птиц, гостящими у других птичек на страницах. Когда я спросил его, кому он писал эти стихи, из его глаза вытекла одинокая слеза, скатившаяся вниз по причудливому пути его шрама.

Магазин закрывается через четыре часа. Он ожидает, что я буду смотреть дома телевизор, готовый отправиться праздновать. Он сказал, что мы можем пойти, куда мне захочется, но я знаю, что времена ныне непростые. Я догадываюсь, что он купил мне новые кроссовки - во время уборки я видел под его кроватью коробку «Nike». Я не стал её открывать. Мне нравится, когда остаётся небольшая тайна.

Мне хорошо известно, что он копил на этот вечер уже два месяца. В шкафу под мойкой стоит бутылка, набитая мелочью. Соседи знают, что когда в квартире Мишеля слышен звон разбитого стекла, то кто‑то отмечает день рождения. Соседи его любят, хотя шрам и тюремное прошлое поначалу их пугали.

Мы живём в 11‑м муниципальном округе. Эти округа завиваются спиралью вокруг Парижа, словно домик улитки. Сандрин нет на её месте в дверном проёме, или, может быть, она уже нашла клиента. Мишель обслуживает клиентов, вертя в губах сигарету. Он курит самокрутки и закидывает голову, выпуская дым.

По дороге домой я люблю пройти мимо Центра Помпиду. Если вы видите его в первый раз, вам может показаться, что всё ещё идёт стройка, но он так и был задуман - с огромными прозрачными стенами из стекла. Мне нравится наблюдать за туристами, снующими внутри него, словно муравьи в огромном муравейнике. Снаружи стоит золотой котелок размером с хлебный фургон. Я ни разу не видел, чтобы в нём что‑либо росло, так что, скорее всего, он стоит просто для вида.

Мишель сказал, что се­го­дня мой пятнадцатый день рождения, но и он в этом не уверен. Никто точно не знает. История нашего знакомства весьма примечательна.

Мишель утверждает, что до знакомства со мной он был очень плохим человеком, но моё появление его изменило. По его рассказам, в тот день, когда он вышел из тюрьмы, он спустился в метро, а мне тогда было года три - во всяком случае, он так говорит. Всё случилось в считанные секунды. Двери поезда закрылись, и вот он я - стою и смотрю на Мишеля. Он говорит, что мои родители остались на платформе - они кричали и били в дверь руками. Должно быть, я вошёл в поезд по собственной инииативе, и двери закрылись, прежде чем они успели меня подхватить. Я часто спрашиваю его, как выглядели мои родители, и он принимает грустный вид. Он говорит, что это были самые элегантные люди, которых он видел на целом свете. Если верить ему, моя мать была азиатской принцессой в шикарных мехах и помаде такого красного цвета, что, казалось, её губы горели огнём.

Мишель рассказывает, что её длинные чёрные волосы огибали овал лица, словно, опасаясь близости её прекрасных черт. Он говорит, что мой отец был высоким американцем в одном из самых дорогих костюмов, когда‑либо пошитых в мире. Мишель добавляет, что он выглядел человеком власти, но одновременно столь красивым, что его сила находилась в тени его красоты. Он говорит, что они плакали и стучали по стеклу, как дети, что он никогда не видел людей в таком отчаянии.

По словам Мишеля, я заплакал, как только поезд тронулся с места, и он остался в вагоне до конечной, чтобы посмотреть, чем для меня закончится эта история. Он говорит, что отвёл меня к себе домой, и целый год я плакал не реже, чем на улице шёл дождь. Он говорит, что соседи прислали делегацию выяснить, что происходит. Когда я подрос, то затаил обиду на Мишеля за то, что он не нашёл моих родителей. Я представлял их себе живущими в Нью‑Йорке, во дворце, погружённом ими в темноту до тех пор, пока они не найдут меня, своё единственное дитя. Мишель сказал мне, что искал их целую неделю, без перерыва на еду и сон, пока не обнаружил, что они разбились в авиакатастрофе под Буэнос‑Айресом. Я храню карту Аргентины, вырванную из биб­лио­­течной книги, в своём кошельке. Иногда я вожу пальцем по карте, пытаясь угадать, где упал их самолёт.

Когда мне исполнилось девять лет, Мишель предложил отдать меня в приют, но дал мне знать, что сам вырос в приюте, и ничего хорошего он там не увидел.

Я люблю кататься на метро, несмотря на то, что банды алжирских подростков иногда плюют в мою сторону. Часто, когда поезд подходит к станции, на которой Мишель нашёл меня, я начинаю суматошно оглядываться. Ничего не могу с этим поделать. Мишель говорит, что они были самыми элегантными и утончёнными людьми, которых ему довелось увидеть, и что я вырасту точно таким же. Одна из проституток, подруг Сандрин, как‑то сказала, что я вылитая Энни Ли, на что Сандрин тут же отвесила ей оплеуху, сразу её заткнувшую. Может быть, ко­гда я стану взрослее, то спрошу у Сандрин, кто такая Энни Ли.

Наша квартирка в 11‑м округе ничего из себя не представляет. Все окна выходят во внутренний дворик других окон. Выключив свет, я вижу жизнь других людей. Жизнь человека - замедленная вспышка, и я наблюдаю, как мои соседи ссорятся, мирятся, любят друг друга и жарят мясо. Я догадываюсь, что один из моих соседей несчастен - он сидит у телефона и иногда поднимает трубку, чтобы убедиться, что в трубке слышен гудок, но телефон никогда не звонит. Мишель говорит, что от соседа ушла жена, и что если мне вздумается за кого‑то вознести молитву, то стоит сделать это за него.

Я слышу поворот ключа Мишеля в замочной скважине.

«С днем рождения, орешек!» - первые слова, слетающие с его губ. Он целует меня в обе щёки и зовёт на выход. Я выключаю телевизор и ищу свои грязные кроссовки за дверью. Их там нет. Мишель закуривает со смешком.

«Посмотри‑ка под моей кроватью»,- говорит он.

Я оказался прав и кричу что‑то из его спальни, чтобы он понял, что я нашёл его подарок. Он интересуется, подходит ли размер. Я обожаю запах новой обуви.

Я с нетерпением жду ужина с американским гамбургером - таким же, какой, наверное, любил мой отец. Может быть, мы пойдём в кино на американский фильм. По всему Парижу крутят «Люди в чёрном 2». Когда я нажимаю «Play» на своём стерео и бросаю взгляд на отражение в зеркале, на кухне раздаётся звон стекла, встреченный приветственными криками из открытых окон соседей.

Мишель стучит в дверь и просовывает внутрь голову.

«Prêt?» - говорит он, и я киваю ему - пойдём.

Мы идём рука об руку в полумраке города. Париж никогда не погружается в полную темноту - когда естественный свет растворяется, где‑то неподалёку загораются уличные фонари, многие из которых пленяют своей красотой - на высокой чёрной ножке висит пара налитых светом белых шаров, с любовью освещающих свой метр мостовой. Иногда они загораются разом, словно собравшись, они смогут победить темноту.

Я чувствую, что Мишель хочет взять меня за руку, но я уже слишком вырос для этого, и вместо этого он курит и говорит мне, что, чем бы я ни занялся в жизни, меня будут ценить и уважать.

Иногда мне кажется, что Мишель - известный поэт. Учитель в школе сказал мне, что дар поэта приходит от Бога и не ведает происхождения и сословий. Кто знает, может, через сто лет люди будут собираться на могиле Мишеля на кладбище Пер‑Лашез. Возможно, они будут приносить свои стихи, чтобы оставить у подножия его надгробия, и будут разговаривать с ним и благодарить его за маленьких птичек, которые поют им в моменты печали.

Мишель расплачивается за билет в кино мелочью из винной бутылки. Девушка, продающая билеты, не возражает. Её левый глаз косит. Она протягивает ему билеты, не пересчитав монет. Когда мы проходим мимо её стеклянной кабинки, она рассматривает шрам Мишеля. Он протягивает билеты контролёру. Тот разрывает их надвое. Мишель просит меня не потерять квитки, и я достаю свой кошелёк, из которого выпадает карта Аргентины. Мишель бросается поднять листок и смотрит на него, не разворачивая. Я выхватываю карту из его рук и засовываю обратно в кошелёк.

«Маленькие птички орешка»,- смеётся он.

Потом мы находим в темноте наши места и растворяемся в фильме.

Было уже за полночь, когда он добрался до входа в заброшенную шахту. Дождь перестал. Лужи светились лунным серебром. Влажные пряди его волос, словно маленькие чёрные якоря, прилипли ко лбу.

В округе Эдмонсон ничего не добывали из земли с тех времён, когда штат Кентукки был разделён надвое Гражданской войной. Вход в шахту закрывало нагромождение балок, обвитых плющом. Среди них стояли гниющие угольные вагоны, ржавые колёса которых приросли к полосам старых рельсов.

Во влажном воздухе тяжело дышалось. Белые облачка его дыхания поднимались ввысь в темноте. Под ботинками хрустели осколки стекла, словно упавшие звёзды. На нём были ботинки с дырами насквозь - те самые, которые она сняла для него с полки в магазине много лет назад.

«Какая красота»,- она сказала тогда. Он стоял рядом с ней у зеркала на кривоватых ногах, скосив глаза на сгорбленную фигуру, к которой эти ботинки были приделаны.

«Ты такой красавец в этих ботинках»,- сказала она по дороге домой в трясущемся пикапе много‑много лет назад.

Он проковылял мимо старых землянок всё дальше в ночь, мимо теней старых шахтёров, обсасывающих слухи над оловянными кружками. Припомнил фотографии, которые она хранила под кроватью, покрытые медной патиной портреты предков. Уэльские хоры, бородатые мужчины в туниках и женские головы над белыми льняными хороводами, угольные щёки на фоне серого неба, первая машина в городе, газовые лампы над дверями.

Переступил через остатки стены. Шёл, пока камни и осколки стекла под ногами не сменились ковром травы на поляне. Поляна неровно спускалась к реке, словно медлительно выливала себя навстречу играющим языкам воды.

Остановился и прислушался.

Тихий шорох реки. Собственное дыхание. Движение ветра в мокрой траве.

Они только что провели вместе вторую половину дня, вбирая друг друга после шести лет без единого словечка. Как бы далеко он ни забирался, так и не смог вырваться из округа Эдмонсон - её дом преследовал везде: стрекотание сверчков, запах жаркой ночи, чистый холодный пруд - органы чувств оказались в сговоре, стремясь вернуть его назад.

И вот теперь, на стекающей к реке поляне в ранний час нового дня, он был в отчаянии, пытаясь освободиться от оков жизни, которую не выбирал. А внутри звучал перелив её голоса, словно бесконечная капель тающей сосульки.

Странно, но она была рада увидеть его, когда он объявился после шестилетнего отсутствия. Она работала всё там же. Не выказала удивления, словно всё это время он прятался где‑то неподалёку. Они проехали по городу в её небольшом пикапе. Она сняла туфли, сев за руль. Кто‑то где‑то перекрывал крышу, дети пинали камни на дороге…

В поле неподалёку от её дома густой розовый туман обволакивал ноги коров и стволы деревьев. После долгого пути по узким пыльным дорогам они наконец подъехали к дому и оставили машину около старой колченогой ванны, заполненной опавшими листьями. Несколько собак сбежали с крыльца, путаясь в лапах и заливаясь лаем. Стали носиться вокруг пикапа.

Он посмотрел, как она прошла по дорожке босиком, потом вошёл вслед за ней в дом. Когда ступил на крыльцо, за сетчатой дверью показался ряд кошачьих голов - и тут же исчез от рёва подлетевших собак.

Приоткрыл дверь и увидел перед собой сообщество маленьких кошек, внимательно следящих за каждым его шагом, словно он по неосторожности ступил на сцену кошачьего театра. Коты возлежали на полках, наверху холодильника, на ступеньках лестницы. Словно странные механические куклы, они поднимали лапы и поворачивали головы. Те, что были на полу, свернулись калачиком и прислушивались к своей хозяйке, которая болтала длинной ложкой в стакане с холодным чаем. К нему снова подбежали собаки, брызгая слюной. Несколько кошек засеменили по дороге, получив вдогонку гневное рычание.

Она помешивала холодный чай и напевала. Потом пришла его очередь помешивать чай, а она села на стул и стала расспрашивать о жизни. Он мешал чай, пока оба не умолкли - будто вместе с сахаром со дна поднялось что‑то очень нежное и вобрало в себя все слова.

Оба были холосты, отчего казалось, что ничего серьёзно не изменилось. С бокалом холодного чая в руке он чуть было не признался во всём.

Когда‑то давно они были обручены и хотели стать мужем и женой, но однажды он исчез.

Он забыл причину своего исчезновения задолго до того, как понял, что никогда не сможет забыть эту женщину, что покинуть пределы их интимного мира он не в состоянии.

На единственной полке с английскими романами в мягких обложках он увидел кирку с инициалами её дедушки - «M. L». Его посетила мысль, что он соединился с тем собой, который никуда не уезжал - тем, кто не пропадал шесть лет, а сидел и думал о том, сколько денег принесёт урожай табака и сколько рук потребуется, чтобы его собрать и высушить.

Разговор временами умолкал, и в паузах он размышлял об открывшейся перед ним развилке на дороге, которая смущала его. С какой лёгкостью, думал он, я мог бы остаться здесь и сделаться хозяином этого стула. Как быстро бы я привык к животным; да что там - через пару дней выучил бы их имена и звал к ужину. Он взглянул на крыльцо и представил, как его можно поправить, отмечая про себя, какие для этого понадобятся инструменты.

Вскоре пришло время кормить собак, и он предложил свою помощь - ещё один способ продлить иллюзию обыденности ситуации. Когда самая большая собака поднялась с засаленной подстилки из старых одеял, он увидел под ней пару ботинок, немного пожёванных, но вполне ещё целых. Достав ботинки, вспомнил, как она выбрала их в магазине.

Она увидела ботинки в его руках и отвернулась.

- Это не те ботинки.

- По мне, так они выглядят точно как те, что ты выбрала в магазине.

- Нет, дорогой,- слова съёжились, едва упав с губ.- Эти ботинки уже не те, что когда‑то были твоими.

Он надел ботинки вместо тех, в которых пришёл, и заметил, что в окнах стал меркнуть свет. Вышел во двор вслед за её песней. Она стояла у дерева, с которого свисали две качели, привязанные к одной ветке.

- Покачайся со мной,- сказала она грустно, блестя мокрыми глазами глубокого синего цвета. И они покачались всласть; конец ветки, словно палец старика, выписывал круги в закатном полумраке…

Когда утренний свет залил поляну перед ним, придавая предметам форму, он представил себе её спящей на веранде дома в кресле‑качалке, с разметавшимися по обнажённым плечам золотыми локонами.

Это те самые ботинки, думал он, те, что она выбрала в магазине.

И он прислушивался к тому, как ветер гудит внутри старого рудника, словно где‑то глубоко, в тишине и темноте, земля снова набралась сил и лежала в ожидании неловких, но преданных человеческих рук.

Пару часов назад в обуви на босу ногу я сел в самолёт в международном аэропорту Лос‑Анджелеса. Завтра утром буду гулять среди фруктовых деревьев Афин.

Я получил письмо от Саманты из Греции на прошлой неделе. Она сообщила мне о грядущей свадьбе с другом детства. Мы провели вместе всего лишь пару недель пять лет назад, но когда встречаешь, наконец, ту, что рисовал в мечтах без слов, прозрачность времени становится цветом её волос, а бесформенная череда лет приобретает форму её губ.

Может быть, каждому из нас положена только определённая порция любви - достаточная лишь для первой встречи - для счастливо‑случайной неловкости. Когда любовь отправляется помогать другим, становится сложно, потому что мы остаёмся наедине со своей человеческой натурой, своим прошлым, самой своей сутью.

Наше расставание с Самантой было осложнено моими проблемами с алкоголем.

В то время я пил так много, что моя кожа стала менять цвет. Помню, как увидел Саманту в последний раз, сквозь жалюзи, когда она взбегала по ступеням моей многоэтажки, помахивая сумочкой.

Мне казалось, что я буду жить с ней в Греции до конца дней. Но иногда, перед лицом непостижимой красоты, стены нашей темницы начинают трястись. И я сбежал, чтобы спасти себя, так и оставшись узником.

Я лечу где‑то над Атлантическим океаном. Вглядываюсь в темноту и представляю себе цепочку необитаемых островов. Все эти годы без Саманты я сидел на приколе. И словно странник, застрявший на одном из выдуманных мною островов, наконец пускаюсь в плавание на плоту, связанном толстыми канатами страха и облегчения.

Через пару дней после письма Саманты я не мог уснуть и встал с постели. Решил пройтись по бульвару Сансет. Было тихо. По улицам разливался рассвет. Я увидел женщину в свадебном платье, ждавшую автобус. Она сидела, ссутулившись, на деревяной скамейке. Платье колыхалось вокруг её ног и вдоль скамейки, закрывая рекламу на испанском языке. Ноги свисали, не доставая дюйма до тротуара.

Глаза закрывала вуаль. Губы дрожали. Помада размазалась по лицу. Я вдруг понял, что с тех пор как покинул Саманту, часть меня не переставала скорбеть. И всё это время я просыпался ночами в слезах не по Саманте, а по самому себе, поражённый недугом безразличия, который все эти годы удерживал меня вдали от неё. Я бросил якорь своего корабля посреди моря. Принял решение сгнить в тишине и одиночестве.

Рядом с женщиной в свадебном платье стоял, согнувшись, мужчина в джинсах. Он искал банки в мусорном баке. Мне запомнилось сосредоточенное выражение на его лице. Он был своего рода археологом улицы. Подумалось, как легко мы могли бы поменяться местами.

Внезапно поняв, что женщина в свадебном платье мне знакома, я решил купить билет на ближайший самолёт до Греции. Отправился домой, взял пас­порт и поймал такси до аэропорта.

Интересно, насколько счастлива Саманта теперь и сколько уже сделано её фотографий с другом детства.

Представляю себе её голос.

Представляю себе их семейный дом, высоко над городом, белокаменные стены растут прямо из обожжённой земли, неся свежесть в голубую скорлупу неба. Её отец играет на веранде в нарды. Его усы подёргиваются. По телевизору показывают футбол.

Пока бездомный всё глубже закапывался в мусорный бак, женщина в свадебном платье начала плакать, и сквозь вуаль проступило лицо из прошлого. Но вместо того, чтобы подбежать и позвать её по имени, я остался стоять на месте.

Женщину в свадебном платье, ждущую автобус, зовут Дайан, и много лет назад мы жили в одном многоквартирном доме. Она училась на медсестру, а у меня заканчивался последний год работы над диссертацией по древней истории. Её квартира была через коридор, и мы часто вместе пили ромашковый чай. Иногда она рассказывала о больничных процедурах, которым обучилась. В другие разы я неуклюже продирался сквозь абзац на древнегреческом или рассказывал о значимости бартерных обменов в древнем мире.

Порой мы держались за руки, без какой‑либо на то причины, или вместе брали на руки её кота. Я собирался лететь в Афины, чтобы закончить диссертацию, и в последний вечер мы устроили прощальный ужин. После длительной трапезы с вином и старыми историями дали друг другу зарок. Мои локти лежали на столе, её пальцы скользили по пластику, и мы пообещали друг другу, что если ни один из из нас не найдёт себе пару до сорока лет, то мы поженимся. Потом занялись любовью. Мне всегда было интересно узнать, как пошли её дела. Лос‑Анджелес - город фантазий и кошмаров.

Самолёт полон спящих людей. Сотни снов проплывают вокруг меня.

Я встретил Саманту к концу своей поездки в Афины. Я делил своё время между алкоголем и исследованиями загадок древнего диалекта для диссертации. Мы поцеловались на крыше моего жилища, среди лязгающих кондиционеров, под оранжевым небом, присыпанным звёздами. Любовь открывает глаза на красоту обыденных вещей - пары туфель, пустого винного бокала, открытого ящика комода, трещин на уличном тротуаре.

Я перестал пить вскоре после возвращения из Греции.

Перестал пить не для того, чтобы удлинить себе жизнь. Трезвенность позволила мне продолжить любить её, словно воздержанием я доказывал себе, что стою её внимания.

Мои воспоминания словно островки луж на дороге - то здесь, то там разбросаны на полотне настоящего. Кажется, они случайны, но я знаю, что случайностей здесь нет.

Все годы после того, как я оставил Саманту в Афинах, часто не спал ночами - не только оттого, что мы потеряли друг друга, но и оттого, что наши поцелуи оставили у меня лишь вкус алкоголя. Друг её детства, её будущий муж, знает этот вкус. Теперь это его привилегия.

Когда женщина в свадебном платье начала плакать, бездомный мужчина, копавшийся в мусоре, выпрямился и положил руку ей на плечо. Между ними стоял полиэтиленовый пакет, набитый смятыми жестяными банками. В нём было не менее двух сотен банок. Каждая из них дотронулась до чьих‑то губ.

Как археолог я часто задумывался, как мы, как раса, умудряемся продолжать жить, несмотря на все невзгоды. Ответ на этот вопрос стал мне очевиден: благодаря возможности сближаться с незнакомцами.

Мы парим над вершинами Пелопоннеса, медленно снижаясь в сторону международного аэропорта Афин, внизу солёная морская вода лижет землю и впитывается в неё. Пассажиры начинают ворочаться на своих местах, а я представляю себе старых женщин, вывешивающих простыни и режущих лимоны. Саманта наверняка ещё спит.

На выезде из аэропорта стоит щит с рекламой духов. На нём - молодая красивая пара и слоган: «Как тебе её запах?»

Сквозь дремоту я представляю себе, что эта пара - мы с Самантой, и вместо автобуса к дому Саманты с двором, расписанным ирисами, я беру такси и еду в противоположном направлении, к порту Пирея. Выпив стакан воды в кафе, нахожу владельца лодки, который соглашается за плату отвезти меня на маленький пустынный островок в тридцати километрах на юго‑запад от побережья. Пока мы выплываем из гавани, он предлагает мне кусок спанакопиты - пирога со шпинатом и фетой. Когда много лет назад Саманта пекла этот пирог, её щёки и лоб покрывались мукой.

Мы приближаемся к острову, дует сильный южный ветер, и я прошу капитана встать на якорь на северной стороне острова. Он недоумённо пожимает плечами. Прошу его подождать меня три часа, он снова пожимает плечами и закуривает сигарету. Из его старого радио разносится песня со словами «agapi mou» - моя любовь.

Медленно поднимаюсь к самой верхней части острова. Кожа на шее начинает саднить. Хочется пить, пот бежит солёными тропками по изгибам спины. Когда‑то я бродил по этому острову. Пил вино среди его цветов.

Пробираюсь среди фиолетовых морских нарциссов и маков. То тут, то там встречаются островки цикламен, качающих головами и подталкивающих меня к вершине. Я когда‑то рассказал Саманте, что древние греки называли цикламену chelonion, потому что её клубни похожи на черепах. Она поцеловала меня и сказала: «Мир смеётся цветами».

Когда я добираюсь до вершины, кожа на шее и руках начинает покрываться пузырями. Я - в самой близкой к солнцу точке острова, и цветы сменяются сухими, пустыми жёлтыми стеблями. Земля под ногами покрыта красной пылью.

Падаю на колени, потом ложусь на живот, упираясь подбородком в тёмно‑красную землю, и вижу перед собой сбегающий по холму ковёр цветов, переходящий от одного оттенка цвета к другому.

Закрываю глаза, и ветер, пролетев над морем и впитав его солоноватую свежесть, взбирается между цветами, приостанавливаясь, чтобы собрать букет их ароматов. И когда он наконец добирается до меня и забирается под рубашку, холодя словно ледник, я вдыхаю полной грудью воспоминания о Саманте.

Если я улечу домой, не повидавшись с Самантой, то к тому времени, как мой самолёт приземлится в Лос‑Анджелесе, её замужество уже будет скреплено церемонией. Дайан, в свадебном платье, дождётся автобуса, а бездомный мужчина уже обменяет пустые банки на деньги.

Здесь, на верхушке забытого всеми клочка земли, мне нечего больше терять, и пусть мне страшно, как никогда, я чувствую облегчение, тяжёлая ноша отпускает меня, и я устремляюсь ввысь.