ОТДАВАНИЕ ЧЕСТИ

ОТДАВАНИЕ 
ЧЕСТИ

Был в моей пёстрой биографии, мало пригодной в качестве примера безукоризненно чёткой линии жизни, и такой факт, как учёба в военном училище в городе Саратове. Первые месяцы там запомнились не только изучением автомата Калашникова и пистолета Макарова, не только постижением мастерства пришивания подворотничков и чистки пуговиц на обмундировании до сияющего блеска, не только строевой подготовкой до седьмого пота, не только подъёмами по секундомеру, но и обучением самым серьёзным образом искусству отдавания чести: за сколько шагов до идущего навстречу следует приложить руку к головному убору, как эту самую руку следует держать, как замедлить предварительно шаг, как вытянуться на носках, как… 
О, это действительно целое искусство! И при встрече с военнослужащим старше тебя по званию обязательно нужно было отдавать честь. За неотдачу требуемой чести можно было заработать много различных неприятностей, начиная с наряда вне очереди. А так как практически все военнослужащие, которых курсанты могли встретить в увольнение на городских улицах, были только выше нас по званию, то мы беспрестанно крутили головой, чтобы не пропустить какого-нибудь только что произвёденного придирчивого лейтенантика, и то и дело старательно козыряли. 
Военных на улицах Саратова в ту пору было едва ли не больше, чем людей в цивильном, поскольку одних только военных училищ в городе существовало не менее десятка. И в самом центре города располагался магазин Военторга с полным армейским набором — от генеральской формы до пуговицы на солдатских кальсонах. Начинался магазин тёмным и тесноватым тамбуром, потом следовал крутой поворот налево и… Я вытянулся в струнку, рука моя мгновенно взлетела к виску! И тотчас был оглушён дружным гоготом, поскольку отдавал я честь манекену. С майорскими погонами. Потешавшиеся надо мной сами только что попались в эту коварную ловушку и теперь караулили следующего бедолагу, чтобы сполна отыграться на нём… 
Теперь на улицах чести друг другу не отдают. Наверное, это и к лучшему: честь всё же лучше держать при себе, а не отдавать первому встречному. Вроде бы по истечении почти полувека пора и забыть неловкий саратовский инцидент. Но вот в последнее время с какой-то неловкостью наблюдаю, как в многочисленных  телевизионных шоу, декорированных под документальные судебные истории, все участники процесса, от прокурора до подсудимого включительно, обращаясь к только что не накрахмаленному судье, величают его через каждое слово: «Ваша честь!» да «Ваша честь!», «Ваша честь!» да «Ваша честь!». Оно бы и неплохо: приучают народ к культуре. Чтобы вёл он себя в суде, случись что, как в иностранном кино. Красивая картинка, что и говорить, словно нет в наших судах ни поголовной коррупции, ни права сильного, ни взяток, ни грязи под крахмалом мантий, ни заведомо предрешённых приговоров… Впрочем, какие претензии к шоу?

ТАК ГОВОРИЛ 
ШОПЕНГАУЭР

Читаю рассуждения Шопенгауэра о различных видах гордости: «…самый дешёвый вид гордости,— пишет философ,— гордость национальная. Ибо кто ею одержим, обнаруживает этим отсутствие в себе каких-либо индивидуальных качеств, которыми он мог бы гордиться, так как иначе ему незачем было бы хвататься за то, что у него общее с миллионами. У кого есть выдающиеся личные достоинства, тот, напротив, всего яснее видит недостатки своей собственной нации, так как они постоянно у него на глазах. А всякий жалкий бедняга, у которого нет за душой ничего, чем он мог бы гордиться, хватается за последнее средство — гордится той нацией, к какой именно он принадлежит: это дает ему опору, и вот он с благодарностью готов «кулаком и пятой» защищать все присущие этой нации недостатки и глупости».
«Немцы,— с большим удовлетворением сообщает далее читателю философ, бывший когда-то даже у нас в большой моде,— свободны от национальной гордости…»
Едва ли нам, мало причастным к высокой философии, пристало спорить с признанными авторитетами в этой области. Остаётся предположить, что мы, пережившие ХХ век с его истинными арийцами, и уважаемый философ Артур Шопенгауэр, знали совершенно разных немцев. 

НА МАМИНОЙ
 МОГИЛЕ

В один из первых тёплых дней отправился я на Арское, так называемое русское, кладбище проведать мамину могилу. Но, видимо, кто-то из моих сестёр побывал там ранее: всё было прибрано, в оградке чисто. Вот только свежие белые астры не стояли в вазоне у памятника, а спутанным ворохом валялись возле неё. Никаких землетрясений и ураганов в обозримом прошлом, вроде бы, не было. Наполненный водой до краёв, вазон стоял прочно, не расплескав ни капли. 
В чём дело, я понял, собирая не успевшие даже привянуть астры с земли: стебли у всех были предусмотрительно надломлены. Так что промышляющие воровством с могил, чтобы тут же продать цветы по второму, а то и третьему разу, сильно, надо полагать, раздосадовались. Чего больше было в их поступке: злости или глупости? Ну, казалось бы, убедился, что обломилось тебе, так верни тихонечко цветы на место. А так ведь в следующий раз и те, с кем поделятся пострадавшие от твоей бессмысленной злобы, надломят цветы, принесённые на родные могилы. Да и, просто, не стыдно ли так цинично, с вызовом, обнаруживать такого паскудного себя, чуть не бахвалясь непотребством, выставлять его напоказ? 
Впрочем, если уж говорить о стыде и совести, то на этом же кладбище лежит, вероятно, не одна сотня стариков из тех миллионов, которых пустили по миру, ограбили, да и посейчас режут без ножа нищенскими пенсиями те, кто нисколько не стесняются красоваться после этого на телеэкранах. А тот пакостник всего лишь ворует с могилок…

СТОЛЬКО 
РАДОСТИ!

Стою на рынке в небольшой очереди к киоску, торгующему разной куриной продукцией. Пара явных пенсионеров — муж с женой — расплачивается у прилавка. С ними внучка лет четырёх. Бабка с дедом тщательно пересчитывают мелочную сдачу, а девочка вдруг начинает канючить: «Эту калтинку! Эту! — тычет она ручкой куда-то вверх за прилавок.— Эту! Купи!» Со стенки киоска сбоку от продавщицы свисают ленты каких-то неизвестно для чего продающихся там цветных картинок. Цена их невелика: одна картинка — три рубля, целая лента — пятнадцать. Но для пенсионеров, у которых каждая копейка на счету, и это, наверное, сумма. Да и если всё покупать, чего ребёнок не потребует… «Пойдём! — тянет бабушка внучку за руку — Эти некрасивые. Завтра лучше будут. Завтра купим!» «Нет, они класивые! — не соглашается девочка и упирается.— Купи эти!» «Пойдём! Пойдём!» — шёпотом уговаривает её бабка, оглядываясь на очередь. 
Дед с авоськой уже давно стоит в сторонке. «Они класивые! Класивые!» — не уступает внучка и заглядывает на этот раз в глаза деду. Дед отводит глаза. Бабка, покраснев, тянет упирающуюся, всё время оглядывающуюся внучку за руку от киоска. 
В этот момент продавщица снимает со стенки киоска целую ленту разноцветных картинок и, перегнувшись через прилавок, вручает её ребёнку: «Держи!» «Это подарок!» — поясняет она бабке. Девочка вспыхивает от радости, ухватывается за картинки обеими ручками, лопочет и, не в силах остановиться, демонстрирует их всем вокруг: «Класивые! Класивые! Класивые!» «Красивые, красивые! — соглашается на этот раз бабка и сообщает всем обходящим с улыбкой светящуюся от счастья малышку.— Подарок! Вот, продавщица подарила!» Улыбаются все: сама счастливая обладательница заветных картинок, её дед с бабкой, прохожие, стоящие в очереди, улыбается сама молоденькая продавщица-татарочка. «Cтолько радости…» — говорит она.

КАК Я ПОЛУЧАЛ КВАРТИРУ

Разочарую романтиков: на всенародную стройку в Набережные Челны поехал я вовсе не за романтикой. Я оканчивал тогда институт, был к тому времени уже женат, подрастала дочь, но мы всё ещё квартировали у родителей жены. Ютились мы (плюс к тому ещё с престарелой матерью тёщи) в единственной тесной комнате коммуналки со всеми удобствами во дворе. Что-то нужно было срочно решать. 
Обрести квартиру в Казани новоиспечённым врачам не было даже теоретической возможности: ни «волосатой» всемогущей руки в помощь, ни денег мы не имели... Как раз тогда вышло постановление о строительстве в Челнах автозавода, и появился шанс: возведение автомобильного гиганта означало и большое жилищное строительство. А так как существовал закон об обязательном предоставлении жилья молодым специалистам, направленным на работу по окончании вуза, то можно было надеяться на что-то и нам. 
Я, пока другие не хватились, слетал в сплошь деревянные тогда ещё Набережные Челны, где, как в любой сельской местности, была нехватка врачей, запасся у главного врача ЦРБ вызовом нам с женой туда на работу и отдал эту бумагу с печатью в институтскую комиссию по распределению. Потом, правда, выяснилось, что не я один был таким умным, с распределением возникли проблемы, но, в конце концов, мы с женой оказались в Челнах. 
И вот работаем мы там третий уже год при чудовищных нагрузках, так как население города тысячекратно увеличилось, а больниц и поликлиник не прибавилось. Задыхаемся летом в песчаных бурях, поскольку кто-то додумался снять со строительной площадки весь плодородный слой, якобы для перенесения чернозёма в нечернозёмные области в подспорье там сельскому хозяйству (его так никуда и не увезли — погиб он в гигантских отвалах), зимой нас хлещет без передышки, по прихоти челнинской розы ветров, как в аэродинамической трубе, ледяной ветер, а весной и осенью мы утопаем в непролазной, выше голенищ обязательных резиновых сапог, знаменитой набчелнинской грязи. Опоздание на работу, если провалился ты чуть не по пояс в эту коварную липкую жижу и вынужден возвращаться, чтобы поменять штаны,— такое опоздание считается причиной вполне уважительной. Таскаем мы попеременно дочку с собой на работу, пока не устраиваем с большим трудом в детский сад. И живем третий год в общежитии. 
Третий год наша главная кормит нас обещаниями насчёт квартиры, призывает войти в положение, проявить гражданскую сознательность, проникнуться государственной проблемой и терпеливо ждать, поскольку в городе громадные трудности с жильём. Я, как ещё не отрешившийся от остатков интеллигентности идиот, киваю, вхожу в положение, проявляю сознательность, благодарю и пячусь из кабинета. Между тем, получает квартиру один коллега, отнюдь не молодой специалист, да и приехавший позже нас, другой, третий… А наши шансы становятся всё более призрачными, поскольку истекает положенный по закону молодым специалистам срок отработки, а там исчезают и наши законные права на внеочередное получение жилья. 
И тут проходит по больнице слух о предстоящем распределении квартир. Поздним вечером после работы я набираюсь решимости и стучусь в кабинет главного врача. Бывшая тогда в этой должности дама с глазами, как у свежемороженого судака, остекленевшими от постоянного вранья, начинает привычную демагогическую поэму про трудное в городе положение с жильем, и про то, как ей на больницу упорно квартир не дают, и как нужно проявить высокую сознательность… Но на этот раз я прерываю эту демагогическую песнь песней вопросом: «Скажите, а кто не даёт вам квартир?» Следует лёгкое замешательство, но затем мне бодро ответствуют: «Горисполком!» «Да? — говорю я.— Хорошо. Спасибо!» И прямиком в хорошем темпе шагаю в горисполком. 
Председателем челнинского горисполкома в то время был Шалкин (имя-отчество я уже запамятовал, а вот фамилию помню до сих пор). Не теряя набранного темпа, я влетаю в приёмную, спрашиваю у секретарши: «Шалкин у себя?» И, едва услышав утвердительный ответ с прибавкой «но…», устремляюсь к двери в кабинет. В тамбуре, всегда наличествующем у входа в начальственные кабинеты, завязывается борьба с повисшей на мне секретаршей. Она твердит, что там важное совещание, что туда нельзя, но я ничего не желаю слышать и волоку её на себе. Так мы и вваливаемся в кабинет единым клубком. 
Кабинет полон, там действительно идёт совещание, которое прерывается на полуслове, и все глаза устремляются на нас. Следует немая сцена. «Извините! — говорю.— Я буквально на минуту. Мне только нужна справка, что город не может обеспечить молодых специалистов-врачей жильём, чтобы Минздрав перенаправил нас с женой туда, где это жильё можно получить!» Шалкин, сидящий во главе огромного Т-образного стола, приподнимается с места: «Мы не можем вам дать такую справку!» «Почему?» — «Потому что город обеспечивает врачей жильём: только в этом году мы выделили больнице сорок квартир. Мы, конечно, не распределяем их персонально, но…» «Да? — говорю я.— Спасибо!» И стремительно несусь обратно, опасаясь, что главная врачиня моя могла уже покинуть рабочее место. Но в окне её кабинета еще горит свет. 
«Я только что от председателя горисполкома Шалкина,— сообщаю с порога без преамбул.— Он сказал, что город только в этом году выделил больнице сорок квартир!» «Да? — в замороженных глазах ни тени смущения.— И что? Я ими торгую что ли?» Намёк более чем прозрачен, но денег на взятку у меня нет, поскольку никогда в жизни я сам ни копейки нетрудовой ни с кого не взял. (Хотя это всё чаще называлось уже не порядочностью, а неумением жить, но так уж я, к своему неудобству, был и остаюсь устроен. Видимо, прав зануда Кант: есть в нас какой-то непостижимый нравственный закон.) «Не знаю,— говорю я.— Это не по моей части. Я — врач. Моё дело лечить. А кто чем торгует, пусть разбираются те, кому положено!» 
За дверями кабинета я несколько остываю. Ну, не в прокуратуру же идти, в самом деле… Посадят ведь, не ровен час. Сволочь, конечно. Но всё же коллега… И куда теперь? Так ведь она же партийная? Вот пусть партия с ней и разбирается! Недолго думая, я направился в горком партии. 
Первым секретарём горкома в Челнах был в то время Раис Беляев, пришедший на эту должность из обкома комсомола. По комсомольской привычке он изображал из себя демократа, ходил, как и все, в кепке и резиновых сапогах, несколько раз появлялся в таком виде и у нас в больнице, и к нему, в общем-то, можно было подойти любому с любым вопросом. Вечер поздний уже, но в окнах горкома ещё свет. «Раиса Киямовича нет,— сообщает секретарша.— Он на стройплощадке. Зайдите завтра утром». 
Ничем дома с женой не делюсь, но сплю плохо, ворочаюсь, встаю, курю, снова ложусь. Утром направляю было стопы прямиком к горкому партии, но на полпути притормаживаю: у меня два инфарктника в палате... Как они там? Живы? Нет, сначала на работу, а потом… 
За сто метров до больницы мне навстречу бежит запыхавшийся председатель профкома: «Владимир Николаевич! Быстро оформляйте документы! Получайте ордер! Вам выделили квартиру!» 
Оформляя документы, получая ордер и хлопоча о перевозе нехитрого нашего скарба в нежданно-негаданно свалившуюся нам двухкомнатную квартиру, я не выбрал времени сообщить радостную новость жене. Она, как обычно, забрав дочку из садика, пришла в привычную общагу и испытала настоящий шок, увидев в пустой комнате только гуляющий по комнате ветер и мусор. 
Счастью своему, пусть в панельной тесной хрущёвке, пусть в угловой, пусть на самом последнем пятом этаже, жена долго не могла поверить. Да и сам я. Кому обязаны мы столь внезапному счастью? Как, откуда оно свалилось? 
А дело, оказывается, было так. В кабинете председателя горисполкома, куда я ввалился с повисшей на мне секретаршей, действительно происходило тогда очень серьёзное совещание, в котором участвовали персоны весьма важные: союзные и республиканские министры, замминистры, завотделами ЦК, секретари нашего обкома партии… Все они, конечно, отнюдь не являлись членами благотворительного общества, и каждому из них в отдельности наплевать, думаю, было на меня с самого высокого своего верха. Но сидели они в тот раз все вместе. Какие чувства они испытывали тогда друг перед другом? Страх перед какой-нибудь комиссией партийного контроля, куда могли «капнуть»? Неловкость? Желание фарисейски продемонстрировать друг перед другом неуклонную приверженность нормам социалистической законности и морали? Желание замять скандальную ситуация, дабы сор из избы не вынести? Не довести эту ситуацию до прокурора, поскольку тогда за это и сажали совершенно свободно? Или всё же закопошилось где-то за жилеткой какое-то подобие совести? Хотелось бы думать. Хотя, не знаю, не знаю… 
Но было что-то такое в той стране, которую мы потеряли и по которой справедливо не очень-то скорбим, было в ней всё же что-то такое, чего начисто лишились мы в новообретённом отечестве капиталистическом. Прохожу я недавно мимо многолюдного и уже привычного пикета с плакатами обманутых то ли дольщиков, то ли соципотечников, расположившихся напротив присутственного места… Стояли люди, наверное, уже давно, поскольку видно было, что продрогли. Никто к ним не вышел. Только безучастный милиционер лениво переписывает в блокнот надписи на плакатах, которые пестрят словами ВОР, ВОРЫ. ЖУЛИКИ, МОШЕННИКИ!.. И всё это с добавлением конкретных фамилий и должностей. Мимо ковыляет согбенная старушка с сумкой, волочащейся чуть не по земле. Она на миг приподнимает голову, читает всё это, потом безнадёжно машет свободной рукой: «Хоть ссы им в глаза…»

ВСЁ ЕСТЬ, НО НАМ ЧЕГО-ТО 
НЕ ХВАТАЕТ

Одному моему знакомому в предпенсионном уже возрасте повезло угнездиться в Германии на ПМЖ и там уже оформить пенсию и получать её сначала в дойчмарках, а потом в евро. Пенсии, видимо, хватало не только на жизнь, но и на путешествия, потому что частенько я его встречал здесь, на исторической родине. При одной из встреч поинтересовался, как там ему живется. «Нормально! — ответствовал счастливый переселенец.— Всё есть: квартира есть, денег хватает, да ещё государство подбрасывает. В магазинах всего завались, а пенсионерам льготы. Даже машину могу на свою пенсию купить, но пенсионерам не разрешается, тогда пенсии лишат. Да там мне машина и не нужна, у них общественный транспорт как часы работает. 
Там вообще всё отлажено как часы, везде всё культурно, вежливо, только битте и данке шён. Везде чистота до блеска, спички на тротуаре не валяется. Попробуй брось, сейчас же любой очевидец в полицию сообщит. Народ дисциплинированный, как буратины: пешеходы стоят на перекрёстке, на километр вокруг ни одной машины, но они будут стоять до тех пор, пока им зелёный не загорится. Тротуары они чуть не с шампунем моют. И через каждые сто метров туалет, а урны через каждые пятьдесят… Такое там всё чистое, такое чистое, чуть прямо не стерильное, что хочется как пи-ин-нуть по этой урне! — вне всякой логики, но с неожиданной страстью изрёк вдруг счастливый переселенец.— Чтобы всё разлетелось! — добавил мой старый знакомый, вовсе не чуждый в родных пенатах культуры и искусства даже и в профессиональном смысле. 

ОТ НОРВЕЖСКИХ 
НАЛОГОВИКОВ 
НИКУДА 
НЕ СКРОЕШЬСЯ

И еще одна правдивая история про заграницу, случившаяся нынешним летом. Девушка, проживавшая в одном из городов русского Севера, года три назад вознамерилась было приобрести в Норвегии профессию морского дизайнера, чтобы проектировать и оформлять впоследствии разные бассейны и прочие водно-морские сооружения. Она поступила в Норвегии на соответствующие курсы, которые длятся целых два года. К обучению будущих морских дизайнеров там, в Норвегии, относятся очень ответственно и даже платят курсантам стипендию, которой вполне хватает на оплату достойной квартиры и безбедное существование. 
Наша девушка, проучившись год, поехала на каникулы домой. Там она вдруг встретила сильно полюбившегося ей молодого человека, вышла замуж, родила ребёнка… И забыла о том, что когда-то хотела стать норвежским морским дизайнером. Даже ни до свидания, ни спасибо норвежским курсам, которые кормили, поили и обучали целый год, она не сказала. И, естественно, не вернула зря потраченную на неё стипендию. Она почти уже и забыла о том, что такой норвежский эпизод был в её жизни. 
Но вот этим летом она получила вдруг строгое официальное письмо со штемпелем налоговой службы Норвегии. Ну, ясно, что там могло быть! Где ей теперь набрать столько денег, чтобы вернуть потраченную на неё стипендию? Поначалу она даже никак не могла вчитаться в текст. Буквы от волнения прыгали в глазах. Но, наконец, они таки сложились в следующий текст: «Уважаемая Госпожа! Государственная налоговая служба Норвегии приносит Вам свои глубочайшие извинения. В период Вашей учёбы на курсах мы брали налоги с выдаваемой Вам там стипендии, чего делать мы не имели права. Просим соблаговолить получить незаконно удержанные у Вас деньги. Ещё раз просим извинить нас за задержку причитающейся Вам суммы: в связи с тем, что вы поменяли адрес проживания, в связи с чем на Ваши розыски пришлось потратить некоторое время. С уважением, и т. д.».
Несостоявшийся морской дизайнер заподозрила, что это чей-либо розыгрыш, но всё-таки решила сходить на почту. И там ей, опешившей, вручили целых двадцать пять тысяч. В пересчёте на наши рубли. Что является, конечно же, норвежской расточительностью. Зачем ещё разыскивать какую-то нерадивую курсантку? Пустили бы эти денежки, например, на укрепление стенок фиордов. Как это у нас принято. Кто бы с них взыскивал?

КРЕДИТ
 ПРЕЗИДЕНТА

Рассуждая о совершенно непонятной нам щепетильности иноземцев там, где безболезненно следовало бы просто украсть, можно привести пример и из собственной жизни. Однажды нежданно-негаданно я получил из Германии изданную немцами антологию русской прозы. Да плюс ещё и гонорар за помещённый там мой рассказ. Ну, не чудаки ли, мягко говоря? Откуда мог я узнать, что они там что-то издали? Никаких претензий немецким издателям я никогда бы не предъявил. Однако вот же: разыскали автора и честно расплатились. 
Впрочем, приверженность немцев порядку, пунктуальности в делах давно уже стали притчей во языцех. Мы тоже уделили выше этому достаточно места. Так что, пожалуй, хватит о немцах. Немцами здесь никого не удивишь. Но вот наши соседи славяне… В траурные дни, последовавшие за крушением самолета президента Польши, среди потоков соболезнований, захлестнувших средства массовой информации, как-то незаметно для большинства промелькнула фраза о том, что у Леха Качиньского остался непогашенным кредит, который он брал в банке на покупку иномарки. А меня она, эта фраза, вслед за потрясением от трагедии, потрясла ещё раз. 
Что тут добавить? Пожалуй, только одно: после оглашения результатов расследования, признавшего виновным в этой трагедии экипаж самолёта польских ВВС, министр обороны Польши тотчас подал в отставку. По результатам же расследования крушения «Булгарии», где погибло не меньше народу, в том числе чуть не четвёртая часть — дети, привлекли к ответственности, как всегда у нас водится, нескольких стрелочников. Министр транспорта всея России приехал на место трагедии, как на туристскую прогулку, погоревал перед телекамерами, тем дело и кончилось. Министр транспорта Татарстана тоже об отставке не заикнулся. Но что тут удивительного? Давно известно, откуда начинает гнить рыба. Сгинь такая голова, никто и скорбеть не станет. А по президенту Леху Качиньскому Польша скорбит по сей день. Кредит доверия ему был неограничен.

ДВА ПО СТО
 В ТЕАТРАЛЬНОМ БУФЕТЕ

Театр оперы и балета. Нуриевский балетный фестиваль. Дают «Дон Кихота» с примами Большого театра, Мариинского и закордонным даже кордебалетом. В антракте мы с женой направляемся в буфет. Очередь там, хоть была и не маленькой, двигалась быстро, ибо интересовались, в основном, не чаем: шампанское и дорогой коньяк брали бутылками. Посещение балетного фестиваля стало в Казани с некоторых пор удостоверением собственного статуса и культурной продвинутости среди тех, кого ещё не так давно со смесью иронии и зависти называли «новыми русскими». Шампанское лилось рекой… 
Подошла очередь и стоявших перед нами без кавалеров двух явных бизнес-вуменш, упакованных в положенную бизнес-вуменшам униформу. Может, и от какого-нибудь Версаче. На сцене только что открутили положенные фуэте, в фойе сладкоголосо поют скрипки над предлагаемыми и там официантами в бабочках фужерами с шампанским и коньяком… Сплошной бонтон. И вдруг перед нами сухо прозвучало: «Водки! Два раза по сто!» 
Требование водки в такой шампанско-коньячной атмосфере прозвучало таким диссонансом, что я невольно взглянул на дам с интересом. Привыкшая же ко всему буфетчица бесстрастно спорыми движениями отмерила дамам требуемое и выдала по бутерброду. Дамы махнули свои сто в один глоток, молча зажевали сёмгой, молча вытерли цепкие пальцы бумажными салфетками, не глядя, бросили их на стол и с несколько презрительным видом покинули буфет. Шли они, устремив взгляд поверх голов, сухим, почти строевым шагом. На прозвучавший звонок шага они не прибавили, так что мы с женой успели их обогнать по пути в зал. 
И я случайно встретился взглядом с одной из них. В абсолютно трезвых, несмотря на только что употреблённые сто граммов, бизнес-вуменских глазах прочитал я такую глухую женскую тоску, что предпочёл быстро отвести взгляд, словно нечаянно заглянул туда, куда посторонним вход был строго воспрещён.
ЧИСТО НЕРВНОЕ

Мою дочь в прошлом году пригласили принять участие в международном симпозиуме неврологов, что проходил в Дюссельдорфе. Славный немецкий город, лежащий в стороне от протоптанных туристских троп, очаровал её тишиной, неожиданной в стране лучших в мире автомобилей, бережно сохранённой старинной архитектурой, видами Рейна и неспешностью местных жителей, которые, казалось, никогда никуда не торопятся, получая удовольствие от каждой минуты такой подробной неспешной жизни. Заблудившемуся иностранцу они все, как один, готовы были придти с улыбкой на помощь. Организация симпозиума принимающей стороной тоже была выше всяких похвал: завтраки, обеды и перерывы на чашку кофе с такой истинно немецкой чёткостью чередовались с докладами и пленарными заседаниями, что было даже несколько утомительно российскому менталитету. 
Но всё же не немцы в немецком Дюссельдорфе стали самым ярким впечатлением моей дочери, а… американцы. Вернее, представление участникам симпозиума членов американской делегации. Председательствовавшая на симпозиуме дама представляла каждого поимённо: «Мисс такая-то, ведущий специалист научно-исследовательской лаборатории такого-то штата, опубликовала столько-то научных работ, такие-то её научные изыскания были внедрены в клинику…» Следовали вежливые аплодисменты зала. Но на этом представление не заканчивалось. «Мисс такая-то очень любит своего хомячка, кормит его только диетическими продуктами без генной модификации, ни на минуту не расстаётся с ним, она сделала своему любимому хомячку все прививки, чтобы он вместе с ней мог перелететь океан и не расставаться со своей хозяйкой!» На этот раз последовали уже бурные аплодисменты зала, чуть не перешедшие в овацию, и бурные возгласы: «О, мисс такая-то!», «О, она молодец!» «О! О! О!.. Будем брать пример с мисс такой-то!» Возгласы эти почти заглушили сдерживаемые смешки с мест россиян. 
Следующим раскланивался перед залом сухощавый джентльмен с седыми висками. «Мистер такой-то,— провозглашала председательствующая дама,— профессор университета такого-то штата, он автор пяти монографий и учебника, его ученики работают в клиниках и университетах десятков стран…» Вежливые аплодисменты зала. «Мистер такой-то ещё и страстный коллекционер старых амбарных замков. Его коллекция насчитывает уже более двухсот предметов!» Зал, приветствуя гармоничное развитие личности сухощавого джентльмена, взорвался неистовыми аплодисментами. «О, мистер такой-то настоящий молодец! Он гармоническая личность! Будем брать пример с мистера такого-то!» 
Российские участники симпозиума, не в силах более сдерживаться, смеялись уже откровенно. Смешки, перекатываясь от воронежцев к самарцам, и от владивостокцев к петербуржцам, усиливались и крепли по мере того, как представляли профессора, трогательно заботящегося о домашнем поросёнке, приравненном к членам семьи, и заведующую научной лабораторией, коллекционирующую засушенных пауков. 
Но гомерического характера хохот россиян достиг при появлении профессора университета, который виновато признался, что он так до сих пор не обзавёлся ещё хобби. «Но я умею говорить голосом Дональда Дака!» — гордо реабилитировал себя в этом смысле профессор. Российская делегация тут уже дружно грохнула: заходились от смеха неврологи Петербурга и неврологи Перми, посланцы Самары держались за живот, смеялись неврологи Казани… «Он прикалывается про Дональда Дака?» — с некоторой ещё робкой надеждой спросила моя дочь соседку. «Нет, я думаю, он сейчас заговорит!» — сквозь стон еле вымолвила та. 
Председательствующая привстала с места: «Доктора из России всё время смеются. (Продолжали ржать, не в силах остановиться, неврологи Екатеринбурга и Пензы, Челябинска и Москвы, Владивостока и Саратова…) Они, наверное, рассказывают анекдоты. (Стонали от смеха рязанцы и архангелогородцы…) Может быть, они поделятся с нами? И мы узнаем, что их так смешит»,— предложила председательствующая дама, подозревая, видимо, в этом подозрительном веселье нечто обидное в отношении вполне уважаемых участников симпозиума. 
Однако в смехе наших докторов вовсе не было ничего обидного для американских коллег. Это было чисто нервное. Они бы и поделились. Но едва ли коллеги поняли бы, в чём тут юмор. Даже если бы с ними поделились. Чтобы это понять, нужно как следует пожить в России, поработать неврологом, даже не будучи отягощённым коллекцией амбарных замков или хомячком, потребляющим продукты исключительно без генной модификации. И постараться после этого поговорить голосом Донольда Дака.