Из цикла "Встречи"

С каждым возвращением сюда элитная двена­дцатиэтажка, каких в городке было всего три, становилась всё ниже и ниже. Сужался двор, зарастали высокой травой выщербленные бордюры, растворялись во времени лавочки. И уже неясно было, почему в детстве Настя не могла добросить мяч до самого козырька, играя в «козла» или «виноград».

«Ви‑но‑град» - виноград. При каждом броске надо было крикнуть, бросить мяч в стену и успеть перепрыгнуть через него, ко­гда он впервые ударится о землю. Это было лучше, чем в «козла». Там ничего не надо было говорить, но если проигрывал, то не отходил в сторону, ожидая нового тура, а вставал спиной к стене, нелепо прикрываясь руками и ожидая, ко­гда тяжёлый мяч прилетит прямо в тебя. И было неважно, отбил или нет. Если попали - можешь вый­ти и вернуться в игру, к остальным. Все любили в «козла», а Настя в «виноград».

В этом доме всё ещё жил отец. Можно было, конечно, останавливаться у него, она же вообще‑то к нему приехала, и не тащиться через весь город к тётке, у которой и без Насти семеро по лавкам. Но на вокзале, по пути к остановке, Настю охватывала странная, неуправляемая синева. Будто всё вокруг заливалось водой, предметы становились чётче, очертания их острее, а время исчезало. И Настя чувствовала, как от каждого её шага, жеста или слова в пространстве рождается волна, и вибрация расходящейся от её сопротивления толщи влия­ет на всё - на обрубленный тополь, стоящий у дороги, на автобусную остановку, к которой она шла, на раскалённый асфальт и медленно оседающую пыль. И все эти вибрации возвращаются к ней, давят, искажают, и понимать, что происходит, всё сложнее.

Каждый раз в поезде Настя решала, что сначала к отцу, но уже у пешеходного перехода останавливалась, пропуская автобус номер 50, идущий в город, и переходила на другую сторону - в деревню, к тётке, на 56‑й. Тётка порывисто её обнимала, кормила чем‑нибудь безвкусным, а потом вела показывать огород. И долго рассказывала, что в этом году тыкву она посадила сюда, а вот сюда картошку, и яблоня цветёт совсем не так, как в прошлом году. И всё это было правдой. Картошка действительно была там, где она говорила, а тыква в другом месте. И это успокаивало. О ноги тёрся пыльный кот, и собака рвалась с цепи, нико­гда Настю не узнавая.

Потом Настя шла на футбольное поле за школой для дураков, где до сих пор собирались её спивающиеся одноклассники. Они «решали дела», «мутили мутки» и к ночи непременно кого‑нибудь били. В ту ночь подрались особенно страшно, при Насте они вообще зверели, стараясь выхлестнуться перед ней, и дошло до ножей. Ко­гда порезанного утаскивали под руки, он так страшно булькал, что Настя полночи не могла заснуть. Не было у неё внутри какой‑то волны ужаса или возмущения - здесь всё было до одури привычным, и порезанный человек - это нормально, и разлагающийся спившийся отец в заваленной хламом квартире тоже. Всё как все­гда. Не то, что в других городах, где дышалось свободнее, и даже получалось гулять.

Наутро Настя должна была встретиться со своими молодыми и весёлыми друзьями - иногородними, они уходили в горы, и из Настиного городишки было удобнее. Настя пошла встречать. Она сидела на вокзале, мучаясь тяжёлым похмельем, и думала о том, что вот они ходят в горы, ездят в отпуска, а она из года в год приезжает сюда - решать проблемы. Тёткины и отца. И что ей тоже неумолимо хочется в горы или к морю, а не бегать по поликлиникам, собесам, заказывать уголь, выносить мешками мусор из отцовской квартиры, мыть, белить, красить, рубить дрова и полоть грядки. Но она не могла. Так уж исторически сложилось. Но сможет ко­гда‑нибудь, конечно. А хотелось сейчас. Уйти вместе с ними и нико­гда не возвращаться. Или просто, чтобы хоть кто‑нибудь во всём мире, хотя бы один какой‑нибудь человек, подошёл к ней и сказал: «Посиди, я сделаю. Ты устала». Но Настя не уставала, не болела, не сомневалась, не отдыхала. Это было нельзя. Чтобы ко­гда‑нибудь тоже к морю. Хотя бы на самую маленькую секундочку. Но нужно было к отцу. А сначала - встретить, они же без неё заблудятся.

Настя заметила вдруг, что вокруг неё, присматриваясь, бродит здоровенный привокзальный мент. Он был не­ожи­данно красив для этого спившегося городишки - эдакий древнегреческий атлет с правильными чертами лица. И у него был шрам. Через всю щёку вдоль скулы, будто сделанный специально, скальпелем опытного хирурга. Шрам его портил и не портил одновременно. Он уничтожал красоту, но придавал загадочности, романтичности его образу, а, с другой стороны, делал его реальнее, и в этом синем мутном пространстве он существовал, и его можно было потрогать. «Лицо со шрамом. Жоффрей де Пейрак. Анжелика, маркиза ангелов»,- промельк­нуло в голове, и Настя улыбнулась. Она не любила эти книги для девочек, после них страстно хотелось влюб­иться, а нужно было пасти корову и учить правила по русскому. Но пару томов всё же прочла, на пастбище, украдкой от себя самой, жалея, что Жоффрей со шрамом, а Анжелика такая красивая.

Мент смотрел вокруг взглядом усталого телёнка. Взгляд этот лениво скользил по затёртым очертаниям привокзальной площади и оживлялся, только напарываясь на необычное - на алую сумку ошалевшей от предстоящей поездки женщины, на отблеск стек­лянной бутылки в пакете проходящего мимо бомжа, на Настю. Он вздрогнул еле заметно, будто споткнулся о неё, и пошёл прямо к ней. Настя улыбнулась было, но её осенило вдруг - это ведь потому, что вчера она видела убийство! Булькающий человек. Её уже выследили и сейчас заберут в ментовку, где будут бить долго по почкам, пока она не назовёт всех. Это своих пытать бесполезно - не сольют ни за что, им тут жить. А Настя приезжая. Да ещё и молоденькая. Расколют в три секунды. Настя тут же внутренне ощерилась. Смешные. Её расколоть будет куда сложнее, чем любого из местных. У неё здесь тётка. Тётке здесь жить. А Настя тётке должна.

Мент, впрочем, почему‑то расплылся в смущённой улыбке:

- Девушка, а что вы тут делаете? Вы же не местная.

- Встречаю,- буркнула Настя, понимая, что с минуты на минуту он вызовет подмогу, и дело совсем дрянь.

- А как вас зовут? Вы с Тыргана? - улыбнулся он, и до Насти дошло вдруг, что он просто клеится. И сразу же отлегло.

- Настя. С Ясной Поляны.

Мент хотел поговорить ещё, но поезд пришёл, и Настя побежала встречать. Она показывала друзьям подворотни и помойки, весело рассказывала о том, как умирает её отец, и вчера у неё на глазах убивали человека, и как привокзального мента она приняла за следователя. Ей очень нужно было сказать, до спазма в горле нужно было поделиться хоть с кем‑то, но друзья нико­гда её не слушали, если она начинала всерь­ёз. Прятали глаза и переводили разговор на другую тему. Или просто уходили. А если весело, то все похохатывали тоже и шутили, а оттого казалось, что ничего страшного не происходит. И тяжесть эта водянистая, синяя - она только кажется Насте, и в светлых и радостных городах всё иначе, и в беззаботных жизнях её друзей - тоже.

Проводив друзей, Настя заехала к отцу. Она долго выносила горы слипшегося тухлого мусора из кухни и выгребла из‑за унитаза целое ведро сигаретного пепла. И никак не могла понять, тошнит её от запаха застарелой мочи или от его пьяных речей о том, что все враги, и все могли. О том, что она лодырь и тунеядка, и если бы она была пошустрее, а не читала целыми днями свои книжки, из неё, может быть, что‑то и получилось бы. Настя уже давно не возражала, молчать с ним было проще. Он жил будто не в синем мороке, а в чёрной темноте, и ему тоже нужно было сказать. И Настя слушала. Вернее, она убирала, мыла, чистила, варила, а фоном под это - радио «Яд», наболевшая густота его разлагающегося сознания. Ко­гда она забывала поддакивать, он подходил к ней вплотную и крепко хватал за руку:

- Сядь, сядь, покури со мной. Я потом сам уберу.

Настя садилась, послушно курила и возвращалась к работе. Потому что не уберёт.

Потом она долго тащилась в трамвае через весь городок, смотрела в окно и мечтала, как она тоже ко­гда‑нибудь пойдёт в горы, и ей тоже будет беззаботно и весело. И у неё будет свой собственный дом и никаких долгов. Ни перед кем. Отец сопьётся и умрёт, наконец, а тётка… Про тётку Настя не думала.

Она встречала её у калитки, испуганная, и, не дождавшись, пока Настя войдёт, выскочила навстречу:

- К тебе бобик приезжал! Ментовской! Это из‑за вчерашнего, наверное! Там мент огромный, со шрамом. Сказал, ещё заедет, ночью. Так что ты лучше к отцу езжай. Загребут.

Настю это развеселило. Мент мало того, что нашёл её каким‑то чудом, ещё и проявил настойчивость. Зачем только - неясно, у него было обручальное кольцо, Настя ещё на вокзале заметила.

И ночью он действительно приехал. Они долго сидели в бобике и молчали, не понимая, о чём говорить. Настя спросила, как он узнал адрес, и он улыбнулся её на­ив­ности - три улицы в пять домов. Много тут приезжих Насть наберётся? Он, наконец, взял её за руку и увидел кровавые мозоли от топора на тонкой, детской по­чти ладони. Он порывисто поцеловал её прямо в рану и спросил:

- Чего ты хочешь?

- Арбуз,- ответила Настя и вышла из машины. Ему наверняка нужно было к семье­.

Наутро он привёз ей восемь арбузов, и ко­гда занёс их на веранду, они с тёткой долго смеялись над этим - было похоже на прилавок ушлого торгаша на рынке, который по­чти всё распродал. И пока тётка готовила ему завтрак, он рубил дрова, голый по пояс, а Настя смотрела, как красиво играют мускулы на его загорелом теле, как легко разлетаются в щепки огромные сосновые чурбаны, и любовалась.

Он во­зил её на рынок и купаться, устраивал её отца в больницу, таскал тяжёлое и перекрыл тётке крышу. У него были ласковая жена и две дочери, он воевал в Чечне и никак не мог забыть. И рассказать не мог.

- Она у меня это… Тупенькая. Разревётся и всё.

Они сидели в бобике и говорили. Насте вдруг нестерпимо захотелось к нему на ручки, но она вспо­мнила про его дочерей, и не попросила. Подумала, что ему это будет больно - он нико­гда не изменял жене, любил свою семью, и напоминать ему о том, что он сейчас вместо патрулирования сидит в рабочей машине вместе с будущей любовницей, за которую он уже три дня решает все её проблемы, будет подло.

Но он будто почувствовал это и развеселился. Не по‑доброму, а отчаянно. И развернулся к ней с перекошенной полуулыбкой, от которой шрам его разошёлся по лицу кривой волной:

- В сауну?

Настя кивнула. В городке было принято возить девок и проституток в сауну, чтобы помыться до и после. Или просто затем, чтобы не тратить лишних денег - в единственной гостинице городка оплату брали посуточно. Настя подумала, что вот и её черёд настал - она нико­гда не была в сауне с мужиком, и брезгливо морщилась, ко­гда её звали. Впрочем, звали её нечасто и только незнакомые. Знакомые провожали её до калитки, и только потом ехали, по пути снимая кого‑нибудь неважного. Но на этот раз она сама его хотела, и не так, как обычно - тяжёлой волной внизу живота, как распалившееся животное, а иначе - она хотела полностью его почувствовать. А ради этого можно было и в сауну.

Впрочем, у сауны он вдруг резко развернулся и повёз её в единственный в городке ресторан. Они долго пили коктейли, смеялись чему‑то, и уехали в лес. В лесу они торопливо снимали друг с друга одежду, прервавшись лишь на мгновение - у Насти отлетела собачка с замка на платье, он испуганно посмотрел на неё, но она засмеялась. А после всего уже, ко­гда они валялись в траве и слушали кузнечиков, она перелезла через него и легла с другой стороны. Он лежал на спине и жевал травинку. Настя потрогала шрам.

- Да это я в детстве ещё. С моста прыгнул, и за проволоку рожей. Слушай, а может, я это… С тобой?

- Дети же…

Он тяжело вздохнул и кивнул.

- Ты хоть не втюрилась? - он повернулся к ней и хитро улыбнулся.

- В тебя что ли? Вот ещё! - Настя развеселилась.

Они заво­зились в траве, щекочась и смеясь этому, а потом он завернул её в свою куртку и усадил в машину - платье на спине не застёгивалось. Поехали не сразу.

- Я это… К отцу твоему заеду. Ему там окно надо вставить.

И вправду заехал. Потом.

Но до этого он усадил Настю в поезд, аккуратно уложив её чемоданы, застелив ей постель и заказав у проводницы чаю.

Настя стояла на перроне, гладила его по щеке, той, что без шрама, и больше всего на свете хотела забрать его с собой. Но не могла - в голове постоянно вставала эта фотография из его бумажника - он с двумя дивными дочками на руках. Левая тянет его за волосы, а правая хохочет и порывисто его обнимает, прижимаясь щекой прямо к шраму.

Он взял её за руку и вложил в зажившую ладонь собачку от замка на её испорченном платье.

- Ты там это… скажи, пусть починит кто‑нибудь. А то я… это… не успел.

Настя кивнула, вошла в вагон и долго махала ему в окно левой рукой, потому что правой она прижимала к сердцу крохотную собачку.

Катька не знала, о чём с ними говорить. Ко­гда‑то в детстве они дружили, по‑настоящему дружили. Сначала они играли перед её домом в футбол, поднимая гигантские клубы пыли, потом познакомились с её младшим братом и стали брать его покурить с ними в кустах, а после стояли толпой у её калитки, свистели на все лады и ждали, пока она выйдет. Она выходила с ковшиком ледяной воды, предупреждая их обычное: «Попить вынеси».

Но перед этим было так же. Тоже не знала. Растерянная девочка в ситцевом халатике посреди улицы и толпа обступивших мальчишек. И эти же заинтересованные взгляды. Мало того, что Катька была старше, она была «с Тыргана». И неважно, что там со второго по седьмой класс она проходила в одной и той же юбке, которая сначала была по­чти до пола, а к восьмому классу уже неприлично оголяла круглые коленки. Неважно, что там, «на Тыргане», в её элитной школе одноклассники шпыняли за то, что сумку она себе сшила сама. А вместо только появившегося «Лего» принесла на урок труда советский стальной конструктор с болтами и гайками, которые нужно было закручивать отвёрткой. И жвачку «Турбо» она, выйдя из школы, аккуратно заворачивала в кусочек полиэтиленового мешочка, а перед школой снова доставала - будто бы родители каждый раз покупали ей новую, здесь она была «с Тыргана».

А значит, она знала о мире что‑то особенное, недоступное этим мальчишкам, гонявшим проколотый мяч на стадионе и ездившим на ржавых велосипедах, без шин. Просто на ободах. Велики мальчишки собирали сами, годами выменивая детали и собирая недостающее по свалкам. Её прежние одноклассники учили английский и немецкий, собирались в Израиль или Германию на ПМЖ, а эти мечтали стать разводящими на районе или, если очень повезёт, устроиться ко­гда‑нибудь на шахту. Но в них было то, чего не было в тех, «элитных». Они Катьку слушали. Слушали жадно и внимательно, ко­гда она пересказывала им приключенческие романы, выдумывала каждый раз новые игры - не только ведь в футбол можно, можно ещё в пиратов, шпионов, разбойников, или даже ковбоев. В кого угодно можно. Это дома или в школе ты бестолочь, лодырь или дебил, а тут, с Катькой, ты храбрый рыцарь, ковбой или отважный капитан. Ты открываешь новые земли, перебираясь через бурелом на свалке. Ты похищаешь сокровища у дракона, а не как обычно воруешь яблочки у Лёвушкиной бабушки. Ты спасаешь прекрасную принцессу, а не отпрашиваешь Ирку погулять. Твой отряд выигрывает холодную войну, пока ты во имя страны отвлекаешь на себя вооружённую до зубов охрану, а не просто выкрадываешь случайно залетевший мячик из огорода злобной бабки Зингера. Катька из всего умела сделать игру и приключение, а потому лучше к Катьке.

Катька своей властью пользовалась, быстро отучив эту бешеную ватагу материться - даже говорить не пришлось. Катька просто морщилась, и пацаны понимали - не модно. Так разговаривают гопники с соседних улиц, а не храбрые рыцари из сказок. А хотелось непременно рыцарем. Или, если не рыцарем, то хотя бы не как те, соседние. А по‑мужски, по‑взрослому, красиво.

А как‑то Катька даже отвезла их на Тырган - все вместе ездили к Катьке на дачу, прихватив с собой девять литров самогона на десять человек и нескольких девчонок. Девчонки, к слову, вернулись настолько же невинными, насколько и уехали. И это после девяти литров. Было там, правда, у Ксюшки с Мишкой - целовались особенно страстно, ну, и пришлось потом Мишке штаны в ручье отстирывать. Пацанам сказал, что в грязь упал, и только Катьке - правду.

Катька то­гда быстро организовала трудовую коммуну, распределив, кто за дровами, кто на ручей, а кто палатки ставить. Не так, конечно, а как она умела - играли на этот раз в индейцев, скрывавшихся от отряда преследовавших их рейнджеров. И пока они занимались делами, Катька закопала самогон в огороде. Все девять литров - шесть полных полторашек из‑под газировки. И ради того, чтобы вечером выпить, пацанам пришлось собирать грибы на скорость, читать стихи наизусть, бегать по полям, взявшись за руки, и орать во всю глотку: «Пусть все­гда будет солнце!». Катьку материли, угрожали, психовали, но она не сдалась. Самогон откопали только после культпро­свет‑конкурсов. И именно эти конкурсы пацаны с хохотом вспоминали Катьке спустя годы, встречая её в редкие приезды к маме.

После школы Катька, конечно же, уехала. Отучи­лась в областном центре, а потом и оттуда уехала. С пацанами она старалась не встречаться. В первые годы они приходили к ней каждый вечер, звали пить пиво или самогонку к Рыжему в баню. У Рыжего Ваньки было удобно - своим дед продавал недорого, а мать Рыжего все­гда приносила на закусь душистую квашеную капусту из дубовой бочки и опят. За ними пацаны ездили на мотоциклах каждую осень. Всей бригадой. Целые люльки, набитые грибами, которые сыпались на кочках из‑под плохо пристёгнутого брезента.

В этот приезд Катька встречалась с хорошей девочкой Лидой, искусствоведом из Барнаула, приехавшей сюда на каникулы. Они сидели в единственной городской кофейне, беседовали об искусстве, ели тирамиссу и немножко гордились собой. Катька настояла на встрече в кофейне, потому что ей непременно хотелось пройтись по городку на своих умопомрачительных шпильках, купленных в московском обувном. Здесь ни у кого таких не было. Не могло быть.

На обратном пути Катька встретила в маршрутке Рыжего Ваньку. Он весело рассказал ей о том, что «задипломировался», правда, с третьего раза, устроился на разрез, продал мотоцикл и на вырученные деньги купил жене неподъёмную каракулевую шубу. И что теперь живёт как эти, «джентльменистые фраеры» из телека - каждый раз учтиво надевает на жену шубу. А ино­гда и снимает тоже - жена у него мелкая, а в шубе килограммов пятна­дцать весу, «вот те крест, зуб на отсечение даю»! Ванька все­гда давал «на отсечение» зуб, передний левый резец, который ему выбили ещё в школе, а вставить он так и не удосужился. Катька, развеселившись, в баню к нему пошла.

Стояла перед ними и не знала, о чём говорить. Поэтому обняла. Каждого. Вспоминая с нежностью, что у Димана смешно загнуты вперёд самые кончики ушей, у Рустама, как бы коротко он ни стригся, все­гда остаётся завиток за ухом, Юра сейчас стиснет её так, будто решил вмять её в себя насовсем, а Поп, смущённо переминаясь с ноги на ногу, всё же подойдёт и, обнимая, почему‑то отодвинет голову в сторону так, будто от волос её плохо пахнет. Мальчики. Её славные мальчики, которые так запутались, и так не понимают. Сердце сжалось внутри, и отзывалось навстречу каждому удушливой волной знакомого запаха и подступающей к горлу нежности. Каждого хотелось прижать к груди, поцеловать, успокоить, а потом отдаться каждому, нарожать ему толпу детей и ждать с работы разогретым ужином и белоснежными скатертями. Чтобы он, такой измученный и усталый, положил голову на её колени и долго говорил о мучительном и томящем. А она бы гладила его по голове крохотной своей ручкой, целовала в лоб и пела колыбельную, такую же, как до этого спела его детям. Но её было так мало, а их так много, и оттого Катьке становилось горько и больно жить.

Катька чуть было не расплакалась, но внезапно вошёл Ванькин дед:

- О, Катюха приехала,- сказал он и сгрёб её в охапку огромной ручищей.

И Катька сразу же успокоилась.

В бане сразу же стало душно, откуда‑то набежали жёны, соседи, и Ванька вытащил стол на улицу. Катьку все­гда веселила эта их семейная хохляцкая манера - как в мультиках. Сидеть на улице, на лавках, за длинным узким столом, в обычное время служившим пологом в бане, а теперь накрытым белой клеёнкой. Чтобы из дряхлого кассетного магнитофона тарабанило что‑нибудь пободрее, и каждый раз обрывалось, ко­гда кто‑нибудь пьяный спотыкался о шнур, протянутый в форточку. Пить самогон из смешных голубых бутылок с высокими узкими горлышками. Катька очень хотела себе такую бутылку, но Ванькин дед не давал - его самогонный аппарат был сделан как раз под этот, теперь редкий диаметр горлышка, а за годы пьянства бутылок у него оставалось немного.

К Катьке сразу же подсел Диман. Диман сразу был главный. Сразу и по определению. Вообще‑то он переехал сюда незадолго до Катьки, но настолько быстро влился, что пацаны были абсолютно уверены, что он все­гда тут жил. Сбегал с ними из детского сада посмотреть, как работают проститутки за заправкой, надувал с ними лягушек через соломинку, плавил свинец в консервной банке из‑под кильки в томате. И именно он потушил Рустаму волосы, ко­гда в костре взорвался флакон от аэрозоля.

Вообще‑то он был из другого района и должен был дружить с пацанами с Котельной, но после переезда нужно было куда‑то ставить оставшийся от умершего деда мотоцикл, и Диман, ради этого подружившийся с Юрой, так и остался на Крестьянской. Дед у Димана был крут и тяжёл на руку, а потому внука больше дрессировал, чем воспитывал. От деда Диман унаследовал привычку ходить враскоряку, как краб, широко раскидывая руки.

Его задиристый огромный дед при ходьбе смотрел не прямо перед собой, а по полуокружности, будто выискивая свободную для подзатыльника макушку. Видимо, поэтому Диман лучше всех дрался. Он был изворотлив и быстр до такой степени, что как‑то победил даже самого Коляна - измотал его до такой степени, что Колян рухнул на землю от усталости, так ни разу по Диману и не попав. Сейчас Диман был разводящим на районе, но выше почему‑то не лез, жил по‑прежнему с мамкой в обшарпанной двушке у магазина, и ещё ни разу не женился. Как выяснилось, из‑за Аньки. Катьку это изумило. Нелепый какой‑то похмельный замут в ту самую поездку на дачу.

На обратном пути, в трамвае, Руслану попался счастливый билет, и он, по наущению Катьки, тут же его съел. Судьба и впрямь оказалась к нему благосклонна. Сорвав спину на овощебазе, где он подрабатывал грузчиком, он быстро женился и открыл свою фирму по установке пластиковых окон. Ко­гда подошла кондукторша, все выпали из сомнамбулического тошнотворного укачивания и показали билеты.

- Где твой билет? - повернулась она к Руслану.

- Съел,- ответил Руслан, и все они так громко захохотали, что кондукторша тоже рассмеялась и поверила.

Ко­гда все просмеялись, Диман вдруг развернул к себе Таньку, за которой ухлёстывал всю поездку:

- Дружить будем?

Танька кокетливо закатила глазки и повела плечиком:

- Не знаю…

- Ну, и пошла ты,- Диман мгновенно скинул её с колен и усадил к себе Аньку,- я то­гда с Анькой дружить буду.

- Ну, ладно,- покорно ответила Анька.

Катьку пора­зили лёгкость и быстрота, с которой Диман сменил по­другу сердца, но ещё больше её пора­зило то, что Анька нико­гда к Диману никаких симпатий не выказывала, а тут вдруг такое. Анька вообще была девочкой приличной, из очень хорошей семьи - её отец Генка славился лучшим в округе самогоном и торговал комбикормом на рынке. С собственного грузовичка. А старшая его дочь жила в Ярославле, куда уехала учиться и вышла замуж за местного. Генка Димана сразу же принял. Видимо потому, что Диман не приходил к ним в гости, он просто завёл ещё одну семью. Таскал мешки с комбикормом, ходил за хлебом, окучивал картошку, топил печку и ездил с Генкой на рыбалку.

После школы жениться Анька с Диманом не стали, решили на накопленные деньги рвануть в Ярославль. Диману было любопытно посмотреть другие города, он собирался быстро подняться до смотрящего, отжать у кого‑нибудь хату и забрать в Ярославль мамку. Но там, в Ярославле, и произошло с Диманом то, что он никак не мог ни забыть, ни осмыслить.

Город Димана ослепил. Катька бывала в Яро­славле, она вспо­мнила белые стены церквей, сияние золотых куполов, брусчатку, гигантские торговые центры, высотки, асфальт и бордюры. И среди всей этой ослепляющей красоты - Диман. Ошалевший гопник в своих извечных спортивных штанах с лампасами. Но сломало Димана не это. Люди.

По улицам, широко улыбаясь, бродили петухи. Они не просто старались тихонечко прошмыгнуть кустами от дома к магазину и обратно. Нет. Они сидели в кафе, ездили на шикарных авто, обнимали женщин, катали детей в колясках. Детей! И дело было не в том, как трусливо шарахались они от Димана, уступая ему дорогу, они даже одеты были как бабы. В розовом. Взрослые здоровенные мужики в розовом. Один, ещё один. А тот вообще колготки какие‑то на себя нацепил. Диман сначала подумал, что ошибается, может, мода такая, но нет. Петухи не открывали женщинам двери, не помогали бабушкам донести сумки, не уступали места в транспорте, не подавали нищим у церкви.

Диман крепился, сколько мог, стараясь и в это влиться, перестроиться, и, наверное, смог бы, если бы не негр. Навстречу ему шёл самый настоящий негр. Почему он был тут, а не в своей Африке жрал бананы на пальме, Диман не знал. Мало того, что негр был с дредами, похожими на спутанную мочалку, так ещё и штаны у него были спущены по­чти до колен. Диман физически почувствовал, как зачесалось у него в ноге - захотелось остриём лакового ботинка нащупать, где там у негра зад. Крепился изо всех сил, но не сдержался - пнул.

А через пару дней, оставив рыдающую Аньку у сестры, Диман уехал. И до сих пор не мог понять, правильно ли он поступил, верно ли. Трусливо сбежал он или, наоборот, вернулся к истокам. И Катька так отчёт­ливо почувствовала вдруг, что от её слова зависит сейчас вся жизнь его, всё, что будет с ним дальше. И что он ждёт, изнывает от этого тяжкого, болезненного подозрения в том, что он никакой не рыцарь, а всего лишь тупой деревенский гопник. И между ним и всем миром - бездна. И он боится, до одури боится и не хочет знать правды. Повторяет себе каждый день, что это они там, в своих столицах продались, опустились, сошли с ума от жажды денег, навыдумывали себе искусства, телевидения, моды. А Диман нормальный. Диман правильный.

И Катька поняла, что если объяснять ему сейчас про развитие и стремление, и душу, он поймёт только, что всё‑таки сбежал. И это будет конец. И она принялась охать с ним, сетовать и рассказывать шокирующие истории о том, что в Москве и того хуже. На маникюре в очереди как‑то за мужиком сидела. И на педикюре потом. Димана мгновенно попустило, и он, радостно расцеловав Катьку, тут же повёл первую попавшуюся девицу в Ванькину баню. А к Катьке передвинулась Ирка. Катька сразу догадалась зачем.

У неё за спиной уже минут два­дцать нервно выхаживал Рустам, и Ирка, которая была влюб­лена в него ещё со школы, хотела послушать, о чём они будут говорить. Рустам тоже это заметил, и с психу махнул сто граммов залпом. Ванька, бойко заправлявший весельем, врубил медляк, и Катька подошла к Рустаму. Рустам расхохотался - танцевать он не умел, умели только Ванька и Диман, но поговорить ему хотелось.

Даже не поговорить, а выговориться. Их с Иркой история тянулась уже так много лет, что все забыли, ко­гда это началось. А Катька по­мнила. Рустам был младшим братом Фархата, державшего сейчас городок. Но то­гда Фархат оканчивал школу для дураков, а Рустам жил в детском доме. Как‑то на новый год Фархат попросил Катькину маму забрать Рустама на праздник. Но с братом Рустам отмечать не стал, так и остался у Катьки, где и познакомился с Иркой. Ирка была дочерью заместителя мэра по транспорту, и, естественно, такой папа сироту из детдома рядом с дочерью не вытерпел бы. Они встречались тайно, их ловили, Ирка напивалась родителям назло, приходила в детский дом. Рустам относил её домой, вешал на забор и, позвонив в дверь, убегал. Родители продолжали давить, и Ирка сдалась. Стала встречаться с каким‑то мальчиком из филиала пищевого института. Рустам страдал долго, но потом всё же успокоился - женился на девочке из детского дома, им дали жильё и устроили на работу.

А потом ситуация резко изменилась - мэра сняли, а Фархат взмыл по криминальной лестнице. С братом он не общался, оберегая его от своих врагов, но каждый месяц воспитательница детского дома, кроме положенных ежемесячных подъёмных, вручала Рустаму ещё и конверт. Денег в конверте было немного, так, чтобы особенно не разгульничать, но прижимистый Рустам вскоре даже накопил на маленький домик на окраине.

И тут появилась Ирка. Она давно вышла замуж, развелась, снова вышла, но всё равно ничего не могла с этим поделать - к Рустаму её тянуло. А Рустама тянуло к ней. Они нико­гда не встречались отдельно от остальных, но с каждой общей пьянки уходили вместе. Ирка надеялась, что он всё же ко­гда‑нибудь уйдёт от жены, а Рустам не мог. И его это изводило. Вернее, он не хотел уходить - ему нравилась семейная жизнь в их уютном домике, но к Ирке его беспощадно влекло. И справляться с собой он не мог.

- Я же клялся, по­мнишь? Ко­гда в детский дом ещё попал. Клялся, что у моего ребёнка родители будут, всё сделаю, чтобы по понятиям, а сам теперь вот…

- Руби,- серь­ёзно проговорила Катька.- Клялся, значит, руби.

Рустам покорно кивнул, а потом с такой невыносимой тоской посмотрел на Ирку, от взгляда этого побледневшую, что Катька не выдержала:

- Только попрощайся по‑нормальному. С Иркой. Не в бане, а в сауну хоть отвези.

Рустам благодарно улыбнулся Катьке, и, чуть не прослезившись, пошёл к Ирке.

На Катьку пристально смотрел Юра, но он нико­гда с ней не говорил, а потому Катька, расстроенная услышанным, засобиралась.

Они ещё плясали, горланили песни, заглушая магнитофон, и хохотали над тем, как, допев, обнаруживали, что магнитофон отстал от них на целый куплет, а то и на два. Катька, захмелевшая и усталая, брела в полной темноте на своих шпильках, и Юра поддерживал её под руку. Они шли на ощупь - фонарей на улицах не было, только редкие лампочки над самым крыльцом в домах тех, что посостоятельнее. Но Катька не замечала. Ей было больно. Больно за них.

Всё это томит их, болезненно томит, и не находит выхода. Будто семечко, ко­гда‑то очень давно проросшее, так и не пробилось наружу, и, заполнив их изнутри, чахнет, убивает их и отмирает само, отгнивает целыми побегами. Но на месте отгнивших этих побегов вновь вырастают новые, и снова заполняют, раздуваются и, пережимая друг друга, снова отмирают. И до бесконечности. И Катька ощутила вдруг такой острый приступ вины перед людьми этими, жизнь которых она хотела облегчить, ещё в детстве показав им другое, но вместо этого обманула. Это у неё случилась другая жизнь там, за горизонтом, а у них - нет. Их обрекла она на вечные муки, на вечный поиск и боль. И это было так стыдно, что захотелось удалить себя из этого мира. Стереть всю - от начала и до конца, каждый жест, взгляд, фразу, и, главное, эту чудовищно огромную любовь ко всему живому, которая всё равно рвётся наружу, как ни держи.

- Мы бы без тебя спились,- тихо проговорил Юра.

Катька замерла от не­ожи­данности, и посмотрела на него. И увидела перед собой вдруг не смешного ушастого гопника с доброй улыбкой и глазами навыкат, а человека, который её понял. Кого‑то похожего и родного. И Катьке захотелось вдруг поцеловать его, поцеловать мимо его некрасивого тела, поцеловать прямо в тонкую душу его, но он отстранился.

- Ты бы с нами спилась. Уезжай.

Морок тут же рассеялся, и Катька увидела перед собой всё того же Юру - послушного, некрасивого гопника не семи пядей во лбу. А утром Катька обнаружила на крыльце большую голубую бутылку из‑под самогона. На память.

Сначала он подумал, что это потому, что она в тельняшке. Он тоже был в тельняшке - так, чтобы не особенно заморачиваться. Вроде как и полноценный костюм для корпоратива, и продаётся в каждом переходе метро. Все остальные или взяли напрокат, или при­шли в обычном. А они в тельняшках. И, проходя мимо него по лестнице, она вдруг на мгновение прищурилась - даже не улыбка, а так, промельк­нувшая на мгновение хитринка. И он зацепился почему‑то. Не смог промолчать:

- Нас мало,- сказал он многозначительно, и ждал, что она сейчас непременно договорит фразу, про то, что мы в тельняшках, а она только кивнула весомо, вроде как: «Да».

И ходил курить в тот вечер на лестницу, только ко­гда слышал, как она идёт по коридору. Надвигающаяся издали лавина хохота. И почему они так хохотали? Через пару перекуров с полупрозрачной девочкой, которую он прихватывал с собой для прикрытия, он уже знал, в каком она работает отделе и кто она по должности. А как подойти, не знал. Странно было ощущать в себе внезапно образовавшуюся робость. Даже не робость, а недоумение. Чего сказать‑то? Она и здоровалась как‑то особенно. Люди как обычно: «Привет» - «Привет», «Здравствуйте» - «Здравствуйте». А некоторые, наоборот, стремятся сказать «привет», если им сказали «здравствуй». Или есть ещё чудаки, которые какое‑нибудь особенное говорят, вроде «День доб­рый!» или «Приветик!». А она кивала и говорила «Да». Вроде как: «Полностью с вами согласна, действительно, «здравствуйте».

И что‑то в этом было от старшей сестры, горячо любимой, близкой по‑настоящему, и немного от мамы. С мамой было сложно. Сестра постоянно скандалила с ней, выгоняла её очередных собутыльников, защищала от них Сашечку, который очень хотел тоже её защитить, но не мог. Мама так страшно на него смотрела, что он робел. И только с тоской посматривал на сестру. Ко­гда сестра подросла, мама устроила её в магазин, а Сашу сплавила в пио­нерлагерь. На всё лето.

В первый же день Сашка увязался за самой красивой девочкой, погулял с ней по лесу, а ночью ему устроили тёмную. В ужасе Сашка позвонил сестре. Сестра приехала за ним к вечеру, а на следующий день они уже были у бабушки, где и остались. Сначала на лето, а потом и вовсе. Каждый раз, ко­гда маму бросал очередной собутыльник, она приезжала к бабушке забирать Сашечку. Бабушка долго убеждала её, что Сашечке здесь лучше, но мама не слушала. То­гда выходила сестра. Она становилась напротив матери, уперев руки в боки, и они подолгу молчали. Потом мама уходила. Как‑то она пришла пьяной и попыталась прорваться через сестру в дом. Они подрались. Также молча. Потом мама перестала пить, её новый мужчина Сашечку принял, и даже попытался помирить маму с сестрой, но сестра у них в гостях говорила только с мужчиной. И немного с Сашечкой. Потом сестра вышла замуж, родила, и ей стало не до Сашечки. Он, впрочем, недолго тосковал - исколесил полстраны, поработал везде, где только мог, пока, наконец, не осел здесь. Вместо сестры у него теперь были Женщины. Их было много, самых разных, а он всё продолжал и продолжал. Ко­гда становилось одиноко, и к горлу подползал противный ком, он выпивал немного и шёл кадрить кого‑нибудь посимпатичнее. Ну, или просто кого‑нибудь. К три­дцати он достиг такого мастерства, что клеить всех подряд стало скучно. Хотелось кого‑то особенного. Например, такую вот маму - сестру в тельняшке.

На следующий день он дождался её в курилке, и, хитро улыбаясь, присел рядом. Она тоже хитро улыбалась. И тоже молчала. Смотрели и курили.

- Голодный? - спросила она вдруг. Он кивнул и подумал, как это точно, как искренне она его почувствовала, одинокого волка, истосковавшегося по простому человеческому теплу.

Она встала, и он пошёл за ней, как щенок, радостный, и что‑то говорил без конца, рассказывал, шутил. Она на всё кивала, а в кабинете действительно достала контейнер из холодильника и разогрела ему еду.

- Не могу одна есть,- сказала она и протянула ему вилку.

Потом они гуляли. И с ним творилось что‑то невообразимое, будто, наконец, он может сказать и сделать всё, о чём всю жизнь мечтал. Он чувствовал себя таким смелым, таким большим, сильным, интересным, и одновременно защищённым. Это не мама, которая станет тебя ругать. Непременно отругает. Вообще за всё. И даже не сестра, которая поржёт над тобой и ласково потреплет по голове. Это что‑то между. Он рассказывал ей все свои тайны, воровал для неё в магазине, перебегал гигантский проспект, чтобы нарвать тюльпанов с разделительной полосы. Потом они по­ехали в Питер, и он познакомил её с сыном. И рассказал про странные отношения с матерью сына, которая родила для себя, чётко объяснив, что никакой сов­мест­ной жизни не будет, сына он видеть может, но ино­гда. И она поняла. Всё поняла. И сын ей понравился, она долго показывала ему, как он на него похож, и Сашка почему‑то вдруг тоже это увидел.

Она то­гда была у своих, с которыми не хотела его знакомить. А Сашка, который вообще‑то под предлогом встречи с сыном ехал бухать со «своими», почему‑то в тот приезд ни с кем так и не встретился - целыми днями гулял с сыном по городу. Иногда они встречались с ней и гуляли втроём, взявшись за руки. А на обратном пути он предложил сделать и ей ребёнка. И вообще нико­гда больше не расставаться.

- Я замужем,- ответила она и помрачнела. И он только то­гда вспо­мнил, что вообще‑то у неё есть муж, с которым она живёт и спит в одной постели, и готовит ему завтраки.

А потом, по возвращении, они всё также гуляли, пили, целовались в подъездах и примерочных, но всё стало как‑то иначе. Не как то­гда, в поезде, ко­гда они мчались в Питер, и не так, как было, ко­гда он водил её по дворам и знакомил с сыном.

Конечно, она развелась. Причём быстро. Он то­гда стал приходить чаще, и гуляли они больше, а потом у неё кто‑то появился. Почему‑то опять не он. Он попытался было что‑то сказать про «все­гда вместе» и «вторую половинку», но она вместо этого пихнула его локтем и показала на полупрозрачную девочку, которая всё ещё была рядом.

- Вот на ней женись. А мы с тобой слишком одинаковые.

Женился он не сразу. На очередном новогоднем корпоративе, куда она пришла в сопровождении очередного тюленя, Сашка от обиды начал ухлёстывать за длинноногой девицей в мини‑юбке. Девица была хорошенькая и тоже не прочь, но Сашка ничего не мог с собой поделать, ему хотелось гулять и разговаривать не с ней. И еще набить рожу этому тюленю. Она, будто прочитав его мысли, улыбнулась:

- Спорим на бутылку, что ты её се­го­дня не трахнешь.

Сашка усмехнулся, и через пятна­дцать минут уже стягивал с девицы трусики. А трахать не стал. Так стало тоскливо и погано от того, что он, как малолетний идиот, тискает девиц по углам, а сказать было некому. И он пошёл к полупрозрачной девочке. Девочка ждала. Она так внимательно его слушала, так заботливо подкладывала ему еды, что через три месяца Сашка на ней женился. И через полгода со скандалом развёлся. И опять пришёл к Ней, к матери‑сестре. Оказалось, что полупрозрачная девочка уже была у Неё. Плакала и рассказывала какую‑то жуткую историю о том, как он приволок бабу к ним домой и кувыркался с ней на диване, пока жена пыталась заснуть в спальном мешке под столом. Всё было совсем не так, это жена спала на диване, а Сашка, действительно притащивший переночевать упившуюся коллегу, прилёг с ней на кровать, чтобы таскать её в туалет, ко­гда тошнит.

- Да я знала, что ты не кувыркался, но ты всё равно охренел.

Потом он пытался вернуть жену, но она быстро сошлась с каким‑то папиком с работы и зажила счастливо. Ко­гда Сашка узнал об этом, ему стало до такой степени обидно и одиноко, что он решил нажраться. Но встретил Её в метро. Она расспросила его о работе, и он, забыв о том, что решил се­го­дня пить, по­ехал и поработал.

Потом они встретились снова. Случайно. Вчетвером. Она была всё ещё с этим тюленем, а Сашка с какой‑то очередной девочкой, имени которой не по­мнил. Они так радостно обнялись, что внутри у Сашки поднялась жгучая тёплая волна, и он снова почувствовал себя сильным и большим. Тюлень злился. Девочка напряглась. А они просто обрадовались друг другу.

Через много лет они встретились снова. Он посмотрел на неё, и его внезапно пронзило: «Господи, да она же нико­гда меня не любила!», но вслух сказал только:

- Спасибо,- и крепко обнял.

А ко­гда разошлись, он долго рассказывал жене об этой странной женщине, то ли о матери, то ли о сестре. И жена поняла. Она вообще всё понимала.