Как стать кинозвездой

I
«Евгений Евтушенко - своего рода стихийное бедствие. Явление его похоже на извержение солидного вулкана или небольшое землетрясение. Или на тропический ураган с ласковым именем «Женя»,- так, или примерно так, я думаю всякий раз, ко­гда он возникает и моей жизни.

Веселая первомайская демонстрация, на которой мы познакомились, и я с присущей юности лёгкостью пригласил знаменитого поэта к нам домой почитать стихи моей жены, давно отшумела.

Не однажды мы встречались и потом - в Москве и у нас в Казани. Но с тех самых пор у меня осталось ощущение, что ко­гда мы расстаёмся, уходит некий волшебный поезд и ещё не поздно побежать за ним - то­гда, быть может, удастся вскочить на последнюю ступеньку. В чём‑то это чувство сродни надежде, что в нашей судьбе непременно случатся события прекрасные и удивительные. Этой надеждой меня - да и не только меня - наполняла его поэзия.

В первый же вечер он произнёс свою сакраментальную фразу: «Зовите меня просто Женя». С тех пор мы с женой так и называем его, но, разумеется, за глаза.

Бывает, что и я нарушаю его спокойствие, ко­гда, пользуясь давним знакомством, обращаюсь с какой‑нибудь просьбой. Чаще всего это вымогательство нового сборника его стихов, достать который потруднее, чем контрамарку в наш оперный те­атр, где я работаю баритоном.

Ко­гда эпицентр землетрясения Евгений Александрович перенёс в сферу кинематографа, толчки до­шли и до меня. Снова мельк­нула привычная подножка уходящего поезда, но в этот раз я успел на неё вскочить и удержаться, ухватившись за милиционера - маленькую роль, которую Женя сгоряча пообещал мне в своём фильме.

Оказалось, не один я вскочил на подножку - поезд набирал ход, с трудом неся тяжесть многочисленных Жениных друзей, знакомых и родственников, облепивших его со всех сторон.

На семейном совете было решено, что за кино­славой я отправлюсь вместе со свояком, который будет меня фотографировать в особо захватывающие моменты.

II

На съёмки мы приехали поездом, я сразу направился на «Мосфильм», а свояк Сергей - к нашей доброй знакомой Марии Павловне, у которой мы решили остановиться.

Было прохладно, сумрачно, толпа на вокзале пестро чернела, двигалась, ползла в разные стороны, растекалась на ручейки, вливалась в метро и подземные переходы.

В Москве я все­гда чувствую себя радостно‑возбуждённо и неуютно. Пожалуй, лучше всего там, где что‑то продают из съестного: в кафе, в ресторане или просто в буфете. Здесь, по крайней мере, всему есть своя цена и определённость. Не то, что в присутственных местах, где трудно определить, чего хотят от тебя, и ещё труднее растолковать, зачем ты сюда пришёл.

У ворот «Мосфильма» сутолока, деловито снуют люди. В бюро пропусков моё имя есть. Я иду прямо, потом налево, потом направо и - наискось тот самый подъезд. Лифт. Унылый казённый коридор. (И это «фабрика грёз»?) На дверях таблички - названия фильмов, фамилии постановщиков, известные и неизвестные, но вот одна - В. Пьявко, режиссёр фильма «Ты мой восторг, моё мученье!» - изумляет, веселит, укрепляет дух: если даже он, то… А что, собственно,- ТО..?

Наконец - ТО: «Детский сад» Евг. Евтушенко». Обе комнаты пусты, вернее, полны остывшим табачным смогом. Ищу, звоню. Безрезультатно. Захожу ещё в одну комнату. Никого. На столе лежит фирменная мосфильмовская записная книжка «Евг. Евтушенко». (Всем, что ли, на съёмках такие отпечатывают?)

Однако где же получить информацию? Опять звоню и бегаю по коридорам, расспрашиваю.

Слава Богу, по телефону ответили, что киногруппа на Киевском вокзале. Я поспешил на место съёмок.

Около одной из дверей вокзала стояли люди, одетые не по‑современному, и среди них милиционер в форме с синими петлицами. Лицо у него было типичное для мужественного киногероя: хорошо очерченная челюсть, независимый взгляд и крепкий ковбойский затылок. Внутри вокзального дебаркадера­ настоящая милиция отделяла массовку в одежде сороковых годов от «чистой пуб­лики».

В толпе кипели буруны вокруг энергичных кинопрофессио­налов. Каждый из них представлял истину в конечной инстанции.

Меня пропустили на площадку вполне свободно - думаю, из‑за моей уверенности в собственной незаменимости.

Евтушенко, как обычно, возвышался над всеми. Я протиснулся к нему сквозь толпу в тот момент, ко­гда он закончил распекать кого‑то из кинокоманды и, сведя рот в скорбную подковку, невидяще смотрел в туманную даль перрона.

Я поздоровался.

Евгений Александрович обернулся:

- Привет,- (как будто мы виделись полчаса назад!) - что не пришёл сразу сюда?

Я стал объясняться, но он, как водится, слушал «вполнакала». Подозвал одного из помощников, велел постричь меня и одеть.

В тесной вокзальной парикмахерской в какие‑нибудь десять минут меня постригли в стиле «ретро‑1941». Я глянул в зеркало и ахнул: вспо­мнились начальная школа, Доска почёта, и вполне отчётливо я осо­знал, что в своих волосах на сцену выйду разве что к маю.

Милицейская форма оказалась слишком велика, но выход всё же нашли: сняли одежду с того киногероя с ковбойским затылком и отдали мне. А мою - надели на него. Она ему была велика на два размера, а мне - на четыре. Так что теперь оба мы стали одеты на вырост.

Нужно было сдать портфель в камеру хранения, и я спросил сержанта, где находятся автоматы. Он учтиво козырнул:

- Вниз по ступенькам и направо,- и слегка улыбнулся, как коллеге. Я шёл по вокзалу, ощущая на себе взгляды несколько более внимательные, чем те, что полагаются прохожему. Ну, конечно! Я же в форме, да ещё отличной от теперешней. Наверное, милиционеры и военные все­гда чувствуют себя немножечко на смотру.

Се­го­дня предполагалась репетиция. Толпа волновалась в белом свете дня под высоким стек­лянным сводом. Ждали, ко­гда дадут состав, чтобы организованно изображать панику. Я должен был её по мере сил сдерживать. Помощники и ассистенты в кожанках авторитетно объясняли, что и как надо делать, но было такое впечатление, будто толком никто ничего не знает.

На груди у режиссёра висел помятый мегафон. Лицо тоже было капельку помятое. Голубые «незабудные» глаза стремительно двигались по диагонали сверху вниз и снизу вверх, простреливая окружающее пространство.

Состав задерживали. Я пошёл в один из залов вокзала, сел на скамейку. Не я один любил ждать с комфортом: за моей спиной расположились двое артистов из се­го­дняшней сцены. Первый был похож на персонаж из Ветхого Завета, а второй - на старого профессора времён гражданской вой­ны, ко­гда большая часть приличных вещей проедена.

Позднее я узнал, что один играет раввина, а другой - его приятель из массовки. Оба они, надо полагать, были ветеранами кинематографа.

- Неплохо здесь сниматься,- говорил ребе.

- Да, не каплет, и есть где посидеть,- отвечал его приятель.

- Как ты думаешь, и долго‑таки будут снимать этот эпизод?

- Дня три, не меньше. Пока отрепетируют, а там дубли пойдут…

- Боже ж мой, после этого ещё съёмки на натуре - на крыше и с бомбёжкой! - нарочито вздыхал ребе.

- Да, не позавидуешь,- немножко завидовал приятель.

У меня кружилась голова, и я вышел на площадь.

…Бурлили страсти на стоянке такси, а диспетчер с красной повязкой на рукаве решительно и незатейливо воцарял справедливость и порядок, попросту отпихивая тех, кто лез без очереди.

А вокруг площади грузно стояли дома, улицы мглисто и холодно уходили в глубь города, такого приветливо‑безразличного, что ино­гда хочется зажмуриться сильно и проснуться прямо в детстве на нашем дворе, заросшем боярышником и пахнущем дровами из тёмных сараев вдоль забора.

Я поспешил на площадку - вдруг уже время. И, действительно, меня искали и даже объявляли по радио: «Исполнителя роли милиционера просим пройти па первый путь».

Ко­гда я пришёл - человек пять настоящих милиционеров выясняли, кто их звал.

- Где тебя носит? - проворчал Женя.- Звери прибыли!

- Лев, да?! - обрадовался я, зная, что по сценарию в мои реплики врывается ужасающий львиный рык.

Вместо рыка я услы­шал звук, будто кто‑то рывками волок мешок с зерном. Это шаркал иглами об асфальт платформы дикобраз.

- Не дали льва,- сокрушённо покачал головой Женя,- будет, как говорится, осёл, козёл, мартышка да косолапый мишка.

На самом деле по перрону вели медведя, пони, дикобраза и сенбернара, на спине которого сидела обезь­янка в зелёном жилете. Медведя и дикобраза вёл на ремнях длинный мужик в телогрейке, из которой обнажённо торчала толстая обветренная шея. Звери тянули, и поводырю приходилось откидываться корпусом назад, чтобы они не затащили его куда не надо.

- Евгений Александрович, ко­гда начнём? Звери нервничают! - сказал он, откидываясь назад всё больше.

- Сейчас ещё артисты прибудут,- ответил Женя.

Тут толпа раздалась, и по образовавшемуся коридору с важностью людей, пресыщенных всеобщим вниманием, прошествовали артисты цирка лилипутов. Старший был в плаще иллюзиониста и чёрном цилиндре.

- Мы прибыли, Евгений Александрович,- степенным мальчишеским голосом сказал он,- готовы в бой.

- Привет, Володя,- улыбнулся Женя,- в бой рвёшься? Будет тебе и бой.

Он поднёс ко рту портативную милицейскую рацию и сказал: «Подавайте состав»,- оглянулся на кожаных, и те понимающе забегали, расставляя толпу, как положено.

- Ну, Эдик, текст по­мнишь? - обратился Женя ко мне.

- А как же,- сказал я,- два месяца учил.

«По месяцу на фразу»,- подсказал кто‑то внутри меня ехидно.

- Значит, так. Раз ты милиционер, то и наводи порядок, насколько будет возможно. А как пойдут звери, расталкивай толпу и кричи свои реплики: «Товарищи!..» - ну, и так далее, ты по­мнишь?

- Помню, по­мню,- снова заверил я.

В это время из светлого марева выплыл поезд. Он шёл обратным ходом медленно и бесшумно. Задний вагон дошёл до конца платформы, металлический лязг рассыпался вдоль состава, и напротив нас замерла зелёная стена с узкими окнами, напо­мнившими детские путешествия с бабушкой на Украину, узкоколейку, степь и смутное гудение горячих рельсов.

Толпа задвигалась, поезд, который предстояло брать штурмом, возбудил всех. Мне показали женщину с миленьким простеньким личиком - киномаму мальчика Жени, героя фильма. Я должен был держаться возле неё в толпе и не дать затоптать совсем. Мой напарник - ковбой (его звали Толя, и он работал электриком, а се­го­дня и завтра у него отгула, и он случайно услы­шал по радио, что нужны люди для киносъёмок, а кино он любит) стоял у подножки вагона и заговорщицки подмигивал: не робей, мол, у нас и не то бывало.

По правде сказать, я чувствовал себя неуверенно: как это сыграть и нужно ли вообще играть или просто быть самим собой? Одно утешало, что мои промахи, наверняка, не очень‑то заметят. Так оно впоследствии и вышло, но пока что я нервничал и ждал, а чего - и сам не знал.

И вот - подошло. По команде из мегафона люди вскинули на плечи чемоданы и узлы и рванули на поезд. Нас с Толей закрутило, как щепки половодьем, о том, чтобы кого‑то сдерживать, охранять и направлять, не было и речи, задние напирали на передних, и синие наши фуражки беспомощно неслись среди платков, шляп, кепок, шапок и беретов.

- Граждане, соблюдайте порядок, будьте людьми! - мой звучный призыв тонул под стек­лянным куполом, растворялся в топоте и криках.

Уже каскадёры бодро полезли на крыши вагонов, а какие‑то здоровенные морды нагло ломились поперёк толпы, сбивая с ног маму мальчика Жени. Я возмутился и попытался их оттереть от неё. Но не тут‑то было, меня самого оттёрли и отдавили при этом ногу.

- Стоп! Остановились! Хорошо. На исходные позиции, сейчас будем снимать! - раздался железный мегафонный, но со знакомой хрипотцой голос.

Всё началось сначала - толпа шевелилась и вздыхала, примеряла чемоданы, узлы и баулы. Многим хотелось пробиться в первые ряды - потому что первые ряды заметнее па экране. Ребе с приятелем стояли в сторонке у дебаркадера, потом приятель кивнул ему - грустно, мне показалось, и обречённо шагнул в толпу, ждущую сигнала к атаке.

- Внимание, приготовились, мотор! Пошли, по­шли, по­шли, родимые!

Снова платформа задрожала от топота, а мы с Толей очутились в тесноте и давке, опять я кричал, убеждал и призывал, но на сей раз уже привычней. К форме, как видно, прилаживаешься быстро. А, может, это она прилаживает человека к себе? Перед толпой, как бы убегая от неё, ехала тележка с камерой и оператором. Её сноровисто везли ребята, напоминавшие рабочих сцены в момент, ко­гда они катят рояль, причём пианист вцепился в клавиатуру и катится вместе с ним спиной вперёд.

Толпа настигла тележку, обтекла её, разделившись на два рукава, и та поползла, будто буксир против течения.

И опять раздалось железное мегафонное «стоп!», и вновь люди, пробежав десятка два шагов по инерции, остановились и, отдуваясь, направились к старту.

Я оказался около Жени.

- Слушай, всё нормально, хорошо кричишь. Но, ко­гда пропускаешь артистов цирка, не забудь на всякий случай повернуться к камере, а то - как на этот раз - мы снимем тебя только сзади.

Очередная попытка штурма захлебнулась очень быстро, и виною тому были звери, а точнее - дикобраз, с которым от ужаса случилась истерика. Он ощетинился и бешено затрясся, ни в какую не желая идти дальше. Иглы летели в разные стороны, их подбирали на память. Такие толстые полированные иглы, чем‑то напоминавшие ободранные гусиные перья, коричнево‑переливчатые и острые. Пока дикобраза успокаивали и оттаскивали, пока толпа без особого энтузиазма возвращалась к исходным­ позициям, едва осталось время сделать ещё один дубль. Стеклянный купол вокзала подёр­нулся синевой - на се­го­дня съёмка закончилась.

III

Я привёз Жене снимки с его юбилейного вечера, того самого, ко­гда он - сибирский тореро - играю­чи укротил микрофон, упрямо сбрасывавший со сцены олимпийского крытого стадиона предыдущих ораторов. На фото Женя вышел бледный, элегантно‑сутулый, с чуть блатной чёлкой и огромными скорбными глазами христианского мученика на лице, летящем в зал.

Но пока я переодевался в вокзальном отделении милиции, где меня встретили как своего, сдавал форму костюмерам, ходил за портфелем в камеру хранения - высокий друг мой куда‑то делся. Завтра мне предстояло явиться на «Мосфильм» в десять утра, надеть форму и снова ехать на вокзал, чтобы удерживать темпераментную толпу, так и рвущуюся в киноисторию.

А сейчас передо мною лежала Москва, вечереющая Москва - как книга, которую удавалось порой листать, что‑то в ней читать, но, не постигнув сокровенного смысла, всякий раз откладывать.

В детстве слово «Москва» связывалось с салютом, мамиными духами в красном футляре с шёлковой кисточкой и радиозатишьем в полночь или полдень, ко­гда чёрный довоенный репродуктор в нашей комнате становился ухом, через которое я и целый мир слушали гул, и шорохи, и гудки редких ещё машин, и дыхание Красной площади, и - наконец - отрешённо‑красивый, печальный перелив курантов перед двена­дцатью грозными басовыми ударами.

Теперь гудков не было, но гул великого города висел над площадью вокзала. Некоторое время я не знал, куда пойти. Под ложечкой уже не червячок сосал, а питон из зоопарка. Вокзальный ресторан закрыли на перерыв. Ждать, пока его откроют, не имело смысла, и я решил поехать поужинать куда‑нибудь в центр.

Понятие «центр» в Москве у меня почему‑то соединяется с «золотым треугольником» ГУМ‑ЦУМ‑«Детский мир», маршрутом не менее популярным у советских граждан, чем «Золотое кольцо» - у иностранных. Сюда попадает и гостиница, строи­тель­­ство которой прославлено кинохроникой три­­дцатых годов: пунк­тирно едущие трамваи, резкие пешеходы и взметнувшееся в небо здание в строи­тель­­ных лесах.

Ещё было рано идти в ресторан, я доехал до площади Дзержинского и пошёл пешком. На проспекте народу не меньше, чем на вокзале. «Кто они, куда их гонят?» - кощунственно думал я, шагая по зеленеющему в свете неона асфальту. Вот и Большой с четвёркой вздыбленных, неизвестно куда рвущихся коней. Может, они тоже пытаются везти те­атр по «золотому треугольнику»?

Ресторан, к счастью, уже открыли, но зал был полупустой. Я сел за столик неподалёку от эстрады и в ожидании заказа стал перебирать се­го­дняшний день с утра, потом вспо­мнил, как сидел в этом самом ресторане лет пятна­дцать назад, возвращаясь с приятелями из Крыма.

Поезд уходил ночью, и мы по­шли скоротать время сюда, в «бывший Гранд‑отель» - так извещала табличка на стене. Средств у нас было в обрез, казначеем у нас был Валера, и в тот вечер он отличился тем, что истратил остатки денег, пока мы с другим приятелем - Лёшей - выходили в туалет.

Ко­гда мы при­шли, Валера с осоловелым видом подсчитывал мелочь, а на столе стояла ваза с персиками и алела коробка конфет «Рот‑фронт».

Случилось так: томная буфетчица подкатила свою тележку с бутылками, наборами и фруктами к столу и спросила, не желает ли чего молодой человек. Причём вначале рядом с ним воздвиглось подобие древнегреческой амфоры, туго обтянутой чёрным крепом. При первом звуке голоса эта амфора мягко колыхнулась - и род столбняка овладел нашим казначеем. Он поднял глаза, оглядел всё остальное, сказал «Э‑э‑э… я…» и очнулся лишь то­гда, ко­гда на столе стояли фрукты, лежала коробка, в руке была сдача 60 копеек, а тележка уже лавировала между другими столами.

Позднее, став взрослым человеком, отцом троих детей, Валера рассказывал мне, что ино­гда и сейчас изумляется тому, как внезапно и ослепительно‑реально материализовалось то, о чём он думал целый вечер.

Итак, сейчас я сидел в том самом ресторане, ел, слушал оркестр, начавший «лабать», и был по­чти счастлив оттого, что могу думать обо всём, о чём хочется, спрессовывая время и события в одно ощущение всепроникновения. Но что‑то меня тревожило.

Как будто в се­го­дняшней беготне, толчее, разговорах, событиях не произошло чего‑то главного, что должно было произойти, а, вернее, произошло - а я не постиг этого. Как будто в толпе на вокзале чудилось чьё‑то любимое лицо, да так и растворилось, пропало, будто звучал милый, полузабытый голос, который заставлял дрогнуть сердце, обернуться и на­ткнуться на чужие равнодушно‑удивлённые глаза.

- Ваш чай,- пропел официант и поставил на стол большую чашку с жидкостью, цветом напоминавшей марганцовку, а вкусом - компот из сухофруктов.

Пока я ужинал, прошёл короткий дождь. Асфальт блестел, зыбко отражая алые огни машин, фонари, рекламу. Ветерок был влажный, но не пронизывающий, а широкий, дразнящий, словно и не осень стояла в городе.

«Возможно, он дует из будущей весны,- подумалось мне.- Ветер из будущего несётся через се­го­дня в прошлое - это забавно».

Ветер мягко дул не переставая, и я вообразил, что, если пойти вместе с ветром - попадёшь в прошлое. Вот этого я и хотел, именно там, мне казалось, я найду то главное, что постоянно ускользает и томит душу, не облегчая её. Я шёл по мокрым улицам, нырял в подземные переходы, сворачивал в переулки, останавливался у незнакомых домов - и все дома были незнакомые.

Я шёл и думал, что память живёт не только во мне, но и отдельно, разгуливает себе, скажем, в арбатских переулках, там, где мы бродили с любимой два­дцать лет назад, ко­гда любовь лежала у наших ног пароходной пристанью города, в котором мы ещё ни разу не были.

IV

Мария Павловна живёт в однокомнатной квартире на одинна­дцатом этаже обычного московского дома, но её дом никак нельзя назвать обычным. «Волшебное царство»,- так говорит про него моя пятилетняя дочь, которой посчастливилось переночевать у Марии Павловны, ко­гда мы были в Москве проездом с юга. Чего только нет у Марии Павловны! Хрустальные, фарфоровые, глиняные собачки, свинки, слоники, кошечки, разные фигурки и статуэтки, картины, картинки и фотографии, вышитые подушки на диване и плющ на стене; старинная люстра, весь балкон в цветах, а на кухне - часы с кукушкой, правда, сейчас кукушка не работает.

Центральная фигура всего царства - сама хозяйка, полная, грузная, с участливо‑серь­ёзным лицом. Ходит, немного раскачиваясь, но в свои по­чти семьдесят умела и спора во всём, за что берётся. Готовит не просто изысканно, а экзотически: венгерские и болгарские рецепты легко тасуются с польскими и итальянскими, стол напоминает скатерть‑самобранку с тем существенным преимуществом перед сказочным экспонатом, что во время неуловимого появления всё новых блюд на вас обрушивается лавина информации.

Мария Павловна знает всё, по­мнит всё, нет вопроса, но которому она не могла бы проконсультировать. Мне не приходится жалеть, что у нас в стране не издают справочник «Кто есть кто»,- ведь я знаю Марию Павловну.

Меня ждут с нетерпением, как в провинциальном клубе заезжего киноартиста. За чаем я рассказываю о своих впечатлениях, и меня слушают Мария Павловна, Серёжа и кукушка, высунувшаяся из часового окошка.

Потом мы устраиваемся на ночлег: страдающая от своего гостеприимства Мария Павловна на кухне, мы со свояком валетом на диване. Мне снятся толпа, поезд, Евгений Александрович с помятым мегафоном на груди, дикобраз, восставший против попрания свободы личности - я сильно лягаю свояка в бок и сам же от этого просыпаюсь.

V

На другой день после завтрака я по­ехал на «Мосфильм» - надо было подобрать амуницию. Одевальщицы и гримёры - что в кино, что в теа­тре - похожи меж собой необъяснимым всеведением и простонародной мудростью.

- А вы у себя в Казани в драмтеа­тре работаете? - спросила одна из них, младшая, одёргивая на мне шинель, на сей раз сидящую весьма ловко.

- Нет, я оперный певец. Пою Фигаро, Онегина.

- И кого к нам не занесёт! - удивилась старшая одевальщица.

- А как же вы всё‑таки в картину попали? - поинтересовалась младшая.

- Они с режиссёром дружат,- раздался жизнерадостный ответ ковбоя Толи, вошедшего в гардеробную.

- Ой, правда, с Евтушенко? А как вы с ним по­дружились? - младшая одевальщица явно была читательницей поэзии.

- Долгая история. В общем, на первомайской демонстрации,- сказал я и пошёл вместе с ковбоем на улицу.

Во дворе студии вчерашняя толпа ждала автобусов для отправки на вокзал. Вид у всех был домотканно‑оперный. Старые шали, жакеты, телогрейки и полушубки вызывали в памяти какие‑то чуйки, поддёвки и охабни. Одна пожилая, прямая и дородная дама в побитом молью мосфильмовском манто выражала сомнение по поводу того, что в октябре сорок первого в Москве было столько нищенски одетых людей, а соседка ей возражала:

- Если вы одеты довольно интеллигентно, то это не значит, что у всех была такая возможность.

- Причём тут мои возможности? - оправдывалась интеллигентка.- Меня так на студии одели.

- Знаем, как вас одевают,- уже язвительно заводила спорщица,- небось, и на съёмочной площадке вам место поудобнее приготовлено… на первом плане.

- Ах, вон что вас задевает! - понимающе отозвалось манто.- Ну, так я не виновата, что у меня киногеничная внешность, не как у некоторых.

- Какая, какая внешность?!

Но тут подошёл автобус, и все бросились к нему. Вчерашний штурм поезда ввёл людей в состояние образной достоверности настолько, что се­го­дня автобусу пришлось туго. По иронии судьбы обе спорщицы столк­нулись в дверях, и никто не хотел уступать. Молча, ожесточённо и на удивление согласованно они бились на ступеньках, ведущих в салон, пока напиравшая толпа не вдавила их внутрь, при этом заставив повернуться друг к другу лицом и по­чти поцеловаться.

Свояк уже был на вокзале. Его задача - фоторепортаж со съёмок - представляла не столько семейный интерес, сколько (как мы скромно полагали) исторический. Фотографировать посторонним не разрешалось, и он делал это по возможности незаметно: быстро и воровато вытаскивал аппарат из‑под куртки, хищно наводил резкость и азартно нажимал на спуск - щёлк, щёлк, щёлк! А потом моментально прятал свой «Зенит‑ТТЛ» под куртку и невинно прохаживался но перрону.

Однажды к нему подлетел мужик, похожий на разъярённого, видавшего виды плюшевого льва из комиссионки, и стал оглушительно надрываться, пугая милицией и ещё какими‑то серь­ёзнейшими органами, требовал отдать камеру, обещая, в противном случае, организовать другую - «без особых удобств».

Я, разумеется, вмешался, пустил в ход все аргументы - от задушевного тембра в соль миноре до наступательных фраз с мажорными трезвучиями. Выяснилось, что плюшевый лев знал и трезвучия, и куда более сложные сочетания звуков, кроме того, на его стороне были закон и администрация. А своего козырного туза дёргать понапрасну я не хотел и лишь блефовал немножко, пользуясь его именем.

Вполне возможно, что Сергея выставили бы с площадки, но тут ко льву подошёл ассистент и сказал, что привезли ребят из детского дома. Плюшевый рыкнул и побежал их организовывать. На бегу обернулся и погрозил кулаком свояку, на что тот негромко, но со смаком ответил парой трезвучий.

Одновременно с детдомовскими на перроне появилась Джан с детьми. Она была в чёрном кожаном пальто, которое так шло к её густым ореховым волосам и сияющему лицу. Белоголовые Саша и Антоша были при няне - невысокой, в клетчатом деревенском платке, с двумя родинками па щеке. Возле них образовался по­чтительный водоворот.

- О, здравствуйте, как дела, как поётся? - ореховые волосы слабо качнулись в мою сторону.

- Начинаю забывать, как это делается,- ответил я,- в глотке только военные команды.

Джан улыбнулась, блеснув ровными зубами:

- Извините, надо поговорить с Женей.

Она напоминала молодую учительницу английского языка Елизавету Ивановну, в которую была влюб­лена вся мужская половина нашего класса.

Джан летела но перрону, легко встряхивая волосами, а волосы летели за ней. Я бы не удивился, если бы по обеим сторонам от неё возник почётный эскорт мотоциклистов с мигалками и сиренами - было в ней что‑то от озарённой фотовспышками победоносной Жены Президента.

Детдомовских ребятишек расставлял сам Женя. Склонив голову и помучив лицо рукой, он кого‑то выдвигал вперед, кого‑то отправлял на левый фланг или убирал назад, поправлял кому‑то треух, приободрял, увещевал и наставлял.

Малец лет шести незапланированно заартачился и расхныкался.

- В чём дело? Ты не хочешь в кино попасть? - спрашивал его Женя, но тот пускал пузыри.

- Если будешь реветь, мы возьмем другого на твоё место,- теряя терпение, угрожал Женя.

Мальчик бычился, сопел и дичился. Действительно, поставили другого взамен.

Женя обернулся, увидел меня и сказал:

- Это будет гениальный эпизод - трагический марш детей вой­ны!

Мне вспо­мнилось, как вчера он ругался на площадке с кем‑то из финансово‑ответственных. Женя был, похоже, взбешён:

- Что, сметой не пре­ду­смотрено?! Не можете накормить детей?!

И принялся выворачивать карманы:

- Нате!

…Съёмка близилась к концу. Уже и народу на перроне стало поменьше, и в черноте истоптанного сотнями ног асфальта было что‑то весеннее, дорожное, истаявшее.

У меня была пауза, я сходил в буфет и выпил стакан тёплого кофе с молоком. На один из путей пришёл поезд откуда‑то из Европы. Солдаты в иностранной - то ли польской, то ли румынской - форме тащили громоздкий багаж по спуску с платформы, а молоденький офицер порывался помочь им, но в последний момент вспоминал о педагогической необходимости субординации и отходил, смущённо оглядываясь, не заметил ли кто, что он, в общем‑то, такой же юнец, как эти его подчинённые.

VI

На площадке был перерыв - дети обедали. Собственно, это был не обед: из буфета привезли слойки, бутерброды, пирожки. Они стояли - каждый возле своей киномамы или кинобабушки - и ели так, как едят все дети, будто по обязанности, выполняя скучный ритуал, навязанный взрослыми.

Детские глаза радостно и выжидательно обращались ко всем, кто был рядом. Ребята были чрезвычайно любо­знательны, вежливы, общительны и внимательны. Они задавали интересные вопросы и с интересом выслушивали даже неинтересные ответы, они всё понимали и ко всему были готовы. Но, перекрывая вокзальный шум, кричали маленькие одинокие души: «Возьмите нас, мы - хорошие!»

- Расстреливать надо!

Я вздрогнул.

- Расстреливать, говорю, надо,- сказал ковбой, стоявший у арки дебаркадера.

- Кого? - изумился я.

- А всех, кто детей бросает.

В мегафон объявили построение. Я не был занят в этом эпизоде и, находясь недалеко от Жени, мог наблюдать, как толпа побежит за поездом, как юный скрипач высунется из вагонного окошка и закричит: «Мама!», а мама отстанет от поезда вместе с толпой и будет смотреть ему вслед в тоске и глицериновых слезах.

Женя сидел на складном стуле. Вид у него был усталый, даже измождённый. Он, казалось, сам не понимал, что происходит. Ко­гда его о чем‑то спрашивали, говорил: «А‑а?!», мял лицо, колесил глазами по одному ему ведомому маршруту и ничего не отвечал - как главнокомандующий - ждал какого‑то важного донесения. И такой момент настал.

- Внимание, приготовились, мотор! Пошли, по­шли, по­шли!

Толпа двинулась вперёд.

- Пошёл поезд! - скомандовал Женя по рации.

Вагоны были непо­движны. Топот ног участился, догоняющие входили в раж. Застыли вагоны, точно их приварили к рельсам.

- По‑о‑езд! - заорал Женя отчаянно‑катаральным баритоном.- А‑а‑а! - он схватился за голову, потому что толпа безнадёжно догнала поезд, хотя по сценарию должна была безнадёжно отстать.

И в это время с грохотом и лязгом состав сорвался с места. С крыш едва и взаправду не посыпались каскадёры, не ожидавшие от старых вагонов такой прыти.

Вдобавок ко всему один старикан из массовки, в азарте вообразивший себя каскадёром, прыгнул на подножку, но сорвался и теперь бежал между двумя вагонами боком, словно краб, одной рукой ухватившись за поручень, а другой беспомощно размахивая в воздухе. К счастью, поезд замедлил ход, остановился, и горе‑каскадёр вылез на платформу. Испуг на его лице перемешался со смущением, и он отчасти напоминал чеховского чиновника, обчихавшего ответработника.

Состав отогнали назад, народ вернулся на исходный рубеж, а самодеятельного укротителя паровозов объявили персоной нон грата на съёмочной площадке.

Мой сногсшибательный микроэпизод заключался в том, что я должен был оттеснять толпу от идущего поезда, от опасной близости движущихся вагонов, а в критический момент отстранить от них миловидную заплаканную маму мальчика Жени. Для меня этот момент представлял особую ценность, потому что шёл крупный план - «крупняк», а он, как я знал понаслышке,- основной козырь кино.

Я одёрнул и расправил шинель, половчее приладил бутафорские очки с мутноватыми стеклами (мои‑то собственные слишком явно говорили о расширении наших торговых и экономических связей с зарубежными странами). Ну, а волосы можно было не расчёсывать - просто провёл рукой по голове, как это делают солдаты, и надел фуражку со звездой.

Я стоял у обшарпанных ступенек довоенного зелёного вагона. Ещё одна лесенка вела на крышу, и вообще было столько всяких удобных выступов, неровностей, немыслимых в се­го­дняшних экспрессах, что можно было и в самом деле вскочить на подножку и ехать, как в детстве на трамвае, и чтобы в лицо бил ветер, и гравий насыпи сливался в бешеную рябую полосу, и несущаяся назад земля ощущалась бы не только глазами, но и кожей не раз ободранных коленей и локтей.

- Внимание. Мотор!

Поезд звякнул и пошёл. Толпа вздохнула, зашевелилась. Меня стало относить к постукивающим колёсами вагонам ближе, чем хотелось. Я начал покрикивать на людей, как носильщик на вокзале, уже всерь­ёз. Занятно, всё‑таки, что форма так действует. Милые детским воспоминаниям лесенки, ступеньки и выступы пробегали мимо быстро и казались уже чересчур жёсткими.

Перестук колёс становился всё чаще, я кинулся к маме несостоявшегося карманника Жени, схватил за тонкие приятные плечи и оттащил в сторону. Промчался открытый тамбур - и моя роль кончилась.

- Спасибо, товарищи. Съёмка окончена, слева у выхода ждут автобусы.

Перрон быстро пустел. Осветители и рабочие убирали технику, ветер шелестел по платформе мятой газетой. Вокзал был похож на площадь после демонстрации.

Я подошёл к Жене. Он разговаривал с человеком, который с заговорщицким видом передал ему свёрток. Женя поблагодарил, попрощался и с заговорщицким видом сунул сверток во внутренний карман пальто. Перехватив мой взгляд, усмехнулся и сказал:

- Страшный дефицит - формочки для льда в морозилке. Слушай, езжай па студию, быстро переоденься и сюда. Я кончу кое‑какие дела, и сходим пообедаем.

- Я не один - мы со свояком.

- С Серёжей? Хорошо, он славный парнишка.

Я сообщил свояку, что мы приглашены, и пошёл на студию переодеваться.

VII

В ЦДЛ приехали вчетвером: Женя, мы со свояком и каскадёр Лена, стройная, узкобёдрая, с гладким полудетским лицом и потаённым блеском тёмных припухших глаз.

Пока ехали в машине, Женя разглядывал фотоработы Сергея, профессио­нально‑сдержанно одобрял или не одобрял и говорил о том, что художником‑фотографом может быть лишь обес­пе­ченный человек, который не этим занятием зарабатывает на жизнь, ну вот как он сам, к примеру. Время от времени он интригующе‑задорно взглядывал на каскадёра, а та расположилась тихо в уголке в своей белоснежной японской курточке, молчала, не вмешиваясь в разговор, и лишь отвечала джокондовой улыбкой - то ли обещающей, то ли понимающей, то ли предвкушающей…

В машине было тепло, пахло новой кожей сидений, Лениными духами «Клима» и райским дымом Жениных сигарет.

Москва за окошком казалась уютной, близкой и желанной. Конечно, так было потому, что впереди сидел Женя и сейчас это была его Москва, его Сретенки и Моховые, где ему - и всем - грезилось, что «молод не был я пока ещё, а только буду молодым», это здесь на Стромынке «сквозь тихие снежинки» он шептал «люб­лю», в этой Марьиной‑шмарьиной роще учился целоваться, а на Четвёртой Мещанской - писать стихи, и вечно ждал свою любовь в Серебряном бору, и его ждали там, за Соколом, и туманны были Патриаршие пруды, и в бултыхающихся заспанных трамваишках ехали все, кого оставил он, ну, а ту, которая оставила его, восторгаясь, несли пароходы и самолёты, и скверы величаво осыпали листья, а в ЦПКО, в ЦПКО многие давно слетели с заколдованного круга, но только не он - пронзивший себя его осью.

Мы с Леной и свояком вошли в вестибюль первыми, и к нам бдительно метнулась дежурная, но в дверях вырос Женя, и бдительность тут же превратилась в предупредительность. Дежурная абсолютно не была похожа на корсара Арчибальда Арчибальдовича, но, как видно, в литературе разбиралась не хуже, чем он.

Разделись, при этом у меня даже приняли портфель. Наш предводитель повёл нас за собой уверенно и по‑хозяйски. Миновали один зал, другой, с манящей стойкой бара, и оказались в просторном помещении с лепным потолком, стенами в деревянных панелях и деревянной лестницей с резными перилами, держась за которые, подумалось мне, можно подняться по ступенькам прямо в писательский Эдем.

Свободных мест, похоже, не было, но для нас стол всё же нашёлся.

Ураган по имени «Женя» так нежно и небрежно закрутил официанток и администратора, что уже через пять минут мы пили полусухое венгерское винцо, а стол походил на неправдоподобную картинку из «Книги о вкусной и здоровой пище» издания 1955 года.

- Поразительно вкусные огурцы,- прохрустел Женя.

Мы согласились.

- Аннушка, ещё три бутылки вина.

Колесо пира начинало раскручиваться.

Выпили за окончание съёмок на вокзале, за мой «дебют», за каскадёра Лену и за каскадёров вообще. Женя был уже не такой утомлённый, шутил, голубое пламя его глаз освещало нам всем дорогу в какое‑то феерическое будущее.

Принесли большое блюдо раков. Они были навалены горкой, грозные клешни и пики усов торчали во все стороны среди зелени петрушки, точно отряд рыцарей в красных доспехах решил стоять насмерть в зелёной рощице.

- Какой ужас! - воскликнула Лена.- Какие мы варвары: живых - и в кипяток.

Женя деликатно поднёс к её рту розово‑белую мякоть шейки, и она с видом обиженного, но любимого ребёнка осторожно приняла её карминными губками.

- Юрий Олеша говорил, что раков не едят - их разрушают,- пророкотал Женя особенным, «поэтическим» голосом, который все­гда поражал меня своей несравнимостью ни с голосами актёров или певцов, ни с бессмысленной выразительностью тембра чтецов, ни с многозначительным истеричным завыванием некоторых сти­хо­творцев. Такой голос у Жени появлялся, ко­гда он читал что‑то своё или чужое, или хотя бы цитировал, как на этот раз, то, что ему понравилось. Иногда после фразы он добавлял «А‑а?!», и это «А‑а?!» бывало разным - от вопросительно‑сомневающегося до утвердительно‑восхищённого.

Я вспо­мнил, как мы с ним сидели в казанском ресторане, ко­гда мне было лет два­дцать, и мы только‑только подружились. Женя чарующе улыбался блондинке в оранжевой кофточке, сидевшей за соседним столом, и время от времени, обращаясь ко мне, повторял:

- Нет, ты посмотри, какие впадинки на щеках. А‑а?! Знаешь, породу выдают именно эти впадинки!

А потом не­ожи­данно спросил:

- Ты жене изменяешь?

- Нет, конечно,- ошалело ответил я, женатый всего полгода.

- Беда в том,- сказал Женя,- что все они разные.

Скоро от рыцарей остались одни доспехи, исчезла и рощица. Время шло к вечеру, белое вино - к рыбе, светлое платье каскадёра Лены - к её тёмным, уже влекущим к себе, глазам.

Меж тем, я надеялся ещё попасть се­го­дня в Большой те­атр на «Отелло». Всемогущая Мария Павловна достала билеты через по­другу‑кассира, и я поглядывал на часы.

- Вы куда‑то торопитесь, сэр? - недовольно спросил Женя.

И тут свояк брякнул ему про те­атр. Не нужно было этого делать, пожалуй.

- Успеете,- отрезал Женя.

Стоянка в уютной гавани ресторана превращалась в увлекательную морскую прогулку при попутном ветре.

Я расхрабрился и рискнул прочитать свою пародию на Женин стих «Я хотел бы». Ко­гда я кончил, он одобрительно захохотал и моментально дал свой вариант завершающей строчки.

- Да, друзья, вам не повезло,- задумчиво сказал Женя,- таких людей, как в моей юности, здесь теперь по­чти не бывает. Ко­гда я ходил сюда мальчишкой, можно было встретить Маршака, Паустовского, Олешу, Фадеева, Твардовского… А сейчас! - он махнул рукой и загрустил…

- Но зато се­го­дня здесь можно встретить Лену, а музы молчат не только перед пушками, но и перед красотой,- и он одарил нашу спутницу гипнотическим взглядом Каа, в котором читалось, что еда - далеко не главное.

Табачный мираж стоял в воздухе, мы говорили о литературе, о кино. Женя говорил о том, как трудно быть поэтом, я - о том, как трудно быть оперным певцом, хотя ясно, что это «трудно» мы не променяем ни на какое «легко».

Потом к нашему столу подсел Женин именитый собрат и произносил в честь Лены мудрые кавказские тосты, потом Женя подсел к чьему‑то столу, а я стал гадать Лене по руке, и она обнаружила, что я ни больше ни меньше, как экстрасенс, потом Женя вернулся к нам, мы выпили ещё за передачу мыслей и чувств на расстояние, и Женя встал, сказал «одну минуту» и стал подниматься по заветной лестнице с резными перилами. С замирающим сердцем я пошёл за ним. Увы, наверху был всего лишь опрятный благоустроенный туалет.

- Сейчас поедем ко мне в Переделкино,- заявил Женя,- Джан улетает в Финляндию, и надо её проводить. Но кто‑то говорил, кажется, про какую‑то «Отел­лу»,- иронически добавил он.

Ко­гда мы спустились вниз, свояк с Леной пили на брудершафт.

VIII

На улице стояли светлые сумерки, мы распрощались с Леной и стали ловить такси. В Переделкино никто ехать не хотел. Женя чертыхался и бросался останавливать машины как самоходный светофор. Какой‑то частник, несчастный обладатель «Москвича», решился везти нас при условии, что ему оплатят дорогу в оба конца. Мы согласились, правда, свояк расстроился и, уже сидя в машине, спросил, знает ли водитель, кого он везёт. Тот ответил, что ему наплевать, лишь бы не уголовных пре­ступ­ников. Свояк задох­нулся от возмущения и заглох.

Я плохо соображал, как мы едем (в Москве, по‑моему, любому приезжему, привыкшему к метро, трудно ориентироваться, попадая «на гора»).

Зато ко­гда минут через два­дцать выехали за город, я очень ясно осо­знал, что вокруг - лес. Стекло было опущено - опасная роскошь для вокалиста! - и осенний грибной настой и горечь влажноватой палой листвы вытеснили из головы знойный ресторанный звон. Белым светящимся комком сова перелетела шоссе перед машиной. Пруд, мост, прямо, поворот - и мы остановились у деревянных ворот Жениного дома.

Мне очень нравится у Жени дома. Нравится, что простые деревенские ворота и небронированный забор, нравится, что боксёр по кличке Неля бежит навстречу с лаем, прыгает вокруг и норовит не куснуть, а лизнуть, нравится, что около бревенчатого дома‑терема растут на маленьких грядках лук и укроп, что импортный шкаф в спальне замыкается на гвоздик, криво вколоченный в дверцу, а в зале, несмотря на то, что стоит видеомагнитофон и висит Пиросмани, царит дух студенческой небрежности.

Нас встретила сама Джан - она уже волновалась, что Жени долго нет. Её волосы в непо­движном лесном воздухе распространяли медовый аромат шампуня и чистой молодой плоти.

Женю ждали двое нужных посетителей - парни из автосервиса. Мы выпили с ними Жениного любимого (по его словам) вина «Оксамит Украины» и закусили попросту варёной колбасой.

Потом шумно провожали Джан - она уехала в аэропорт, а мы вернулись в дом, пили чай. Я, кажется, пытался петь, но белоголовые Женины сыновья уже ложились спать, и из этой затеи ничего не вышло.

Идея попасть на «Отеллу», по крайней мере на четвёртый акт, всё‑таки не оставляла мой воспалённый событиями мозг, и ко­гда короли автосервиса собрались уезжать - у них была машина - мы со свояком присоединились к ним. Расцеловались с Женей и по­шли к воротам. Было темно, пасмурно, чёрные силуэты больших сосен заслонили полнеба. Горящие окна Жениного терема напоминали загадочный и чудесный дом из «Золотой цепи» Грина.

Ко­гда сели в машину, из сизой мглы лениво вынырнула луна, осветила дом и сосны бледным молочным светом и всю дорогу до Москвы сопровождала машину, лихо пересчитывая вершины встречных деревьев.

IX

Большой те­атр незыблемо стоял на том же месте, что и раньше, большой и тяжёлый - четвёрке коней никак не удавалось сдвинуть его с места. Он был всё такой же вальяжный, вот только освещён был не очень - и мне это не понравилось.

Мы попытались войти. Не было и десяти часов, но двери почему‑то уже запирали.

- Всё кончилось, граждане, идите, идите.

Я назвал фамилию своего приятеля, который пел се­го­дня Яго.

- Ничего не знаю, идите и узнавайте со служебного входа.

Массивная дверь захлопнулась.

Мне стало обидно, что не попали хотя бы на смерть Отелло. Но я недоумевал: почему же спектакль закончился так рано?

- Очень просто,- сказал свояк,- мы пойдём и всё выясним у твоего Яго. Он, наверняка, ещё разгримироваться не успел.

Я выразил сомнение, что мы так просто пройдём внутрь. Ко­гда я пел здесь спектакль, мне выписывали специальный пропуск, и пунктуальный вахтёр проверял его каждый раз даже днём. А тут - ночь.

Мы завернули за угол к служебному подъезду, и там обнаружилось, что ночью многое куда проще, чем кажется днём. Возможно, конечно, что и моя внутренняя наполненность кинозвёздным апломбом подействовала на вахтёров, но, во всяком случае, пока свояк внушительно объяснял им, кто мы такие и откуда едем, я спокойно поднялся по лестнице за кулисы и стал искать своего приятеля, заглядывая в пустые гримёрные.

Было похоже, что отсюда все ушли давным‑давно, не было и намёка на запах лака, грима и морилки, призванной сделать из бледнолицего москвича пышущего загаром и страстью мавра.

Мне захотелось вый­ти на сцену, чтобы попеть a capella, но кругом всё было заперто. Я спустился вниз, сказал, что друга моего, действительно, нет, вежливо попрощался и вытянул за собой свояка, который, поставив локоть на стол, упорно мерился силой с коренастым охранником.

Х

Улетали утром из Быкова. На вокзале было томительно, зябко, электричка до аэропорта отходила через четверть часа. Мы послонялись возле здания, напоминавшего своим верхом легендарную башню Сююмбеки, в вокзальном буфете выпили по бутылочке «Фанты» - прощальная московская роскошь - и по­шли на перрон.

В вагоне сели к окну и стали уныло смотреть, как утренняя Москва отодвигается от нас - гигантский многоярусный ковчег.

Рядом со мной сел кряжистый мужчина в коричневой куртке «аляска», скинул с плеча рюкзак, вытащил «Советский спорт» и с наслаждением развернул его. Я скосил глаз на страницу с фотографиями, глянул выше и удивлённо узнал в сидевшем рядом одноклассника Мишу Портнова.

- Мишка! - я толк­нул его локтем в бок.

Он вздрогнул, откачнулся и вскинул голову. В школе он был вратарём футбольной команды и забиякой. Обычно толчок в бок не сулил ничего утешительного толкнувшему. Секунду он смотрел на меня, моргая белыми, как и в детстве, ресницами, а потом гаркнул:

- Здорово, старик! - и стиснул в железных своих лапах, точно мяч в воротах.

Мы не встречались после школы, он уехал учиться в Москву, да и остался здесь, женившись на однокурснице‑москвичке. (Детей двое, жена одна, в футбол всё ещё играет за свой НИИ, что они в институте «И» - до сих пор не знает, а сейчас едет на дачу и, как жаль, что выходит на следующей остановке, а то он никого из наших не видит, и вообще жаль, что юности не вернуть, но про меня он всё же слышал, будто я стал артистом, что ж, артисты тоже люди…) Всё это он выпалил разом, на одном дыхании, и я подумал, что таким реактивным он не был и на футбольном поле - должно быть, это столичная жизнь научила его говорить с такой высокой удельной плотностью информации.

Я со смехом ответил, что и сам ино­гда думаю, будто я артист, а недавно попробовал стать и кинозвездой, но не успел дойти до семейного положения, как поезд подошёл к дачной станции Мишки, и он вылетел на платформу, успев кинуть мне клочок газеты «Советский спорт», где рядом с обрывком фразы «…сразу три мировых рекорда» был записан его домашний телефон.

Мишкина платформа осталась позади, снова замелькал чахлый подмосковный пейзаж с индустриальными вкраплениями. Я ехал и думал о том, как мы далеки друг от друга и разобщены, мы, любившие друг друга или просто терпевшие. Мы вместе учились, порою ели вместе, играли, бродили по улицам, целовались, дрались, спорили, спали, радовались и ссорились, огорчались и прощали. Мы вмещались в один эшелон, который назывался - Время, и ехали в нём все вместе, но постепенно оказались в разных вагонах, а кто‑то уже и сошёл на своей, единственно ему предназначенной станции. Кто‑то воображает себя проводником, кто‑то - машинистом или начальником поездной бригады, но в этом составе нет ни машинистов, ни проводников, как нет, впрочем, и никаких начальников. Просто кто‑то едет в мягком, кто‑то в жёстком, с плацкартой и без, и даже без билета, хотя, в сущности, и это не имеет значения. А, главное, никто не знает, куда и зачем идёт этот странный поезд, и проносятся мимо станции, поля, деревья, чьи‑то домики, сады, дороги, по которым пылят неизвестно для чего грузовики…

XI

Премьеру фильма в нашем городе ждали с нетерпением - фотографии со съёмок свояку удались, он поместил их в вечернюю газету, и мой милицейский полупрофиль гордо реял на фоне вагонов и массовки.

Друзья говорили, что, судя по всему, кинозвездой я стану - милиционер получился и интеллигентный, и в меру бесстрашный. Особенно впечатляют очки в сочетании с форменной фуражкой. И, бесспорно, мне дадут специальный приз за лучшую мужскую роль на каком‑нибудь кинофестивале.

Один приятель даже предложил во время демонстрации фильма делать стоп‑кадр в том месте, где присутствует мой герой, а мне выходить на сцену и исполнять популярные оперные арии, а уж потом пускать фильм дальше.

- Пойми,- убеждал он,- таким образом ты будешь содействовать пропаганде и кино, и оперы одновременно.

Настал долгожданный день. Мы по­шли большой компанией на самый поздний сеанс.

Ко­гда на экране показалась бушующая толпа - вид сверху - первое, что я заметил, это плывущую в ней родную синюю фуражку. Я заёрзал в кресле. Как лягушке‑путешественнице, мне захотелось крикнуть: «Это я, это я!»… Но вот проводница, позарившаяся на перстенёк, посадила мальчика Женю в вагон, быстро прошли звери, старуха‑кукольница вознеслась над головами штурмующих и орущих, расстался с мамой юный скрипач, и, как во сне, проступило чьё‑то лицо в круглых стальных очках. Оно успело исчезнуть, ко­гда до меня дошло, что это был я.

«Ну, ничего! - подумал я.- Главное, что в титрах будет моя фамилия, это я точно знаю».

Фильм увлёк меня, и я очнулся лишь в конце. Но увидеть свою фамилию в этот раз мне было не суждено: поздний сеанс давал возможность бессердечному киномеханику прийти домой на целых пять минут раньше - и он включил свет как раз в тот момент, ко­гда начались заключительные титры.

…Выйдя из киноте­атра, друзья стали обсуждать фильм. Дошла очередь и до меня.

- Здорово сыграл! - сказал один.- А чего ты там кричишь, не понять.

- Ты всё сам делал, без дублёров? - поддел другой.

- И это - всё?! - спросил третий.

А четвёртый добавил:

- Фильм стоит того, чтобы посмотреть ещё раз. Пожалуй, схожу завтра, может, и тебя сумею разглядеть.

- Ребята! - отбивался я.- Да девяносто процентов вырезали, клянусь, при монтаже так все­гда бывает!

- Тебя, видать, цензура не полностью пропустила: очень уж ты милиционер экстравагантный,- сострил кто‑то.

«Пусть себе острят,- решил я.- Со стороны эта моя «киноэпопея» и впрямь выглядит курьёзно. Тем более, что они и не видели того, что было со мной то­гда, того, что со мной и останется. Не видели, как я постригался в кинозвёзды в маленькой парикмахерской, и не им отдавливали ноги в толпе, не видели, как много раз падал с крыши вагона бронзовый Наполеон, а каскадёры ловили его в брезентовое полотнище, не видели Женю, отчаянно вопившего «По‑о‑езд!», ко­гда тот никак не двигался с места, не видели глаза детдомовских ребятишек, жующих свои пирожки около кратковременно сердобольных «мам», не слышали таинственного шороха игл дикобраза и не менее таинственного гула вокзальной площади, не бродили со мной по опустелому закулисью Большого те­атра, и не для них летящая луна пересчитывала верхушки встречных деревьев».

XII

Вскоре после этих событий свояк мой не­ожи­данно для всех поступил во ВГИК на операторский факультет.

Я стал как‑то уважительнее относиться к своему реальному богатству - голосу, и позволяю себе пить исключительно чай.

Евгений Александрович Евтушенко написал ещё один соблазнительный сценарий.

А что касается спектакля «Отелло», то мы и не смогли бы то­гда на него попасть. Как я потом выяснил, его отменили, потому что исполнитель роли бессмертного мавра срочно выехал на съёмки одноимённого фильма‑оперы в Милан.

1984. Ка­зань

Фотографии Сергея Ольденбурга