Казань — территория стихийного счастья (часть первая)

ИЗ АРХИВА ЖУРНАЛА "КАЗАНЬ"

Сборники стихов, посвящённых городу, нередко выходят в Казани, которая веками вдохновляла людей искусства. Недавно в социальных сетях литераторов проводился опрос на тему, какие именно места они описывают в своих текстах чаще всего. И поэты, в основном, отметили центральные улицы, старые сады, парки, вокзалы, рынки и слободы, озёра Кабан, протоку Булак, Казанку и Волгу. Запечатлённый образ города, штрихи к портрету которого создают поэты, воспевая его, мы собрали в специальной подборке. Она составлена в основном из книг «Территория стихийного счастья» (2015) и «Как время катится в Казани золотое…» (2005).

Вероника ТУШНОВА

Капитаны (отрывок)

Не ведётся в доме разговоров

про давно минувшие дела,

жёлтый снимок — пароход «Суворов»

выцветает в ящике стола.

Попытаюсь всё-таки вглядеться

пристальней в туман минувших лет,

увидать далёкий город детства,

где родились мой отец и дед.

Утро шло и мглою к горлу липло,

салом шелестело по бортам...

Кашлял продолжительно и хрипло

досиня багровый капитан.

Докурив, в карманы руки прятал

и в белёсом мареве зари

всматривался в узенький фарватер

Волги, обмелевшей у Твери.

И возникал перед глазами

причал на стынущей воде

и домик в городе Казани,

в Адмиралтейской слободе.

Судьбу бродяжью проклиная,

он ждёт — скорей бы ледостав...

Но сам не свой в начале мая,

когда вода растёт в кустах

и подступает к трём оконцам

в густых гераневых огнях,

и, ослеплённый мир обняв,

весь день роскошествует солнце;

когда прозрачен лёд небес,

а лёд земной тяжёл и порист,

и в синем пламени по пояс

бредёт красно-лиловый лес...

Горчащий дух набрякших почек,

колючий, клейкий, спиртовой,

и запах просмолённых бочек

и дёгтя... и десятки прочих

тяжеловесною волной

текут с причалов, с неба, с Волги,

туманя кровь, сбивая с ног,

и в мир вторгается свисток —

привычный, хрипловатый, долгий...

Салават ЮЗЕЕВ

Весна в Казани

Ах, как светло сегодня, посмотри!

Как будто свет исходит изнутри

Всего земного, вовсе не изношен

Мой механизм, строка моя честна.

Простор и воля, шорохи, весна,

Весна в Казани, городе хорошем.

А на подходе летняя жара.

Иду на берег, здесь ещё вчера

Неслись большие льдины, но Казанка

Уже клянёт тяжёлый свой удел

И вновь готова столько жарких тел

Принять в себя, не снилось водам Ганга!

Как хорошо идти по Бауман-стрит,

Забыв газеты, службу и гастрит,

Затем подняться к университету.

Куда ни глянешь — праздная толпа,

На воздух вышла знать и шантрапа,

Младенцы, бабки, пьяницы, поэты.

Ах, как любого трогателен вид,

Лицо дыханье вечности хранит,

О, дорогие сердцу горожане!

И, возрождаясь, странствуя, греша,

Все испытанья вынесет душа, —

Весна в хорошем городе Казани!

Рустем КУТУЙ

* * *

Моя Казань! — сказать имею право,

Стоит она в незыблемой оправе вод

и позади, и впереди, и слева-справа.

«Стара коса...» — да это от лукавого —

«...орда — орава...».

Вся на плаву, не хочет сплава,

и сбережёт свечу, как под ладонью пламя...

Её и так, и эдак исходил

с ватагой иль один.

Она с вниманьем мне внимала

древесно-каменной душой,

последний грошик вынимала:

«Ходи, пока живой!»...

Какой угрозчивою силой

могли бы сокрушить меня,

на кровь весь разум поменяв...

Когда косило, на груди носила,

и вынянчила до этого вот дня,

как солнце над головою приподняв.

Я камешек её или тростина,

сквозь пятку мысль меня прожгла:

она б и нищего, побитого простила,

за Пугачёвым в степи увела...

Решёточкой Азимовской мечети

одела б в горести и собрала бы в горсть:

«...Пока вы стрелы с-под кольчуги мечете,

мой сын — кровинка, а не чадо-гость!..»

Никто и шёпота её не слышит.

Повдоль кремля шагаю я сквозь ночь один.

Слетаются ко мне все ниши-крыши,

летучие и бреющие мыши:

«...Ходи до дома, отдых находи, очаг,

пока что не зачах, есть свет в очах...»

И я в безмолвии тревоги,

покорно продолжаю путь,

покуда руки твёрды, не погнуты ноги,

любовью полнится слегка придавленная грудь.

Моя Казань!..

Николай БЕЛЯЕВ

* * *

Великий путаник, мой неоглядный город,

Ты недоверчиво глядишь с крутых бугров.

Не я один узнал тоску и холод

твоих осенних стылых вечеров.

И всё же в этих — с детства! — переулках,

в татарской невысокой слободе

я познавал — в улыбках, драках, муках —

земную цену счастью и беде.

Казань меня испытывала, била,

теряла, тёрла, прятала в карман.

Лукавила. Вкруг пальца обводила.

И — новый заводила вдруг роман!

Я жил, дышал. Не гордость и не слава —

срываясь, путаясь и вновь теряя нить,

я одного хотел — естественного права

с людьми и городами говорить!

И если голос мой средь шума, визга, скрипа

сегодня слышен, я почту за честь

сказать разросшемуся городу: «Спасибо!

За то, что я — такой, какой я есть!».

Облученье Казанью в молодости...

Музею Горького-Шаляпина,

бывшей пекарне Деренкова

Облученье Казанью в молодости

не проходит бесследно для многих.

Стойким духом медвежьей полости,

или крепче того — в берлогах,

в коридорах твоей «Марусовки» —

надышавшийся, будет знать —

существует не только русская,

но ещё и иная стать.

Что в пекарне не зря — фигуристы

и румяны так кренделя.

Что неважно каким — убористым

иль размашистым почерком — для

сверхзадачи —

во имя будущих

поколений — марают листы

перья мальчиков, негодующих

в мире пошлости и Красоты.

Все — как Данко — идут в потёмки,

освещать закоулки душ.

Пусть осудят потом потомки —

дескать, пишут такую чушь!

Не в ряды, не в доверье втираются,

что ни слово у них — сюрприз!

Врут — не врут, но сплошь — завираются,

называется — соцреализм…

Пусть эпохи придут другие,

пусть другие — прочтут с листа

пожелания наши благие

и расставят всё по местам…

Но я верю, что это место

будет, будет святым — для нас!

Освятил его, как известно,

сам шаляпинский грозный бас.

Айрат БАГАУТДИНОВ

* * *

Да, мне море не по колено,

Но уж Волга-то — в самый раз.

В Речпорту висит объявление:

«Навигация началась».

Возбуждённо толпится у пристани

Переживший мороз и лёд,

Словно простыни, свежевыстиранный

Скоростной пассажирский флот.

«Метеоры», «Кометы», «Омики» —

Скромный список речных кораблей.

Вы мой круг спасательный в омуте

Городских, сухопутных дней.

Ишь, гогочут матросы, механики —

Вечно хмурые мужики!

Так шибает в башку дыхание

Молодой, озорной реки.

Капитан, словно русский витязь:

Не бинокль, а ладонь у чела.

Капитан, капитан, улыбнитесь!

Навигация началась.

Понеслась! Отдавайте швартовы

И командуйте «Полный вперёд»!

В кандидаты наук портовых

Ваше судно меня берёт.

По весне нас земля не держит,

Облака за собой влекут,

Воздух пахнет щемящей надеждой

И корабль ложится на курс.

Да, мне море не мерить боками,

Но уж реки-то — по плечу.

Вниз по Волге и вверх по Каме

Вместе с чайками и облаками

Наше судно летит, я лечу.

Нури БУРНАШ

* * *

Слушай сказочку, она совсем проста.

Стоя спят и умирают города.

Поспеши, пока твой город спит,

прочитать казанский алфавит;

различи сквозь дребезг автострад

перепевы улиц и оград;

распознай сквозь марш кирпичных дач

дерева резного тихий плач.

Новодела оглушающ визг —

но тем чётче сны столетних изб:

простынёй знамёна во дворе

поперёк заборного каре.

Ты познай утраченный язык —

таинство булыжных мостовых

и прочти неписаный сюжет

каблуков, копыт, колёс, карет.

Вот завоевателей разъезд,

но не различить штандартов цвет —

белочехи? русские? орда?

кто они? когда пришли сюда?

Времени пыльцу, мгновенья зыбь

замариновал дагерротип.

Что на нём? По улице идёт

навсегда безвестный пешеход

в сапогах, потёртом армяке

в сторону Булака налегке.

Вот исчез, закрылся объектив,

улицу с собою прихватив.

Этот город жил. Шумел. Дышал.

Говорят, он был. Но перестал.

Нет, его не тронул Чингисхан,

Не пожгли Иван да Емельян:

Под чиновной лапой,

Под чугунной бабой

Без единой пули

Лёг Иске Казан.

Стоя спят и умирают города.

Будто их и не было никогда.

Марк ЗАРЕЦКИЙ

* * *

Головы выше! Не видите что ли?

Самой истории быль и небыль

Чёткими профилями колоколен

Вписана в голубое небо.

И убеждая, что город старинный,

Нас от сегодняшнего отдаля, —

Слышишь? — звучат могучей былиной

Старые, строгие башни кремля.

Чутко прислушиваясь к сказанью,

Которое шепчут седые башни,

Я всем своим сердцем сливаюсь с Казанью,

С Казанью сегодняшней, а не вчерашней.

А башням, наверное, кажется странным,

Что стала Казанка большою рекою,

Что длинные руки башенных кранов

В небо вписаны голубое,

Что я несу свою голову гордо.

А знаете, башни, что со мной?

Я не умею в кипении города

Быть казанскою сиротой.

Алёна КАРИМОВА

* * *

«Всё что случится, написано в Книге Судеб…»

Круглый булыжник лежит у подножья кремля.

В гору, с горы — на него наступаю, как будто он

тайный рычаг, и слегка повернётся земля,

вспять повернётся, моим приказаньем запутана.

Вечное детство — не слушаться правды камней,

правды деревьев и боя над Спасскою башнею.

Книга во тьме существует, но всё ли, что в ней

в явь обратится и в жизнь обернётся вчерашнюю?

И береста, и папирус, и воск под рукой…

А захотел бы — на камне оставил — не вычеркнуть.

Это конечно не я, это кто-то другой

Вымолить хочет прощенья, из времени выпрыгнуть.

А затихает в груди, так и здесь хорошо ему,

под куполами небесными, вязью торжественной,

меры блаженству не зная, и счастью грошовому

радуясь, будто и вправду музЫке божественной…

Филипп ПИРАЕВ

Чёрное озеро

Чёрное озеро, грустное озеро,

блажь мегаполиса, жертва бульдозера,

снова вдвоём я и ты.

Озеро, эхами прошлого чёрное,

будто бы в честь воронков наречённое,

омут кремлёвской звезды.

Чёрное озеро, доброе озеро,

помнишь, как, зрея стихами и прозою

и не жалея тепла,

в смехе, тоске и слезах неподдельная,

властная судьбы смыкать параллельные,

молодость наша цвела?

Чёрное озеро, мудрое озеро...

Вышли стремительной юности козыри —

сила, задор, красота...

Только, несломленная заговорщица —

вера в бессмертие дружбы и творчества, —

так же щемяще чиста.

Здравствуй же, милое Чёрное озеро!

Пусть опыляются светом берёзовым

утра твоих берегов,

пусть и в снега, и под солнцами жаркими,

выгнувшись к вечности белою аркою,

шепчется с миром любовь.

Озеро Кабан

Мы будем не раз вспоминать

нам встречу пославшее лето

и шумных туристов, монеты

бросавших в озёрную гладь.

Нас будет привычно тянуть

на радужный берег Кабана —

туда, где аккордом фонтанным

надежды врываются в грудь;

где, синью обветрив лицо,

бредёт рыжий август по волнам

и солнце мячом баскетбольным

упруго звенит над Кольцом.

Мы будем пытаться не раз

за радости, бывшие с нами,

воздать мирозданью стихами,

вплывая на вёслах в тот час,

когда, вдохновеньем объят,

лучами багрового света

на гулкой струне минарета

играет зеркальный закат.

Нам слышаться будет тогда

сквозь веющий звёздами вечер,

как шепчет на древнем наречье

зелёную тайну вода.

И, вспомнив былинный сюжет,

мы снова поверим, как дети,

что в старой наивной примете

ни капельки вымысла нет.

А значит, о том и кричат

хранящие озеро птицы,

что, стало быть, хан возвратится,

раз кинул в него целый клад.

Ольга ЖУРАВЛЕВА

Лето

В апреле к нам явилось лето.

Казань от счастья зацвела.

Народы на других планетах

Нас вопрошали: «Как дела?»

Мы отвечали: «Хорошо.

У нас цветут сирень с жасмином,

А беды — мимо, мимо, мимо…

В апреле дождь грибной прошёл!»

В дубраве выросли маслята,

У Муськи родились котята.

Мы взяли одного себе,

И он играет на трубе.

Разнообразие мелодий

Летит над городом моим.

Садов заволжских сладкий дым

Клубится. Лето не проходит.

Хотя апрель сменился маем,

А там — июнь. Мы это знаем.

Всё по порядку будет после.

И вслед за летом снова осень?

А там — зима? Но подожди!

Шумят апрельские дожди!

Алексей КИРИЛЛОВ

Территория стихийного счастья

Внимание, внимание! Никуда ехать не надо.

Оставайтесь дома, сохраняйте спокойствие.

Вследствие небывалого снегопада

Передвигаться по городу сомнительное удовольствие.

За сутки выпало три месячных нормы осадков,

Но температура для этого времени года весьма

высокая.

Весь город, словно обёрнутый сладкой ватой,

Затаился и замер, от удивленья охая.

Купите в ближайшем продмаге кру`пы,

Чай, сахар и наберитесь терпения.

Мэрией созданы мобильные группы

Для расчистки снега во всех направлениях.

Используйте появившееся время для любви и дружбы

Прогулок на свежем воздухе, физического развития.

Законной причиной неявки на место службы

Является физическая невозможность прибытия

Водопровод, отопление работают, так как надо

В уборке снега принимайте посильное вам участие

С настоящего момента до окончания снегопада

Казань объявлена зоной стихийного счастья.

* * *

Нахалка, перекупщица, певунья

Раскинула тут караван-сарай.

Твоих вокзалов стынь, поглядка кунья,

а в синеве весенний, звонкий грай.

Но влагою небесной грозовою

омоет утро города глаза.

Казань моя, я голоден тобою,

я пьян тобою, милая Казань.

* * *

Воздуха серебряные струи

Омывают плечи башен белых.

Молодой листвою обернули

Города таинственное тело.

На просторах звонкое раздолье.

Вся Казань как выткана на шали

И судьбы простое чересполье

Чистые ручьи перебежали.

Олеся БАЛТУСОВА

Холмы

В деревянном и круглом, как старая бочка, дворике,

Черты черепа многих отчётливей черт лица.

Кадра фотографа или пера историка

Город достоин стараниями творца.

У города есть лицо, но штрихи к портрету

Не удаются, и надо его рисовать наощупь.

То ли обряд, то ли просто верна примета,

То ли звонкие девки в колонке бельё полощут.

То ли смех от цыганского дома несётся близко,

По проводам, подведённым самозахватом,

По улице Низенькой, улице самой низкой,

Где талые воды приходят с доставкой на дом.

Устали холмы, и мимические морщины

Их горькой усмешки спрятаны в паутине.

Ни тихой песни, ни окрика матерщины

Нет на вершине и не услыхать в низине.

Всё молчит. Все молчат. Лишь проступает влажно,

Щурясь на солнце, голенький шрам Овражной.

В колонке кривой, у забора домика-дворика

Велик мальцы оттирают от липкой сажи.

Не для фотографа, не для пера историка —

Человек не у дел, человек только часть пейзажа.

Мяч по крыльцу покатился, мама домой воротилась,

Дочка бежит по ручью, прижимается к маме,

Крылечко скрипит и ключи тяжелеют в кармане,

И ничего, ничего, ничего, ничего не случилось.

***

Городочек небольшой,

Весь пропахший черемшой.

Как ты выглядишь с реки,

Знают только рыбаки.

В панораме апогей

Минаретов и церквей,

Только в главном не соври,

Красота твоя внутри.

На семи стоишь холмах,

В десяти лежишь веках,

Всех холмов и всех равнин

Середина середин.

***

Берегиня, Genius loci, куда бы я ни пошёл,

Ты — отчаянный стимул выглядеть хорошо.

Где бы меня ни накрыло самообманом,

Ты закаляешь во мне демиурга и бонвивана.

Огненная ангелица над горизонтом,

Крылья твои над городом распростёрты,

И если я тот, кто тебя поймает и приголубит,

То ты несомненно та, кто меня погубит — или полюбит.

Ты гений бесплотный, а я ловлю тебя по дворам.

Пустое тасуют руки, не знавшие Инстаграмм.

Вылепить для тебя я могу альков,

Вычертить по тебе самолёт готов,

Но не измерить твои изгибы, формы, глаза и лица,

Моя бессовестная ангелица.

Птица Гениуслоки, как же ты многолика,

Пальцы болят от постоянного клика,

Ломит запястья в замысле образа и эскиза,

Коврик для мышки весь по углам изгрызен.

И от лица лирического героя

Прошу тебя, покажи мне лицо второе.

Одно в очертаниях кровель отражено,

А другое со мною лично сопряжено.

Моё ремесло творить, а скрываться — твоя сноровка,

И на спине большая татуировка.

Как на макушке чёртова колеса,

Жизнь моя упирается в небеса

В поисках берегини, охранницы этих мест.

А когда мне ловить её надоест,

Я уйду в тишине на закат у слияния рек,

Мой единственный берег,

Единственный мой оберег.

Где рыжее солнце стирает облики и границы,

Там меня и настигнет моя жар-птица.

Эдуард УЧАРОВ

Колхозный рынок

Здесь, на базаре, в шум и гам,

Среди корзин

Проходит батюшка к рядам

И муэдзин.

Здесь пахнет квасом и халвой —

Ядрёный дух!

Мясник с утра над головой

Гоняет мух.

Здесь в тюбетейку льют рубли,

Звучит баян.

Хозяин, старенький Али,

Немного пьян.

Здесь на бухарские ковры

И местный кроль

Придут рязанские воры

«Сыграть гастроль».

Здесь, разложивши короба,

Людскую течь

Созывает бойкая апа,

Мешая речь.

И нищий ветеран труда,

Держась, как принц,

Займёт полтинник навсегда

У продавщиц.

А за углом, проспав обед,

Колокола

Разбудят звоном минарет —

Споёт мулла.

Миру — мир

Миру — мир тебе, брат! — безмятежный скиталец весны:

прорастают вьетнамские лапти в бананы-штаны,

на измятой тельняшке горит пионерский значок, –

до ушей улыбается Лёша — смешной дурачок.

Выходя из буфета на млечный казанский простор,

он мычащие губы от крови томатной отёр

и, присев на скамью у обкомовских ёлок в тиши,

воробьиной семье бесконечную булку крошит.

Мимо оперных стен и ожившего вдруг Ильича

я на велике мчу, дяде Лёше дразнилку крича,

а в кармане звенят тридцать восемь копеек надежд

на берёзовый сок, два коржа и огромный элеш.

У продрогших витрин торможу через сколько-то лет —

за стеклом банкомат — не оплатишь обратный билет…

Будто в детстве, где целым богатством считался пломбир,

мне из окон глядит повзрослевший теперь «Миру — мир».

Казанская табачка

Идёшь после пьянки и грезишь деньгой,

по Тельмана прёшь на «табачку» —

а год непонятен, и город другой

измят на сиреневой пачке.

Здесь искрами пышет лихой Актаныш,

в ночах по звезде прожигая,

с джигитом базарит за трубами крыш

сестричка Юлдуз дорогая.

Нагорный проулок, как проповедь, свят,

но морок отечества тяжек,

вдыхается облака нежного яд

в три тысячи полных затяжек.

Грехи отпускает завод-монастырь,

согласно квартальному плану:

в цеху богомольном цигарку мастырь,

а я вот мастырить не стану!

Стреляя на голос по нескольку штук,

втяну никотиновый ладан,

и так раскалится янтарный мундштук,

что треснет губа стихопадом

и сплюнутся строчки; сюда забредя,

ругнусь недоверчиво матом,

для розжига веры лучину найдя –

Казанскую Божию Матерь.

И выбив опять сто костяшек из ста,

я там, где за куревом лазал,

в софийскую мушку распятья Христа

нацелюсь лазоревым глазом.

Галина БУЛАТОВА

Журавлик

                Сыну

Прощаться и помнить

июльские полдни,

фонтаны и парки — вода не разлей.

Медали плясали

на кончике сабли,

их абрис в ночи рисовал Дю-Солей.

В дыханье, в касанье,

из центра Казани

мы в путь выходили, чтоб мир обойти.

Упругой походкой

мы брали высотки,

а граффити улиц ловил объектив.

И свет бирюзовый,

и день предгрозо́вый,

идущий по роще, как мы, налегке...

И пели литавры,

и барсы летали,

и всё отражалось в Казанке-реке.

О, если бы только

прерывисто, тонко

бумажное время озвучила медь...

Над городом ранним

нелепый журавлик

пытался вослед за тобой улететь.

Ожидание

На шаги и скамейки дорогу дробя,

приручаю её понемногу.

За какими из окон ты прячешь себя,

подневольный казённого срока?

Всё теснее июльского дня поясок,

всё длиннее прогулка по саду.

За стеклянными сферами сыплет песок,

оседая на долгих фасадах.

Бесприютное время, начало начал,

ты меня ожиданьем согрело.

Под закатным лучом вызревает печаль,

а рябина ещё не созрела.

Только Чёрного озера строгий квадрат,

небеса расплескав удивлённо,

обещает нам первый пригубленный взгляд

непременно под Аркой влюблённых...

Шмель

Мы вышли в путь. Маячил целью

Базар казанский вдалеке.

В дверях — червонец на похмелье

Искал сосед в моей руке.

А день был трезв на удивленье

И лёгок в новых туфлях шаг.

Зелёный луч, берёзы пленник,

Ветвей развязывал кушак,

Потом за бабочкою крался.

Субботний день просил жары.

Вдали Казанью любовался

Бирюзоокий Кул Шариф.

Мы шли вдвоём. И было любо

Шагать по перекрёсткам дня.

Тюльпаны силились на клумбах

Головки жёлтые поднять.

Кабан, давно забывший льдины,

Блестел в многоверстовый рост.

Тянулся шеей лебединой

За нами Лебедевский мост.

Зелёной майской позолотой,

Безбожный, был прощён апрель...

И робко пробовал полёты

Огромный полосатый шмель.

Тимур Алдошин

Доля

Я и пел, и плясал по жестоким асфальтам Казани,

по белесым от зноя асфальтам начала любви,

не увидевши солнца ослепшими сразу глазами,

я читал его контур губами и кожей в крови.

Я плясал, как петух, по чудовищной азбуке Брайля,

поджигаемый снизу рубиновым злым хохотком,

обгорая, как спичка, но всё же в танцора играя,

я бежал в высоту, изгибался и тряс хохолком.

Я плясал до зари под шипящую алую флейту,

обрываясь в полёте, как вянущий пламенем дом,

и солдатик огня доносил удалому старлейту:

этих можно забыть, королева ж обложена льдом.

Я и пел до небес, извлекая небесные звуки

из расплавленной дудки гортани по нотам веков,

а чтоб вылезть не мог, мне отрезали глупые руки,

и гвоздей понабили в колени, чтоб без дураков.

Я и пел, заходя, восславляя на белой планете

королеву снежинок, казнящую огнём рабов,

умирая, всем мясом смотрел — как смотрели бы дети,

постигая и хрипом последним загадку Любовь.