17 июля (Расстрел)

Вот же жара! Щи из капусты в рот не лезут, каждый старается перейти на окрошку - а с окрошки беда. С обеда началась «контрреволюция». Бурчит в кишках, подкатит чуть ни к горлу - и приступ боли до испарины на лбу. В гостинице хорошо. Прохладно. Ватерклозет с толчком «венский стул». Всё никелировано, чистенько, ручеёк течёт. Оно и просто-то покряхтеть в таких условиях в удовольствие, а при поносе... Только вопрос, не пугают ли начальство там, в кабинете, пулемётные очереди. И откуда что берётся? Кажется, уже всё утекло до последней капли, а пройдёт каких пяток минут - и опять взбудоражилось, и снова на «венский стул»! Товарищи косятся, морщатся, а кто и понимает, кивает сочувственно - хоть, конечно, вопрос решается архиважный. Исторический. Но… вот опять! Подопрёт, надует, вот-вот разорвёт как бомбу и до места не донесёшь - и… ушло, успокоилось, и такое облегчение, будто в партию вступил или орденом наградили. И уж ничего-то не надо!

Да и не будь расстройства, никогда не испытал бы той радости освобождения. Свобода - великое дело! Но пора и на заседание. Охранять! Ни с того ни с сего Юровский заставил. В своём кабинете при полном начальстве.

Дальнее окно приоткрыто - тюль пузырится, вздыхает, надувается парусом и опадает белой волной. Кудрин на цыпочках прокрался, закрыл на шпингалет. Дело очень секретное, ни одно слово не имеет права упорхнуть из этой комнаты. Юровский кивнул: молодец, правильно сделал. На роскошном, с перламутровой инкрустацией столе, чашечки и кувшин кофе. Где они его только берут?

Горький, жирный запах дразнит обоняние. Юровский говорил о сложном положении, о раскрытии заговоров, о нехватке боезапаса и слабости вооружённых сил. Сам военный комиссар будто воды в рот набрал.

- И сколько мы можем сдерживать чехов? - спросил Пётр Лазаревич тоненьким голосом.

- Недолго,- ответил куда-то в угол военный комиссар. Кажется, чем-то обидели его.

- Ну, а если быть точнее?

Голощёкин пожал плечами.

- Конкретнее, пожалуйста, Шая Исаевич.

- Откуда я знаю? Может, три, может, пять дней, но никак не больше недели!

Белобородов стряхнул сон, барабанит по столу мягкими пальцами. На него косились, но он занят мыслью, не замечает, что делают руки.

- Товарищ Филипп ездил в Москву и имел там важные встречи. Так, товарищ Филипп? - За столом опять повернули головы, ожидая, что скажет Голощёкин. Но он, будто не слышал вопроса, упорно глядит в угол.- Слово предоставляется товарищу комиссару наших вооружённых формирований.

Голощёкин одеревенел и не шевелился.

- Товарищ Филипп, вам есть что сказать? - прогудел Белобородов.

- Есть! Мне есть что сказать! - и при этом всё так же упорно смотрел мимо.- Мне есть что сказать, и я вам скажу! - но опять замкнул губы на замок и не шевелился.

- Э-э… может, пройдёте сюда? - улыбнулся Яков Хаймович.

- А зачем? Вы что, не слышите?

Юровский сел, положил ногу на ногу, обхватил высокое колено крепкими волосатыми руками, приготовился ждать.

- Да, я ездил в Москву и имел разговор с Яковом Михайловичем. Не с этим,- брезгливо покосился на Юровского,- а с другим, настоящим Яковом Михайловичем.

- Это со Свердловым,- весомо объяснил Юровский.

- Да! Со Свердловым! - окончательно воспалился Шая-Филипп. В последние дни между ним и комендантом ДОНа пробежала чёрная кошка, терпеть друг друга не могли! - Да, я с ним разговаривал.

- И опять мучительная пауза. Юровский замедленно поменял ноги местами, уставился в лепной потолок.

- Ну, и что он сказал? - наводил на мысль Дидковский. В этой компании не знал сущности вопроса, кажется, он один.- Что же сказал Яков Михайлович?

- А что он мог сказать?! - повернулся-таки, наконец, военный комиссар.

- Можно - я,- приподнялся Сафаров.- Я кое-что знаю, так что…

- Что?! Что вы можете здесь знать? Вы там были?! - вспыхнул Шая.

- Нет, я там не был! - побелел ноздрями и Сафаров,- но ведь вы ничего не говорите!

- А что вы хотите услышать? - вскочил военный министр.- Что город каждую минуту может восстать, и мы не успеем унести свои ноги? Что царя надо стрелять?! Что его жену давно пора стрелять!

Что наследника давно и непременно надо было расстрелять! Вы этого не знали?! И там-таки этого тоже не знают! Все всё давно знают - а из меня тянут жилы щипцами - мне это надо?!

И долгая-долгая пауза. Дидковский откинулся на спинку, закрыл глаза и открыл рот.

- А что говорит Ильич? - нарушил тишину председатель совета.- Он знает?

- Вы здесь знаете, а он там - нет! Это замечательно. Что мы здесь все делаем? - брезгливо покосился на товарищей.- Вы хотите знать: за расстрел они или нет?! Да! Да! И да! Все - да!

Единогласно! Но при этом хотят, что бы все думали, что - нет! А это слово - чтобы сказал его вам я. Я вам его сказал. И я говорю вам, я кричу в глухие и неумные ваши уши: да! Все - да!

И опять долго сидели, ошеломлённые его резким взрывом, смотрели друг на друга, уясняя, что вот оно, подступило то, о чём шептались по углам.

- А слуги? - позволил себе вопрос Исай Родзинский.

- И слуг, раз они захотели разделить их судьбу,- точно от пыли обхлопал ладони,- раз захотели - получите.

- Любишь кататься, люби и саночки возить,- согласился Дидковский.

- А? Что вы сказали?

- Ничего.

- Я думал, что вы что-то сказали.

- Нет. Я ничего.

И вдруг Шая подрос на целую четверть: - Расстрелять всех, и не позднее, чем завтра!

- И мальчика? - выговорил Юровский, и опять, будто совершая очень важное дело, переменил ноги местами. На него посмотрели с изумлением: как же можно оставлять мальчика, пусть даже и неизлечимо больного.

- Я имею в виду Лёню Седнёва,- покачал носком сапога начальник ДОНа.- Поварёнка.- И это как-то всех оглушило. В самом деле, нельзя же быть полным извергом даже и в решении этого вопроса.

- Я не знаю! - капризно отмахнулся Шая Исаевич - и это значило, что поварёнок спасён.

- Вы предпочитаете расстрел? - всё больше забирал инициативу в свои руки Юровский.

- Что он ко мне пристал?! - озорно сверкнул глазами и вскинул плечи Голощёкин.- Что он всё время меня пытает?! - Ему вдруг стало очень весело.- Хоть подушкой душите! Хоть в луже! Вам дано распоряжение - вы и выполняйте. Но чтобы завтра уже от династии не осталось и пуху! Ответите! И знаете, перед кем ответите - если это чёрное знамя попадёт в руки белых банд! - сел и замолчал.

Белобородов потихоньку выпустил воздух. Некоторое время переглядывались, ожидая, не скажет ли кто чего-нибудь ещё.

- А мы успеем уйти в безопасное место? - высказал Сафаров, очевидно, давно мучивший вопрос.- Подадут ли поезда, будет ли достаточно вагонов?

И как-то никто ничего ему на это не ответил. Только Пётр Исаевич, комиссар снабжения, беспокойно заёрзал в креслах, озираясь на друзей. И, в общем-то, становилось страшненько. Успеют ли выехать сами после такого-то подвига? Люди, хоть и дураки, но как посмотрят на то, что в центре города без суда и следствия расстреливают ребёнка, девчонок, пусть даже они и великие княжны. Ведь кровавый Войцеховский обязательно спросит: куда смотрел народ и что думал, в то время, когда вершилось такое злодеяние?

И опять что-то вспучилось и прокатилось поперёк живота, и глубокая, ломящая боль.

- Разумеется, мы никому не скажем о том, что сделали! - как беспросветным тупицам прокричал Голощёкин.- Разумеется, нет! - и это снова вызвало минуту напряжённого молчания.

- А куда же мы их денем? - развёл руками Юровский.

- Надо маленько думать! - напустился Шая.- Почему здесь думаю один я?! Почему не ты? Не Ермаков? Где он? Где Ермаков?! Ермаков?!

- Вот он я.

- Вы местный, вы знаете все отхожие места, пусть у вас болит голова - а я должен быть там! - указал куда-то в правый угол потолка.- С войсками!

Юровский поджал губы. Белобородов мягко барабанил по столу, Войков застыл с выпученными глазами. На лбу Дидковского белые морщины. Тишина. Тоненько, звонко тякают английские часы. И тут звук! Этот… в животе. Не урчанье, а отдалённый рык. Кудрин встал, жалко улыбнулся и, слегка приседая на каждом шагу, выбежал.

И только «на толчке» стало по-настоящему страшно. На что же они замахнулись? Что собираются сделать?! В ушах всё звучало: «Да! И Ильич, и Свердлов - «за»!» Встал. Застегнулся. Вымыл руки - пальцы трясутся. Это ещё и не начиналось, а уж мандраж. Что же будет тогда?.. Тишина. Гостиница - а никого. Только часовые да верхушка города на этаже. Ну, а если всё ж удастся победить - кто же править-то будет? И Уралом, и целой страной? Неужели эти самые ребята всё и захватят! Надо поближе к ним, надо рвение своё показать, а потом, когда-нибудь напомнить при случае, кто резал глотку царю и его пащенку! - Умылся, поплескал в лицо холодной водой, вытер руки о штаны.

Вошёл в кабинет - никого!

Только табачный дым да жирный запах кофе. Ярко горят электрические лампочки. Это что, все ушли, что ли? Как-то так получилось, что после окрошки целый день не жрал. Кишка кишку погоняет - а здесь бутерброды с колбасой! Кофе. Прислушался… тихо в коридоре. Не пропадать же добру. Сложил две штуки штабелем, налил из кувшина бурой жидкости. Остыл кофе, но это даже и лучше - не ошпаришься. Так и содрогнулся всем телом - Юровский!

- Жрёшь?

Промычал в ответ, стараясь проглотить месиво.

- Сволочи! А? Видел сволочей?! - боднул воздух лохматым затылком.- Так и смотрят, как бы на чужом… в рай уехать! Все будут чистенькими, а я - чад ада! - Заглянул в чашку Кудрина.- Погоди.

- Достал из буфета бутылку «Смирновской».- Я тебя вылечу.- Налил водки, насыпал соли, пальцем разболтал.- Давай!

- А вы?

Налил и себе, поднял чашку.

- За здоровье! - и вдруг улыбнулся. Он редко улыбался. Не шла ему улыбка, получался звериный оскал.- Мал клоп, да вонюч?! - выцедил, как младенец, маленькими глоточками. И тут опять открылась дверь, вбежал Никулин.

- Уехали, Яков Михайлович. Вы руководите операцией!

- Да неужели? - взглянул озорно и грозно.- А я уж думал - ты! - и опять засмеялся грубым, резким хохотом. Налил в чашку, протянул Никулину.

- Я же не пью, Яков Михайлович!

- А кто пьёт? - и замолчал, и даже как бы опал с лица.- Завтра нам предстоит руки обагрить, надо подготовиться.

- Я всегда готов! - с лакейской ужимкой слизнул пальцем с тарелки бутерброд.- У меня рука не дрогнет,- брызнул хлебной крошкой изо рта.- Гришка действительно до странности спокоен, и засмеялся каким-то механическим способом, как певцы, бывает, на сцене под музыку хохочут.

- О! У них весело! - обрадовался Ермаков, начальник пулемётной команды.- Собрались, милые?

Юровский свёл брови ласточкой: приказ архисерь-ёзный - вчетвером никак не управишься. А надёжных людей, чтоб и дело состряпали, и язык за зубами умели держать - где их возьмёшь?

Ермаков туда же:

- Надо латышей подпрячь. Те перебьют и не засмеются! Дело знакомое.- И переглянулись значительно. Яков Михайлович усмехнулся, взял бутылку, встряхнул, поглядел на тучу жемчужных пузырьков.

- За то, чтобы нам вывернуться из этого положения! - Чокнулись. И опять заходили кадыки на волосатых шеях. Бутерброды кончились, закусили одним на всех.

На улице прогудел грузовой мотор, в окне тоненько продребезжало стекло, и стало слышно, как тихонько жужжит электрическая лампочка под потолком. И опять переглянулись. Почему-то и звук мотора, и звон стекла, и жужжание лампочки показались исполненными значения.

- Вот что! Надо разобрать: кто - кого…- запнулся Юровский,- берёт.

- Я - царя! - вскинулся Ермаков.

- Царя - мне! Я вон сколько из-за него, подлюги, отбубенил! - разошёлся Кудрин.

Юровский тонко усмехнулся: царя он застолбил ещё тогда, как в первый раз увидел, и никому не собирался уступать.

- А как? Чем?

Задумались. И в самом деле?..

- Согнать в одну комнату - да рвануть?

- Ага! Из-за такого дерьма дом взрывать! - пожалел ДОН Ермаков.

Яков Михайлович притащил из буфета ещё бутылку и полбуханки чёрствого хлеба. Хлеб ломали руками.

- Кинжалом их! В постелях. Сонных. В сердце.- Из уважения к нему никто не возразил, но задумались. Кто-то чмокнул и тряхнул головой. Не получится! Пока в одной комнате колешь, в другой поднимут шум - беготня, крик! Надо кончать как-то разом. В одном месте.

- Согнать в коридор и по условному знаку - залп! - подал идею Никулин,- я здесь самый молодой, мне в награду - царёнка!

Это пропустили мимо ушей.

Ермаков всё скрёб ногтями спину - чесотка у него, что ли?

- Михалыч! А если сонного порошку? - И замерли, понимая, что, кажется, нащупали верную дорожку. Юровский, соображая, тоже принялся чесаться - не заразился ли от Ермака?

- Это в книгах хорошо,- возразил,- у Дюма. А на деле - последнее дело. Хахаля царицы били, стреляли, цианидом травили - пока сам в Неве не потонул. Отрава, она и есть отрава,- поморщился.- Вон! - вдруг указал на «сынка»,- не пьёт и правильно делает.- Хитро покосился на собутыльников.- А водоч-ка-то,- постучал ногтем по прозрачной бутылке,- отравлена! - и захохотал грохочущим голосом.- Я же монархист, идиоты! - Выхватил маузер и смотрел на всех безумными глазами - с соратников и хмель слетел. Да нет, не может быть! Как же это? Яков Михайлович, конечно, шутит…

Но до шуток ли? Каково пойти на это. Терпеть муки смертоубийства? Не цыплёнок, не поросёнок. Хоть и поросёнка-то не каждый возьмётся заколоть. Визжат они. И оглушительно, заставив вздрогнуть, зазвонил телефон.

Юровский снял трубку, выговорил твёрдо:

- На проводе.- За столом слышно, как какой-то комар настойчиво зудит в ухо коменданту.- Завтра всё будет решено! - почти крикнул и броском повесил трубку на рычаг.

- Голощёкин? - развратно усмехнулся Ермаков.

- Не твоего ума дело,- строго взглянул на подручного и разлил остатки на троих. Хмель не очень-то и брал. Стояли, перекатывали желваки на салазках, смотрели друг на дружку и будто не видели.

И ведь не робкого десятка люди собрались в кабинете начальника Чека, но почему же все так и вздрогнули, когда зазвенели часы? Двенадцать. Час дьявола. Последний, страшный день уже настал.

***

Семью лихорадило. Что-то витало в воздухе - скоро, скоро должна решиться судьба. Казалось бы, жизнь затворника предельно однообразна - но как много изменилось в последнее время! Охрана нерусская. Как глухонемые - ни спросить, ни словом перемолвиться. Поднимают плечи да трясут головой: «Не понимать!» Но просочился слух в застенок - освободители в сорока верстах. Как это всех взволновало! А тут ещё письмо от офицеров, готовых на всё во имя освобождения семьи. И в сердце каждого нескончаемая молитва: «Господи Иисусе Христе, спаси нас грешных!» И встрепенулась в душе надежда на освобождение, и приметы-то говорят: веруйте! Скоро уж! Хоть в глазах чёрного человека слишком ясно читался смертный приговор. Особенно когда улыбался, старался быть любезен.

Маша увидела во сне парусник, разбитым зеркалом искрящееся море - а это к воле! К свободе! И она не знала, рассказать ли сёстрам, или утаить. Ведь, если разболтаешь, может и не сбыться. Но так хотелось, чтоб сон оказался «в руку!» Столько неудобств, страданий, унижений - когда-то ведь должно это кончиться?! По ночам к тебе в спальную входят ка-

кие-то мужики, гремят каблуками, разговаривают полным голосом. Про туалет и говорить не хочется, какие там являются рисунки и надписи.

Вошла Таня. Глаза блестят - что-нибудь узнала новое…

- Там твой солдатик кошёлку принёс.

И рассудительная, строгая Маша девчоночьи хихикнула и плечиком вздёрнула!

Настя смотрела с открытым ртом, и глаза её, как ставни - настежь.

- Пойди, может, что узнаешь,- кивнула Татьяна.

Мария гордо повела головой в золотистой гриве. Выпорхнула в коридор - и ударила горячая волна стыда. Неужели же так ждала этой встречи?

- Здравствуйте,- кивнул Костя, её неловкость тут же передалась и ему, стояли с минуту, не зная, что делать, о чём говорить.

- Вы с продуктами?

- Да. Передали,- показал обвязанную белым платком корзину.- Монашенки.

Мария обострённым женским чутьём поняла, что он не просто стесняется, а прячет глаза! Значит, что-то случилось? Кого же это касается: только её или всех?

- Мы видели пожар. В окно,- сказала, стараясь не выдать потаённой сути вопроса. Он коротко кивнул. Какое-то время смотрел себе под ноги и вдруг ответил:

- Уж близко.

Внизу хлопнула дверь. Заговорили громко.

Не по-русски. Речь непонятна и потому казалась вызывающей. И тут из своей комнаты вышел государь. Увидел дочь, занятую разговором, не желая мешать, остановился. Марии хотелось крикнуть: что же с нами будет? Но боялась повредить солдатику и поэтому ждала, не скажет ли сам! А он только переминался да мучительно краснел.

- Папа! - позвала она,- ты хотел курить?

Царь поздоровался. Прошёл на лестницу. Достал газетную «гармошку», ловко оторвал листок, выудил из кисета щепоть табака.

- Как вы, молодой человек?

Редкому солдату хватало духу отказаться от перекура с государем. Запустил пальцы в царский кисет - на листке газеты «Вперёд» портрет товарища Троцкого. Сыпнул на него табаку, свернул, пробежался языком по волосатому подбородку военного начальника всех коммунистов, подклеил и защипнул концы.

- На службе? - дохнул государь дымком в сторону. По интонации ясно, что хотел, чтоб служба у Константина шла хорошо.

- Я,- замялся,- не кадровый.

- Из рабочих?

- Да тоже нет. Случайно. Дядя устроил.

- По протекции, стало быть,- в первый раз улыбнулся царь Николай.- Думаете с белыми воевать?

- Как прикажут,- отчеканил уже по-солдатски.

Опять замолчали. По стене с шелестом пробегали прусаки, и государю было неловко перед Костей за этот зверинец. Отвернулся, чтоб не видеть. Так поступают маленькие: «Закрою глаза - и вас не будет». Костю тараканы не смущали.

Снизу внимательно смотрел караульный. Костя заволновался, вообще-то не должен входить в контакт с царём и тем более курить да разговаривать!

- Где Юровский?! - крикнул латышу - даже не моргнул, как о стенку горох ему чьи-то вопросы. Вот это дельный часовой, этот далеко пойдёт.

- Хороший табак,- махнул рукой на военную дисциплину Костя.

- Из монастыря,- голос у царя скрипучий, но приятный, родной какой-то, будто дедушка с печки что сказал. В левой руке держит крышечку, вместо пепельницы - домашний такой император.

Мария смотрела то на того, то на другого, будто в театре, с интересом. А за её спиной в коридор выходили другие сёстры, императрица. И все с немым вопросом: «Что же будет?» А Косте нечего сказать, нечем утешить.

- Нас убьют? - прошептала царица одними белыми губами. И остальные смотрят, будто от него что зависит, точно может что-то знать. И караульщик снизу уставился, не сморгнёт - всё доложит Юровскому!

- Я принёс,- опять он поднял корзинку,- передать. Коменданту.- Говорил, а сам соображал, не выдаёт ли какую военную тайну? Помочь несчастной семье он не мог, об этом и думать смешно. В городе десятки и десятки офицеров, военная академия - никто даже не попытался! И если офицеры молчат, что же может Костик? Да только и семья-то не помощи ждёт, а только слова надежды. Но ничего не мог он сказать! Даже стоять здесь не имел права.

- Я ничего не знаю,- выговорил глухо, запинаясь на каждом слове.- Ничего.

И они одновременно чуть заметно кивнули. И чего больше в этом: надежды или выраженья безысходности?

***

Накурили - хоть топор вешай. Поначалу брало любопытство и даже задор, но теперь всех будто мыло изнутри, ломало судорогой. Приспело время, настал час. Теперь не отвлечённые вопросы, вроде: «А сможешь, если понадобится для революции?» Нет: «Вперёд, товарищ! Уже сегодня!» И выходит, что ещё не очень-то и готов. То есть семья ещё пьёт чай; царь делает какие-то физические упражнения. Царевны вызвались помогать на кухне оладушки печь - а Юровский с Петром Ермаковым уж смотались в Коптяки. Наметили место. Старые заброшенные шахты. Побросать туда, завалить колодником - ни одна сволочь не докопается.

- Так как же? - опять завёл разговор Ермаков. Хоть Юровский прямо объяснял: в постелях и кинжалом! Чтоб без шухера. Но исполнители при этом переглядывались да поджимали губы. Оно и в самом деле, одно дело нажать на спуск и совсем другое - колоть невинную девушку. На это способен не каждый.

Кудрину досталась Татьяна. Стройная. Похожая на мать.

За окном моросило. Всё приобрело оловянный, лаковый оттенок. С листьев слёзно капала вода. У крылечка - лужа. Часовые во дворе жались, втягивали голову в плечи.

- Не развезло бы,- кивнул за окошко Юровский.

Люфанов, шофёр, прищурился на ползущие по небу лохмотья облаков, ничего не сказал.

- А вот Бог,- встрепенулся Кудрин,- может, так же смотрит на нас, да и думает: «Этого я в конце месяца приберу. А вон того, молоденького - к сентябрю поближе».

- Мишаня богом заделался!

- А что? И я могу решать: в сердце её садануть или под пупок.- Смешного в этом, конечно, немного, но красные рассмеялись. Коротко так. Для бодрости.

- Так чем же всё-таки? - пристукнул кулаком по столу Ермак.

И опять посмотрели на Юровского. Тот хмурился, молчал.

- Из наганьев хорошо: хлоп, хлоп - и аля улю!

- Шуму много! - огрызнулся комендант.

- А мы их в подвал! - обрадовал Кудрин.

- Мотор можно завести, он трубой стреляет,- подал голос за огнестрельный исход и Люфанов.

- С нагана шесть пуль всажу за пять секунд - а с ножом намаешься. То в кость, то в артерию - свистанёт, обольёт с ног до головы! - обвёл товарищей взглядом.- После первого удара ручка вся в крови, как в соплях - не удержишь.- Палачи даже слегка побледнели при последнем откровении Кудрина.

- А? - толкнул Ермаков коменданта.

-…на! - прокричал тот.- Нужна будет похоронная команда - у тебя народ готов?!

- Можешь считать - готов.

Юровский выругался: белые войдут не сегодня-завтра - не испугалась бы дружина! Если поймают причастного по этому делу, каждую косточку в тебе изломают и голову оттяпают тупым топором.

- Не заменжуются! - заверил Ермаков.- Не такого десятка ребята! - И тут же: - А стрелять всё ж таки легче! Чур, я - самого!

Опять заспорили: кому бить царя, кому царицу.

- Посмотрим! - Не нравился Юровскому настрой команды ликвидаторов - разлюли малина! Здесь нужна дисциплина, чтоб каждый знал своё дело, и не абы как, а чётко и без разговоров!

- А вот ещё,- заинтересовался Кудрин,- у них драгоценности там, перстни - их-то как…

- Хватит болтать! - рявкнул Яков Михайлович.- Чтобы и не слышал от вас! - и, дождавшись должного внимания, смягчился: - Будем стрелять. Каждый бьёт своего, как договорились.

Все встали, поправили ремни.

- Надо собрать наганы, чтоб у каждого - по паре. Их одиннадцать. Значит, и нас должно быть не меньше. Чтобы: хлоп - и вверх ногами! И не рассусоливать! - Строгий тон командира заставил подтянуться.- Обвёл подельников взглядом.- На дело являться трезвыми! - прикрикнул на Ермакова.- Чтоб не дрожали руки в нужный момент! Ясно?

- Вроде бы ясно,- отозвался обычным своим тоном Кудрин.

- Не «вроде бы»! - гаркнул Юровский.- А как я сказал! Никакой самодеятельности! Ясно?!

На это ответили уже более стройно.

- Да не нажирайтесь, а то…

- Что? - не понял юный Никулин.

- То! Желудок должен быть пустым!

- А-а,- дошло. И опять, но уже совсем по-новому переглянулись. Невесёлый предстоял им вечерок.

Никулин с Кудриным взялись играть в шашки, чтоб хоть как-то убить время.

- Мы с Гришкой пока в пешки надрочимся, а вечером - в шахматы: королеву с королём!

- Тише вы! - скосоротился Юровский, - чтоб ни одна сволочь не узнала!

Поначалу время тянулось нудно. И всё будто жила какая в тебе беспокоится - хочется потянуться руками и ногами, и всем телом. Так бы, кажется, и выскочил из себя самого. Сначала Кудрин выигрывал без помех - тюремная практика. Но Никулин, парень ушлый - всё хватал на лету, освоил «таран», «кол» и уже заставлял чекиста задуматься.

Однако и пешки надоели. Подались в дом Попова, напротив, «придавить клопа». Кудрин, прошедший огни и воды, никак не мог заснуть. Вроде навалится дрёма и оглохнут уши к звукам, и уж поплыл в страну мрака - будто током тебя дёрнет: «Сегодня! Таню Романову!» - и судорога в животе, и сна ни в одном глазу. А Никулин хоть бы хны! Дыхание глубокое, ровное. Не всхрапнёт, сволочь. Какие ребята идут на смену. С чугунными нервами. Такие убьют - и не перекрестятся.

Наконец, как в яму провалился. И, уж засыпая, слышал шёпот: «Бери Марию, она самая красивая!» На этом и уснул. Однако выспаться не дали! Охрана получила жалование и, как водится, перепилась. Устроили дебош. Кудрин вскочил, дал одному в рыло и пинками под задницу вытолкал вон. Сон после этого слетел окончательно.

Позвали на обед. Почему-то хорошо его запомнил: картофельный суп с мясом, фрикаделька с картофельным пюре и оладьи к чаю. Значит, то же самое съел и гражданин Романов. Но успеет ли переварить свою фрикадельку, вот в чём вопрос. После обеда на перекуре подошёл Медведев Пашка, спросил, правда ли…

- Иди к Юровскому,- строго оборвал,- задай этот вопрос ему, и скажи, что я на него тебе ответа не дал! - Медведев стал извиняться, Кудрин отмахнулся, подался досыпать.

На этот раз явился сон как-то вдруг, будто окунулся в чёрную ночь - ни сновиденья, ни побудок. Проснулся с ощущением позднего утра. Выспался прекрасно. И паническая мысль: «Опоздал!» Вскочил - никого… Что такое? Бьёт в окно румяное солнце. Неужели кончено?! Да как же?! Почему не разбудили-то? С сильно застучавшим сердцем выскочил на улицу.

На проходной не пускают. Требуют пароль. «Неужели правда?! - Даже слеза обиды подкатилась.- Да как же? Целую ночь!»

- Какой пароль?! - попытался взять нахрапом.- Я - правая рука Юровского!

Тот передёрнул затвор. Пришлось отступить. В соборе редко, напевно зазвонил колокол. Или вечер? Или утро?! Далеко на улице кричат:

- Лудить, паять, кастрюли, вёдра чиним!

«Да неужели же правда опоздал?!» - даже пот прошиб. Но и непонятно: жалеть или радоваться, что не явился на расстрел. «Да нет! Разбудили бы!» Но он знал, что с человеком случиться может что угодно. И единственно что волновало до трусу - угроза угодить самому под расстрел за уклонение от выполнения приказа вышестоящего начальства. Полез за кисетом…

- Ты что? - Никулин! Гришка! И так-то обрадовался ему. По выражению лица ясно, что ничего не случилось…

- Вон, пароль требует…

- А! «Трубочист»,- сказал Гришка в полный голос.- Айда, там твоя играет! - И, выплюнув в лицо часовому «трубочиста», прошли на территорию, в ДОН.

Из комнаты коменданта широким, неудержимым половодьем - звуки рояля. Вообще-то Кудрин не любил такую музыку, больше забирали плясовые, под гармошку.

За роялем Мария. Живая. Но как же? На него разверстали Татьяну. Это же ведь во сне кто-то предложил Машку. А откуда это знает Никулин? Мария, странно прямо сидя на табурете, порхала пальцами туда и сюда - и лилась мелодия. Тоскливая и светлая. Будто дорога… трудная, грязная, всё в гору, в гору - и вдруг открывается долина! Вся залита солнечным светом, и родимый домик у реки. И собачка выбежала встретить, дрожит от радости. И старая мать…

- Гляньте! Плачет! - закричал дурным голосом Гришка.

Кудрин по-собачьи оскалился, хотел обложить пацана матом, да неудобно перед царской дочкой. А она так и полыхнула счастливым взглядом, бедная. Вышел, спустился во двор, долго бродил по садику. А лето-то вызрело: на ранетке обозначились ягодки. Скоро побелеют, а там и краснеть начнут. Но, как поют беляки: «Не для меня придёт весна, не для меня Дон разольётся». И, когда закрывал глаза - опять и опять играла цесаревна Мария. Которую суждено… И даже закалённое в революционных делах сердце чекиста говорило, что это нехорошо. Не Бог ли упрекнул сном? Не хотел ли удержать от участия в паскудном поступке.

Но вместе с тем шевельнулось в его красной душе и какое-то новое самодовольство: «Моя!» Ведь нико-гда, ни при каких обстоятельствах не получить бы ему такую. А теперь она - его! Больше, чем могла принадлежать жениху, любовнику и мужу! Она - абсолютно его! И будто чёрные крылья вырастали за спиной, и чувствовал себя каким-то другим, несокрушимо могучим! По крайней мере, частью сильного, непобедимого. «Я для неё - бог! Царская дочка - и она моя!» И такой восторг из души - будто чин генерала получил. Вот вам и «Кудрина Сопля»! Ведь по всей стране не было невесты желанней этой златовласой девушки - а Мишка Кудрин на законном основании её сегодня прибьёт, как шелудивую! И это расплата за обиды! И уже торопил желанный час, когда можно будет разрядить в неё свой шпалер. И странно становилось, что колебался! Сейчас, наоборот, хотел бы задушить её голыми руками, изорвать её сочный рот пальцами. Сам не замечая, хохотал дурным смехом: гы-гы-гы! Будто напился вдрызг. Но вот задумался о чём-то, сел на деревянную лавочку между двух берёзок. Положил ногу на ногу, согнулся к остро торчащему колену, и даже казалось, грыз своё колено, как собака.

После дождя похолодало. С Исети дул свежий, нагоняющий дрожь ветерок. В небе беспорядочно летали, выкрикивали своё имя стрижи. Всё как всегда… но с востока идут офицерские полки добровольцев, и, значит, надо как можно скорей делать то, на что решились.

Дом молчал. Не слышно пианино. На окнах железные решётки. Зачем их прибивали? Неужели боятся, что царь с царицей и не ходящим их сынком выпрыгнут в окно, убегут к Войцеховскому? Заставь дурака Богу молиться, он лоб разобьёт.

Между тем обычные городские звуки смолкли. Пал час тишины. В воздухе ещё мельтешили мушки. Ныли комары. Солнце скрылось за домами.

Но если белые прорвутся? Например, с незащищённого севера? Это ж парой рот можно взять город. А время будто в грязь увязло, буксуют часы, буксуют минуты, буксуют и противоборствующие стороны. У тех и других всё неоправданно осторожно, вяло, через пень-колоду. И опять принимался ходить вдоль забора по садику, чавкая сапогами на сыром месте. Из дома к калитке и обратно сновали красноармейцы - Медведев хлопнул себя по груди, показал большой палец. Значит, взяли в расстрельную команду. И куда лезет, дурак.

Смеркалось. Зелень темнела, а жёлтые и белые цветы точно засветились сами собой. Низины дышали стужей. С прогретых солнцем полей ещё веяло теплом, вкусным запахом хлеба.

Из дома выскочил Юровский. Посмотрел на закат, на часы. Приблизился быстрым шагом.

- Ну, что? Маешься? - заговорил, как с малышом.- В тире стрелял? Щёлк - и приз! И твой долг перед революцией исполнен. Имя вписано в историю золотыми буквами!

- Скорей бы уж. А то…

- Не спеши, коза,- все волки твои будут.- Но и сам-то железный Юровский подрастерял бычью уверенность: осунулся, взгляд бегает.- Ничего,- сказал сиплым шёпотом.- Встанешь против своей Марии… Я первый - и вы не робейте! Наган в порядке?

- У меня кольт.

- Вот и хорошо, вот и хорошо,- как бычка оглаживал по спине,- всё хорошо.- И, когда ушёл обратно в ДОН - будто кто засмеялся над ухом: комендант-то тоже про Марию! А ведь раньше сам назвал Татьяну! Что это? Нечистый правит в этом доме?

Постепенно стемнело до того, что листья сливались в чёрную массу. А облачка на небе ещё серебристо-белые. Птички молчат. Принялись стрекотать, точить свои ножички кузнечики.

Окликнули из золотого проёма двери!

Повалили из дома люди.

Юровский собрал команду, повёл в комнату на первом этаже. Кабанов и Медведев улыбаются. Как позже выяснилось, взяли их по необходимости: двое латышей отказались стрелять в царя. Юровский об этом никому не сказал, чтоб не сеять сомнений в правоте революционной необходимости. Вошли в комнату. Чистенькая. С недавно наклеенными обоями. Пахнет пустотой и кладовкой. Постояли всей командой у стены. Вынимали оружие, направляли на противоположную стену.

- Ну, вот! А ты, Машка, боялася!

Кудрин вздрогнул, обернулся на Никулина. Рожа лоснится довольством. Да ведь и у самого-то на душе полегчало! Будто сделали полдела. Медведев тянет револьвер из кармана - зацепился курком - все уж «отстрелялись» - а он дёргает, не может вытащить. С такими боевиками и петуха не убьёшь.

Опять разошлись. Ждали какого-то сигнала. И Ермаков, сволочь, где-то провалился с грузовым аппаратом. Дело срывалось. Наверно, начальство передумало. Повезёт царя в Москву. Чтоб, когда окружат со всех сторон - выдвинуть ультиматум: «Давайте коридор - или расстреляем семью». А не так-то и глупо. И опять отлегло от сердца, и даже повеселела честна компания: выказали верность коммунистическим идеалам - а делать-то ничего и не пришлось! А те, латыши, что отказались, наверно, локти кусают!

Свет в царских комнатах погас. Легли их величества спать.

- Что, Грихан! - толкнул подручного,- по домам!

Тот посмотрел удивлённо.

- Стреляем,- заверил.- Сегодня.

- А куда их денешь?! - рванулся из души задиристый вопрос.

- В погреб,- и зубом цвиркнул. Поужинал, подлец. Не боится ничего.

Но вот уж стемнело до того, что выступила Кассиопея всеми звёздами. И Большая Медведица. Летом ночи, конечно, не так темны, как осенью, но… если уж делать, так пора бы.

Наконец-то, после полуночи, заурчал мотор, явились Люфанов с Ермаком. Оба крепко под градусом. Такое дело - а они… И начальство молчит. Уж издёргались все. Думали: вот начнётся! Но нет.

Опять тянут кота за хвост.

Сели за шашки.

Прибежал Голощёкин - и сразу орать! Почему до сих пор ничего не готово? То есть, почему не убита царская семья. Что ж… раз надо - то... И опять судороги и нервная зевота. Встанешь на ногу - а она под тобой так и прыгает.

Серёга Люфанов спросил, не нужна ли помощь? Втемяшилось сдуру испытать себя на крепость пролетарского духа: «Хоть посмотрю!» Юровский отмахнулся.

Пошёл будить царя.

Команда собралась в саду.

Ночь - только красные огоньки папирос, да бледные пятна лиц. Медведев принялся выхватывать и вскидывать револьвер - прогнали куда подальше. В окнах дома опять зажёгся свет. Кудрин слышал, как у кого-то в темноте стучат зубы. Все волнуются, всех ломает…

Толкнули в плечо:

- Давай! - Он и не понял сначала - оказалось, принесли водку. Завёл стеклянное горлышко в рот - и заплясало на зубах. Обычно «шла» ему плохо, а здесь сделал три больших глотка и не поперхнулся. Закусывали хлебом. В голову мягко стукнуло, разбежалось кипятком по жилам, стало весело и спокойно. Давно бы так!

- Ну, что они?! - и сам удивился твёрдому тону своего голоса.

- Зубы чистят! - засмеялся Никулин.

- Пуль-пуль ваш цар,- сказал латыш, закинул голову - и освещённая косым светом из окна перевёрнутая бутылка воссияла как памятник уходящей династии. После, правда, решили, что латыш сказал не «ваш», а «вайс» - что означало «белый» царь.

И опять протягивают, по второму заходу:

- Дёрни для храбрости!

- А я не из трусливых! - Отвага уже распирала его революционную грудь, пострадавшую от старого режима. И отсюда время побежало. Не успели закурить - зовут! Пора вести царей в подвал! И всё-таки, будто задохнулся каждый, что-то замерло и затрепетало под ложечкой, и перестало биться - но миновала минутка, застучало шибче прежнего красное сердце! И пришла невесомая лёгкость, ловкость движений. Пора! Ноги как пушинку вознесли вверх по лестнице. Там семья уже в сборе. Царь взглянул внимательно. Что-то сказал.

- Да-да, вниз! - ответил Юровский.- Здесь опасно.

Кудрин смотрел на сестёр: которая из них? Не перепутать бы. Да, вот она, русская красавица. Она играла на рояле. Отыгралась девочка. И подняла голову навстречу - взгляд такой ясный, невинный, приветливый - резко отвернулся и пожалел, что выбрал её. «Зажмурюсь и выстрелю»,- успокоил себя.

- Пошли-те! - приказал Юровский, и застучали подошвы по ступеням мимо чучела медведя. Вышли под звёзды. И слышно, как вздохнула семья. Меньшая что-то сказала Марии - засмеялась глубоким грудным голосом. Последний раз в жизни. Видно, как Настя срывает белый цветок, и он проплыл в воздухе ночной бабочкой и сел на голову весёлой княжны. Восток уже алел. С той стороны доносился гром…

Вошли в комнату. Их поставили у стены. Царь держал на руках больного сына. Какую-то минутку все молчали. Опять тянули.

- Это здесь и сесть не на что,- выставила нижнюю губку царица.

Кудрин уж думал: вот Юровский выстрелит. Ведь уже всё готово! И царица выпала ему! Но тот сказал: «Да». И услужливая тень - Гришка Никулин тут же выскочил из комнаты. Остальные бестолково толкались на месте. Кудрин потащил было свой тяжёлый кольт из-за пояса - не решился. Надо вместе.

Похоже, что Гришка убежал и больше не вернётся.

Царь внимательно посмотрел на Кабанова. Кабанов несколько раз кивнул в ответ. Улыбка фальшивая, ехидная. Но царь ничего. Не обиделся.

Гремя стульями, ввалился Никулин. Принёс два. На один царь посадил больного сына. Другой заняла царица. С недовольным лицом оправила платье. Взглянула на солдат. Последний раз капризничает, бедная. Латыши стали чуть сзади, шахматным порядком. Кудрин чувствовал, что сосед наелся чесноку и, конечно, тоже выпил. «Не отстрелил бы мне ухо…» Тот коротко подмигнул, отвернулся и стал смотреть мимо с таким видом, будто здесь совсем посторонний и не имеет никакого отношения ни к арестованным, ни к палачам. Семья всё ещё не подозревала ни о чём. Ей сказали, что возможен налёт анархистов, и нужно переждать ночь в подвале. Настя что-то шепнула Татьяне - лицо той исполнилось света, но она нахмурилась и покачала головой.

Наследник при спуске, наверно, потревожил ногу и теперь никак не мог найти удобного положения. И здесь же вертелась, становилась на задние лапки, едва ли не честь отдавала, собачка. Глаза из-под стариковских бровей блестели умом и весельем. Гришка наклонился, стал делать ей «козу» - за спиной у него крепко зажатый револьвер. Кажется, только старшая Ольга что-то почувствовала, взгляд тревожно перебегал с одного на другого, оборачивалась на всякий звук, как загнанная козочка.

И, наконец, Юровский заговорил своим тяжёлым голосом. Кудрин повернулся боком, высвободил и отвёл пистолет. Другие тоже зашевелились. Лицо государя дрогнуло, глаза засверкали - он что-то спросил - Юровский брызнул в ответ огнём и громом!

И обрушилось, и загрохотало слева и справа! Гришка, выбросив руку, ударил прямо в мраморный лоб Алексея!

Анастасию ранило под грудь - тряся плечами, как в цыганской пляске, оседала, оседала. Где-то рядом чудился хохот. И уже валились, только Мария привидением стояла меж ними - и Кудрин тоже разрядил кольт. Выстрелы, в закрытом помещении, гремели оглушительно. Плыл дым, застилая комнату серой пеленой. Ещё видно, как девочки ломаются под ударами пуль - и продолжался жуткий танец с фонтанами крови, смертная пляска. Они сгибались, корчились, подпрыгивали, падали, и замирали.

- Стой! Поднять оружие! - крикнул Юровский.

Стрельба прекратилась.

Мария, белая, неподвижная и прекрасная, как древнегреческая статуя, лежала в чёрной луже на полу. Кто-то ещё шевелился, тех с хрустом кололи штыками. Кудрин вышел на улицу. Первое, что бросилось в глаза - Медведев. Согнувшись до земли, с утробным рыком, икая и пуская слюни,- освобождался. Кажется, он ни разу и не выстрелил. (Позднее многие, желая получить персональную пенсию, рвали на себе рубахи, уверяли, что именно они убили Николая.)

Работал двигатель, подносило сладким нефтяным дымом.

Из тьмы выступил Шая.

- Что?! - схватил за руку.- Как? Да?

Кудрин не ответил. Ему тоже подкатило, перекрыло глотку - и толчками пошло! Шая Исаевич оказался не брезглив, хлопал по спине и негромко хохотал:

- Всё? Конец? Собакам собачья смерть?

- Ага,- утробно выдохнул чекист. Набрал воздух, высморкался.

Мимо пробежал какой-то человек, запутался в кустах.

- Что это? - Оглянулся Голощёкин, и тут же опять схватил за руку.- Всё кончено? Убиты?! Да? - Чекист кивал и ничего не мог выговорить.- Вы свидетельствуете?!

- Ага,- с содроганьем отфыркивался Кудрин. Трясло, как с перепоя.

- Я ходил по улице, слушал. Громко стреляли! - По интонации получалось, что самое важное в операции - ходить вокруг дома и слушать. А расстрельная команда выполнила приказ плохо: демаскировались! Утратили, товарищи, бдительность, не соблюли конспирацию.

И оба замерли от ужаса - в доме кто-то зарыдал… надрывно, со всхлипами. Выл.

- Это собака,- выругался товарищ Шая-Филипп.- Собака!

Только собаки и оплакали в ту ночь августейшую семью и русскую династию.