Алексей Книрик

Начало лета. Нежно-зелёные листья. Прохлада под утро, и волжский паводок ещё заметен. Шеланга! Наше семейство — папа, мама и мы с сестрой — проживаем в доме отдыха, именуемом «Дом отдыха учёных», среди одичавшего вишнёвого сада. Название дома отдыха условное, так как в нём — не только учёные, а самая разнообразная пуб­лика. Над Волгой в раскидистом полёте — веранда. На ней танцуют и устраивают всяческие игры для взрослых. Ранее обширное строение принадлежало богатейшему купцу Оконишникову. Только что закончилась Великая война. Мы победили!

На волейбольной площадке играют студенты университета. Молодые, подвижные, весёлые. А несколько в стороне — высокий, прямой, на высоких костылях парень, которого я знал до войны, и видел его великолепную игру в волейбол. Высокая ампутация бедра, и подвёрнутая штанина приколота английской булавкой…

Среди игравших он выделялся ростом, ловкостью, высоким прыжком, оглушительным ударом, его трудно было зачислить в студенческую когорту. Оказалось, что это врач, вернувшийся из плена, где на его долю выпало всё, что происходило с советскими пленными. Он выжил, но клеймо пленного было несмываемо. Его внешность запоминалась. Высокий рост, очевидная сила в как бы опущенных плечах сочетались с изяществом и законченностью движений.

Алексей Книрик. 1950

В Шеланге он крутил «роман» с миловидной женщиной, смотревшей на него влюблёнными глазами. Подробности о нём возникли потому, что я тоже в то время крутил «роман». И мы вчетвером составляли своеобразную компанию.

Папе потребовалось лекарство. Он знал, что Алексей Книрик работает врачом в доме отдыха «Шеланга», и попросил у него нужное лекарство. Книрик незамедлительно принёс, но на пакетике не было названия и дозировки. Папа, профессор ГИДУВа, был строгим и требовательным преподавателем. Может быть, вследствие болезни и раздражённости отец сделал резкое замечание. Я видел, как это неприятно обеим сторонам. Мне было обидно за Алексея.

Шли годы. Окончены институт, ординатура, и после работы в Салехарде я вернулся в Казань.

Устроиться хирургом мне было непросто. Нашлось местечко в железнодорожной больнице. Её хирургическим отделением заведовал Алексей Семёнович Книрик. Он встретил меня радушно, и в дальнейшем всегда и во всём помогал мне.

За прошедшие годы Книрик заметно постарел, и чувствовалась усталость не только от заведования хирургическим отделением, но и от несправедливости государства по отношению к нему, бывшему пленному. Это чувство я наблюдал у двух людей, побывавших в плену, которые, безусловно, по сути своей не могли предать ни страны, ни партии, в которой они находились до плена. Это Михаил Петрович Девятаев, ставший всемирно известным героем Советского Союза, и Книрик. В Алексее Семёновиче угадывалась некоторая ревность к моим достаточно широким хирургическим возможностям. Замечал, что некоторые операции, которые должен был выполнять я, передавались другим хирургам. «Отводил душу» я в неотложной хирургии, которую обслуживала железнодорожная больница, и командировках в так называемых линейных железнодорожных больницах: от Канаша до Красно­уфимска. Портил Алексею Семёновичу нервы, иногда отпрашиваясь до окончания положенных часов работы в отделении. На свой страх и риск занимался исследовательской работой на кафедрах мединститута.

Алексей Книрик с коллегами.

Книрик хорошо, надёжно оперировал, не выходя из стандартных условий и хирургических канонов, избегая порой совершенно необходимой новизны. Он был безупречным исполнителем.

Я знал семью Алексея Семёновича, которую возглавлял приятный пожилой украинец с седыми вьющимися усами а-ля Тарас Шевченко и хитрющими светлыми доброжелательными глазками. Он был директором железнодорожной школы, и все, не исключая трудновоспитуемых двоечников‑второгодников, его любили.

Однажды директор появился в больнице, едва сдерживая волнение. Весна! В школе открыли окна, и выпавшее со второго этажа стекло, пробив голову ученику, застряло в ней. Подростка привезли прямо со стеклом, торчавшим из черепа. Я, дежуривший хирург, был несколько растерян, убедившись, что стекло застряло накрепко. Пальцы при его извлечении соскальзывали. Я был готов к трепанации черепа. Трудную ситуацию разрешила операционная сестра по неотложке. Намертво защемив пальчиками, вытащила стекло из черепа. У парнишки был порез руки, который со временем прошёл, и он вернулся к школьным занятиям. Добросовестный старик был благодарен, что я никому ничего не сообщал, чего тот крайне опасался.

В плену Алексей Семёнович не работал врачом. Из плена вернулся со значительным тремором (дрожанием) рук. Его почерк был неразборчив. Но в операционной, когда в руках оказывались инструменты, дрожание подавлялось напряжением воли. И скальпель, замерев в нужном наклоне, рассекал там, где необходимо!

Об одном эпизоде, профессиональном подвиге Книрика, считаю долгом сообщить. Слово «подвиг» считаю уместным.

В Дербышках завалился тепловоз, кабина деформировалась, в её железных объятиях оказались машинист и его помощник. Загорелась солярка в одном из топливных баков, распространяя удушливый дым. Солдаты находившегося поблизости воинского подразделения забросали место горения песком и гравием. К месту катастрофы съехались три машины «Скорой помощи». Из глубины искорёженной кабины были слышны стоны, перемежавшиеся со взываниями о помощи. Внутрь кабины пополз Книрик. Вскоре он попросил подать ему прочную верёвку, которую привязал к ноге одного из пострадавших, и приказал осторожно вытащить раненого.

Алексей Семёнович потом рассказал: «Видел плохо, дышать было трудно из-за дыма. То ли глазом, то ли на ощупь определил человека, лежавшего ногами к дверям, через которые я вполз. Он узнал меня и назвал по имени-отчеству (хирург Книрик был популярен среди железнодорожников). Понял, что его можно вытащить с помощью верёвки, привязанной к ногам, несколько приподняв какую-то железку, лежавшую поперёк груди. Завязать верёвку выше голеностопного сустава оказалось непросто. Морской, он же хирургический, узел не подвёл!

«Уезжая» из тепловозного брюха, пострадавший успел поблагодарить меня! С машинистом дело оказалось намного сложнее. Он лежал головой к двери, а раздроб­ленную голень и стопу накрепко зажимали сместившиеся металлические конструкции. Шок был глубоким. Я услышал тихое «спасите». Необходимость ампутации раздробленной и ущемлённой ноги была очевидна, и выполнить её требовалось на месте. Труднее всего было наложить жгут на бедро с местной анестезией в зоне пересечения мягких тканей, так как это пришлось делать лёжа. Вытащили больного так же верёвкой, обхвативши грудную клетку. Коленный сустав удалось сохранить. Пострадавших доставили в операционную железнодорожной больницы. У помощника машиниста серьёзных повреждений не оказалось».

Спустя год машинист, потерявший часть конечности, ходил без трости и рассказывал о случившемся, не переставая благодарить Книрика, спасшего ему жизнь. Алексей Семёнович получил благодарность по железнодорожному ведомству. Он по-прежнему, как мне думалось, продолжал искать поддержку в своей реабилитации. Искал надёжного друга. Таковым оказалась очень разумная, очень партийная, очень строгая, внешне привлекательная женщина — врач той же железнодорожной больницы. Началась размеренная семейная жизнь, результатом которой явилось рождение поздней, нежно любимой дочки. И — почти невероятное: Алексея Семёновича приняли в партию! О том, что надвигается это событие, можно было предположить заранее, так как он был принят в ВУМЛ (вечерний университет марксизма-ленинизма). Я также в своё время окончил его, вынеся главное: материя — первична, сознание — вторично.

Умер он после операции по поводу рака тонкого кишечника. Операцию успешно выполнил хирург Толя Агеев в той же железнодорожной больнице, но вскоре сердце Алексея Семёновича остановилось…

Фото из архива семьи Алексея Книрика