«Контора» пишет

Казанские модернисты готовятся к юбилею эгофутуриста Игоря Северянина. Ленинская комната общежития на ул. Авангардной. 1987. Фото Андрея Романова

Из чёрного дипломата

В дипломате из пластика, который тогда был в моде, лежит папка с оторванными ушками, а в ней хранится всё, что писалось «конторщиками» для настенной газеты под громким названием «Колокола Собора Чувств». Выходила она в начале 80-х и вывешивалась тайком где-нибудь во 2-м здании университета. На газету слетались студенты и аспиранты, а потом появлялся незаметный человек с незапоминающимся лицом, какой-нибудь Николай Иванович, и сдёргивал её. Отскочившие кнопки больно жалили его пчёлами, но он был невозмутим. И не понимал, что голос модернистов «не задушишь, не убьёшь», что скоро в Казани перед ними распахнутся залы, о них напишут газеты… И придут иные времена!

В университетской газете «Ленинец», органе обкома КПСС, подборку поэзии и прозы казанских модернистов сопроводили таким предисловием:

«Творчество это не укладывается в рамки известных художественных методов и до сих пор в официальных СМИ не публиковалось. Тем не менее, «самиздат» позволял «неугодным» произведениям всегда иметь довольно широкий круг читателей, которых привлекали необычность самовыражения, неожиданный, порой шокирующий взгляд на жизнь. «Каждый пишет, как он дышит», — сказал поэт. И никакими запретами дыхания этого не перекрыть. Да и есть ли такая необходимость? На наш взгляд, гораздо лучше, не создавая вокруг «инакомыслящей» литературы ненужного ореола таинственности и не подогревая запретами нездорового ажиотажа — всё равно эти рукописи будут гулять по рукам, дать ей возможность свободного выхода к читателю. Он, читатель, сам разберётся…»

Монрес,

автор самиздатовского романа «Золото и Г.»,

вместе с Панкишем основал «Контору»

для непризнанных казанских поэтов и художников.

СОСЕД ЗА СТЕНОЙ — ГОЛУБОЙ!

Жёлтые верлиозы

Свет в твоём окне — жёлтый

Лист под окном — жёлтый

Чай перед сном — жёлтый

Дед на стене — жёлтый

Взгляд твой на мне — жёлтый

Поцелуй при луне — жёлтый

И только сосед за стеной —

Голубой!

Песня столяра

В юности я делал стулья, гнул упругие ножки,

А на них любили плюхаться старушки!

Я сгонял их, презирая старость,

А теперь старушки моя последняя радость…

Они приходят, закрывают форточки,

Сметают со стола хлебные корочки,

И говорят мне: «Были ананасы —

Пели мы романсы!

А теперь — козявки,

И стали мы — мерзавки!»

Последний пароход

Я сижу на веранде, допиваю чай. Ветер собирает ботву и листает потрёпанную книжку у мангала. Страницы повыдраны, остались только картинки. Вот комсомолки в шашлычных пятнах на белых рубашечках отдают честь. Будённый с седыми усищами рассказывает артековцам, как рубил белых. Молодёжь с неописуемой радостью выходит из проходной и направляется к мартеновским печам. Их лица озарены отблесками Коммунизма!

А в моём саду холодные белые хризантемы застыли сугробом. Я запираю сад и иду на последний в этом году омик. Сразу за мной затаски­вают трап и убирают канаты. Омик качается на волнах и, прощаясь, трётся о пристань. ­Тихо-тихо. Слышно, как осыпаются яблоки в саду над берегом. Звуки похожи на топот, как будто кто-то бежит, пытаясь успеть…

Пётр Овчинников

(Петюня),

аспирант кафедры матанализа, блистательный математик и поэт, пишущий в манере пессимистического оптимизма. Многие связывают его имя с «Малым Маразматическим Театром», однако он часто изменял ММТ с «Консоцмодом». Петюня бочком выходил к публике в малиновой бабочке и, нещадно теребя нос, читал: «Я маленькая тряпочка.
Я хвостик от морковки. Я брошенная тряпочка.
Темно в моей головке!»

НА В ЛОБ, БОЛВАН!

Палиндромы (only самое благозвучное)

А врёт, стерва!

Он же нежно!

И лапу щупали…

Навру — и кус у суки урван.

Он в аду давно.

Мишуру рушим.

Шику — кукиш.

Велик, аки лев.

На в лоб, болван!

У кур он жал влажно руку.

Ого, замучили чумазого!

Адвокат — вор он: норов таков, да!

Не дебил и беден. Не дервиш и вреден.

Себе на уме городничий, и чин дорог ему, а не бес.

Нам ругань, угар мазута, а тузам рагу — на, гурман!

***

Который раз роняю на пол ключ

И не могу открыть заветной двери.

По капельки ничтожные потери

Низвергли дух, как ливень с тёмных туч.

Но музыка во мне не умерла.

Пускай тоска трясёт брюшком паучьим!

Светла смола соснового ствола.

Чиста слеза сочувствия созвучьям.

***

Я твёрдо верю в то, что ни во что не верю.

Мальстрем в мозгу. Гроза в небритой голове.

Мне хочется в ночи завыть подобно зверю

И злобно поскакать по выжженной траве.

Мне хочется туда, где ямы и отбросы,

Где пеной брызгая с лохмотьев серых губ,

Гиены всей земли, как будто пылесосы,

С надрывным воем жрут вонючий скользкий труп.

Я зол. Война дворцам, парашам мир и слава!

Ничтожества, душить руками вас готов!

В сортире, на стене, свободно и кроваво

Хочу писать стихи мозгами дураков!

В. В.

(Вадим Вадимович Гущин),

странный субъект с филфака, напоминающий Велимира Хлебникова. Он был одним из тех, кто задавал тон ненормальности творчеству конторщиков.

КАК Я СПАСАЛ СТРАНУ

И нашим, и вашим

В те времена, когда заговорили о восстановлении Храма Христа Спасителя на месте бассейна «Москва», Вадим Вадимович предложил гениальное решение, которое позволило бы убить сразу двух зайцев: атеистам сохранить бассейн, а верующим вернуть храм. Звучало оно так: 

«Бассейн оставить на прежнем месте. Храм построить в десять раз больше оригинального, так, чтобы бассейн оказался внутри него в виде купели, где можно будет крестить младенцев, а также атеистов, которые сами приплывут в руки».

Письмо с проектами было послано мэру Лужкову, однако ответа не последовало.

Сколько орденов у Комсомола?

Когда Вадима Вадимовича исключили из Казанского университета, он пошёл на завод. Там ему выдали беретку, халат и очки, чтобы стружка в глаза не попадала, а штангенциркуль забыли. Пошёл он искать штангенциркуль. А мужики все с похмелья, злые. Молчат, на одну тему только разговаривают: «завезли в ларёк пиво или нет». Толкнул первую попавшуюся дверь, а там заседание идёт. Со стены Ленин улыбается. Попятился, но ему говорят: «Вадим Вадимович, хорошо, что заглянули. Сейчас мы вас в Комсомол принимать будем!»

Вадим Вадимович от удивления дар речи потерял. Только лепетал: «Танген… штанген…» Его усадили в центре комнаты на одинокий табурет и спросили:     

«Сколько орденов у Комсомола?» Вадим Вадимович выдал даже не думая: «Шестьсот шестьдесят шесть!» Ну после такого ответа его долго не трогали, а через полгода по новой вызвали.

— Ладно. Если вы считаете, что у Комсомола так много орденов, назовите хотя бы один! — потребовал председатель.

— Орден Подвязки! — уверенно заявил Вадим Вадимович. 

Комсомольцы зарычали. И тут вскочила одна баба-активистка и начала Гущина выгораживать.

— А вы знаете, он у нас всегда выполняет норму. Он никогда на работу не опаздывает. Всегда трезвый приходит. Из недостатков только один: много книжек ненужных читает. Но мы ему составим список полезной литературы!

Встал председатель и спросил: «Товарищи, какие будут предложения?» Все хором загалдели: «Принять! Принять!» Тут же Гущину красный билет выдали, и облапали его, и облобызали. Даже пуговицу оторвали. А после работы ждал ларёк…

Как я спасал страну

Ещё до повального увлечения Кастанедой мы с единомышленниками практиковали гуахо, которым для России является смесь из портвейнов «Агдам» и «777». Это средство при правильном употреб­лении позволяло неконтролируемо перемещаться в пространстве и иногда становиться невидимыми. Но я пошёл ещё дальше…Телесные практики с винотерапией позволили мне корректно отработать политическую ситуацию августа 1991 года. Во время путча я уже покинул общежитие МГУ и снимал заброшенную дачу в Переделкино. Через несколько часов после объявления чрезвычайного положения я купил ящик бормотухи и переименовал все бутылки именами членов ГКЧП. Залепил старые наклейки новыми — с их портретами. В последующие дни я помаленьку выпивал членов, отпивая из каждой бутылки по небольшому, строго определенному количеству, ведя с ними переговоры и произнося заклинания специального назначения. Через несколько дней путч был мною в полной мере выпит и наступил новый период в жизни страны!

Эдгар Бартенев,

кудрявый и близорукий студент медицинского института. Вечно ходил с матерчатой сумкой, полной стихов.

Я, НАВЕРНОЕ, КАРЛИК НАПРАСНЫЙ…

Сентябрь

В блёстках бабьего лета и низкой лазури сквозь ветки

Нелегко угадать приближенье великой печали.

Всплески томной подвядшей листвы так нечаянно редки.

Поздно спадают на лён дымчато-жёлтые шали.

Воздух, спелый от запаха груш и рябиново-алого яда.

Тонок, свеж и скрипуч — его можно потрогать ладонью.

Рябь агатовых ликов осенних озёр так нежна и опрятна.

Горизонта хомут словно тянут лиловой супонью.

Китаец (отрывок)

Я живу без любви.

Я, наверное, карлик напрасный…

Посторонняя музыка. И такой посторонний закат.

В палисаднике, в мальвах, у глупеньких бабочек праздник,

Но они не умеют, смешные, толком об этом сказать.

Если нет вдруг возлюбленной с замшевым усиком рядом,

то её так легко, так сердечно всякий заменит цветок,

а меня никогда, хоть касайся египетским взглядом,

не утешит жеманница, коль в устах, как в степи, холодок.

Я влачу свою жизнь, словно старую тусклую куклу.

Что механика смерти мне? Я игрушечный робкий кощей.

Вот фонарь, как свечу, прикрывает ладошкою смуглой

Ангел с личиком птичьим, в ботах,

И дорожном зелёном плаще…

Сценарий вечера «Конторы
соцмодернизма» в актовом зале
Библиотеки им. Лобачевского КГУ

Декорация: по центру — стол, заваленный мусором, на стене портреты Пушкина и членов «конторы», над ними лозунг: «Я лиру посвятил кефиру своему!» Вокруг — перевёрнутые стулья и поваленная вешалка. Освещение приглушённое, на столе канделябр.

АКТ I

Входит Монрес, зажигает одну свечу и произносит пламенную речь об итогах работы «Конторы» по разложению соц­реализма. Речь почти сразу же заглушает музыка духового оркестра. Монрес чертыхается и уходит направо. Слева входит Петюня, зажигает вторую свечу и читает палиндромы, при этом размахивая веточкой пальмы, которая растёт в вестибюле. Помахав, уходит направо.

АКТ II

Входит Тимербаев с гитарой, запаляет свечу и сразу уходит. Следом выходит Монрес и читает стихи. За дверью слышны надрывные песни Тимербаева. Выходит уборщица с ведром и шваброй и говорит: «Хорошо поёт, сукин сын!» Монрес её спрашивает: «А я?» Она: «И ты тоже — сукин сын!» Выглядывает Петюня: «А я?» Уборщица: «Все вы — сукины дети. Насвинячили тута, блят». Начинает убираться, махая мокрой шваброй по ногам зрителей.

Монрес, Петюня, Тимербаев и остальные «конторщики» выходят и начинают громко лаять и выть. Уборщица убегает.

АКТ III

Торжественный вынос книг классиков соцреализма и их изорвание под похоронный марш Мендельсона, сыгранный на гитаре одним пальцем. Панкиш жуёт страницы и запивает их из графина. Петюня топчет, а Монрес в белых перчатках, забравшись на стол, красиво их разбрасывает по комнате. Потом все хором задувают канделябр.

Октябрь 1991 года

Рисунки: Тaslima, Monres, Саша Магазин