Рассказы из цикла "Отцы и дети"

БИЛЕТ ДОМОЙ

Последний снегопад свисал на ниточках с чёрного неба. Вакиф заворожённо, как ребёнок, смотрел в окно. Станцию метро «Выхино» не видать, только слышно, как устало стучат поезда, притормаживая перед самой Москвой.

Рама, прикипевшая за зиму, с трудом поддалась, и обкуренную комнату выстудила свежесть. Пустые бутылки засвистели. Неделю отмечал первую пенсию, которая чуть не стала последней. Паровозик бегал‑бегал по кругу - и вдруг решил выпрыгнуть из груди.

Большие снежинки зависали у небритых щёк - разглядывали. Одна присела на нос и растаяла. Он ловил их ладонью - сразу несколько штук. Сжимал и медленно, как фокусник, разгибал пальцы. Пусто, мокрое место!

Вспомнил, как бабушка с сёстрами лепила пельмени. Скидывая их, ушастых, в форточку, внутрь обледенелой рамы. Снаружи синички суетились, клювиками стучали. Окошко быстро наполнялось, и тогда на кухне наступал вечер.

Вакиф услышал, как усыпляюще постукивает по доске скалка, которая по-татарски называется нежно - уклау. Нос защекотала мука, остро запахло фаршем и луком. Тихо зазвучала песня в сопровождении скалки, шлепков белых ладоней, деревянной ложки, взбивающей в плошке масло, трескотни поленьев в завывающей печи. Удивительно, что эту песню он больше никогда потом не слышал, но вот минуло полвека - и в голове кто-то поставил пластиночку. Вакиф сразу же перенёсся на кухню деревянного дома в Ново-Татарской слободе на своё любимое место - порожек, откуда было хорошо наблюдать за тем, как стряпают сёстры. Он только что прибежал с улицы, где палкой сбивал песцовые шапки с забора, а затем скатывался кубарем с крыши сарая в сугроб. Вязаные варежки с леденцами на шерсти скулят подле него, валенки, как самоварные трубы, парят. А под ним натекла весенняя лужица. Он греет под попкой красные кулачки и вздыхает.

Первый надорванный, чтобы быстрее остыл, круглый пирожок - перемяч - крутится у рта, насаженный на вилку. Он дует на него и осторожно обкусывает по краям. Знает, сейчас брызнет бульон. Первые пельмешки ожидают его в миске из нержавейки, прихваченной бабушкой с парохода, на котором они плюхали до Астрахани. Она отщипывает от проросшей в стеклянной баночке луковицы две зелёные стрелки и крошит в пельмени. Сметана сползает с ложки и важно шмякается в миску. Вот и первый пирожок в виде лодочки, груженной малиной, плывёт к нему в рот. Запоздало подсовывают под него тарелочку, чтобы сочная начинка не потекла. Но она уже бежит между пальцами на рубашечку, на коленки. Липкая, сладчайшая.

Вакиф сглотнул слюну. На третий день выхода из запоя просыпался голод. Он сковырнул ножом со дна морозилки камушки соевых пельмешек. Разрезал тощий пакет майонеза и соскоблил ложкой остатки. Накрытый снегом и поэтому непоклёванный хлебушек забрал из кормушки обратно, бросил отогреваться на бабушкину чёрную сковороду. Чайник заныл, кран загудел - и опять из глубины квартиры послышалось пение сестёр. Они не старались, не вытягивали по‑грузински нотки тонкими голосами, да и голосов-то не было - только протяжный шёпот, почти молитва.

На следующий день Вакиф созвонился с племянницей из Казани. Она с трудом его признала. Расспросил про сына. Оказалось, живёт в Мамадыше, открыл бутик модных тряпок, но дело не пошло. Тогда переключился на водку. У него дочка - Альфинур. Аля, короче. Уже школу оканчивает.

Племянница охотно рассказывала. Была рада возвращению блудного дяди в объятия родни. Вакифу нравилось, что она говорила с ним уважительно. Всё‑таки москвич!

Он принялся за генеральную уборку. Бутылки летели наперегонки и взрывались в конце мусоропровода. Пылесосил, подклеивал обои, всё бельишко перестирал. Воспрянул духом. Отыскал заначку - шкалик водки, уже крышку свинтил, чтобы слить в раковину, но чего-то передумал и забросил подальше на антресоли.

Огрызком карандаша на куске обоев нацарапал список, кому какие подарки купить, исходя из возра­ста и пола. Снял со сберкнижки накопления. В Москве он знал только один магазин - ГУМ. Туда и направился. По дороге заехал на Казанский вокзал и купил купейный билет на субботу. Не торопился спрятать в карман - разглядывал. Красивый какой!

Весь обвешанный свёртками, как Дед Мороз, ввалился домой. На обёртках имена написал, чтобы не перепутать. Себе тоже купил подарочек - две бутылки армянского коньяка. Он уж и позабыл, ко­гда пил коньяк. Вот решил себя побаловать. Теперь можно.

Полжизни у Вакифа прошло под землёй. Рыл метро ударными темпами. Жил рефлексами: поесть, покурить, сходить в туалет. Даже о женщинах не думалось. Оживал только во сне. Там поначалу было много солнца, приветливых девушек в ажурных брызгах, вёсла обрывали путы кувшинок, влажный сом прижимался к телу. Потом на берегу загрохотала техника. Принялись рыть метро. Тоннелю не было конца, сапоги шлёпали по лужам, где-то вдали болталась лампочка. Отовсюду текла вода. Капли молоточками били по ушам. Бригадир, протягивая ему кувшинку, сказал, что речка ушла под землю. Вакиф разрыдался.

Безликие дни потекли дальше. Лишь однажды на стройке произошло событие, которое пробудило его и заставило задуматься о проходящей жизни. Он увидел, как торчат из глины кости в полуистлевших сапогах со шпорами. Рядышком блестела кость в туфельке со стеклянной пряжкой и ещё тонкие косточки ребёнка. Целая семья!

В выходные - общественная баня и пьянка. Сначала культурно - в пивной, потом бескультурно - дома. Принял - откинулся, принял - откинулся. В воскресенье уже спал на полу, накрывшись матрасом. В понедельник мужественно помирал с похмелья. А ведь думал пошабашить годик-другой и вернуться в Казань, но...

Первое время исправно высылал деньги домой, а когда начал строить кооператив, то всё стало уходить на квартиру, на ремонт, мебель… Он ещё звонил домой, но потом всё реже и реже. И оборвалось.

Когда умерла бабушка, даже на похороны не поехал, лишь принял двойную дозу. Ушёл самый родной человек. Она была ему вместо матери. Но не успел бы Вакиф при всём желании: у татар ведь хоронят в тот же день, а зимой дни коротки.

…Приехал на Казанский вокзал заранее. Расположился с чемоданом и пакетами в пустом кафе. Заказал бокал пива и, немного подумав, взял ещё водки. На дорожку тоже взял - фляжку и коржик. «Домой еду, сто лет не был»,- сказал бармену. «Узбек?» - спросил тот, проверяя на свет пятитысячную. «Татарин»,- ответил Вакиф и долго не отрывался от бокала, впуская в себя свежую струю, не разбитую на торопливые глотки. Когда до отправления поезда оставалось полчаса, сгрёб пакеты и пошёл на перрон.

Под крышей вокзала голос диктора гонял голубей. Пахло угольным дымком.

Вот отмытый поезд вздрагивает, лоснится серыми боками. Вагон № 13. Проводница в пилотке светит фонариком в паспорт, потом в билет, при этом трындит по мобилке. Вакиф втискивается в вагон. Комкает ногами коврик. В купе никого. Обстоятельно рассовывает вещи. Достаёт спортивный костюм и тапочки. Ищет что-то в пуховике. Делает большой глоток и упаковывается на свою нижнюю полочку, натянув на голову простыню. Следом в купе входят парень с девушкой. Стараются не шуметь.

До отправления остаётся пять минут, к вагону спешит полная женщина. Восточный платок съехал набок, седые кудри залепили глаз, тележка визжит, хищно сверкает золотой зуб.

С перрона видно, как она, сминая пассажиров, пробирается к своему купе у туалета и, открыв дверцу, что-то громко говорит, говорит. К ней направляется проводница. Трясёт Вакифа за плечо, тот глядит на них испуганно, как ребёнок, которого ругают взрослые тёти. Проводница помогает ему быстренько собраться и чуть ли не выпихивает из вагона. Он, расстёгнутый, с кособоко нахлобученной шапкой, с тапочками в руке, моргает вслед тронувшемуся поезду. Мелкий снег с крыши сечёт сонное лицо.

Вакиф, покачиваясь, бредёт по перрону на выход. Пакеты бьют по ногам. У чемодана заклинило колёсико, и оно чертит белые зигзаги на чёрном льду.

Вакиф разговаривает сам с собой: «Как вчера ушёл? Ну никак не может, чтоб вчера… Дура… Ушёл твой поезд, говорит».

В кафе толкотня - греется привокзальный сброд. Кто-то весёлый приобнял его, как старого знакомого, но потом извинился. Бармен пускает косую струю в бокал и насмешливо приветствует: «С возвращением, татарин!» Вакиф насупился. Он ещё не проснулся. Ему кажется, что он едет в Казань под снежной простынкой. Парень с девушкой шепчутся, а толстая баба крутит цыплёнку ногу и втыкает в нежное мясо золотой зуб. За окном Вековка подмигивает огоньками. И колёса, постукивая, настойчиво, по слогам, повторяют слова татарской песни: «Кадер-лэп устер-гэн, кадер‑лэп устер-гэн…»*

Табачный дым накрывает скатёркой столик. В ушах шумит. Стаканы, солонка с перечницей дрожат, как в вагоне-ресторане. Он ищет по карманам деньги, чтобы расплатиться, и не может найти. Вылезает наружу мятый билет и шуршит. Вакиф предлагает армянину за соседним столиком за полцены розовый «Айфон», который вёз внучке, и врёт:

- Хотел жене подарить, а она с любовником кувыркается. Ну, я их скалкой по голове… Раз-раз!

Армянин выкатывает глаза, но тут же начинает трястись. Его большой рот брызгает, как ломоть арбуза:

- Шутник, совсем меня рассмешить хотел? А я осёл - поверил ему!

Оба хохочут и лезут целоваться. Вскоре к ним за столик подсаживаются женщины. Вакиф влюбляется сначала в худую, потом в пухлую. Он щедр. Подружки рвут ленты и разворачивают подарки. Алые маки пылают на щеках Вакифа. Он счастлив. Он всё ещё едет в Казань...

ФЛАНЕЛЕВАЯ РУБАШКА

В конце января Александра Мизинцева отправили в отпуск - догуливать оставшиеся с прошлого года две недели. Рабочие будни потекли без него дальше, а он остался на обочине. Подумал о пенсии, до которой четыре года. Не близко, но и не далеко!

Послонялся по квартире, съел зачерствевший кусок торта, запил выдохнувшимся шампанским. Хотел докурить кубинскую сигару, но она воняла. Тогда Мизинцев приоткрыл ставни, взял резиновый эспандер и начал растягивать. На третий раз сладкие пальцы соскользнули - и эспандер треснул ему по уху. Сразу вспомнилось, как на даче в Печищах отец влепил ему в ухо за выдернутые вместо сорняка ростки моркови. Ухо тогда выросло как у Чебурашки. Саше было лет семь, а через год родители развелись.

Мизинцев не виделся с отцом, наверное, лет двенадцать после той случайной встречи на Баумана, когда они обменялись адресами. Отец проживал на другом конце Казани, на проспекте Маршала Рюмина, со своей третьей женой. Как раз в январе у него день рождения. Старику уже за восемьдесят. Сколько точно, сын не помнил. Долго искал бумажку с адресом. Взял бутылку «Арарата», коробку конфет, которые оставались после Нового года, и поехал.

Вышел из вагона метро и, увлекаемый толпой, оказался в лабиринте подземного перехода. Пахло шаурмой и канализацией. Люди обтекали его, потерянного, с бумажкой в руках. Читал указатели, пытался спросить у несущихся встречных, но вопрос повисал непойманным в воздухе. Наугад выбрался наружу. Не туда. Опять нырнул вниз. На бумажке была приписка: «…рядом магазин «Семья». Выйдя, увидел неоновые буквы магазина на доме, но тот был на противоположной стороне. Снова спустился в подземелье, мысленно прочертив прямую направления. Но в переходе она изломалась, и он вышел из стеклянного павильона не туда. Ещё сделал несколько попыток. Мимо! Устал и решил выпить пива в подземном кафе. Сунул официантке бумажку с адресом. Она, вынув наушники, громко, как глухому, стала объяснять: «Надо спуститься под галерею, затем подняться на эскалаторе, там свернуть направо и выйти к торговым рядам, оттуда…» Мизинцев заворожённо смотрел на сверкающий шарик на блюдечке её белого языка, кивал, но уже не слушал. Про себя решил плюнуть и ехать домой. Вот так и не встретились!

Смял стакан и напоследок захотел покурить. Вышел - и на` тебе, упёрся прямо в угол девятиэтажного дома с голубой табличкой: «Пр. Маршала Рюмина, № 8».

Собственно, зачем он поехал к отцу? Тяги прижаться к родному плечу у него не было. Никогда не поднималась в нём эта тёплая волна родства с отцом. Чужие они были, и тут ничего не исправишь.

Пока искал подъезд, опять вспомнил про опухшее ухо, даже прикоснулся к нему. Ещё припомнился случай, когда отец пьяным обмочился. Гости за столом притихли, слушают, как журчит весенний ручей. Это 8 Марта было. Потом в голове оттаяла поблёкшая картинка, как они ходили на выставку Нади Рушевой. В тот день он впервые испугался смерти - она белой змейкой заползла в фойе с улицы и проскользнула между ног. Саша понял, что забирает она не только стариков.

Отец посадил его в троллейбус и помахал вслед. Пассажиры, сгрудившись на задней площадке, наблюдали эту сценку. Позёмка сдёрнула с отца кепку с ушками и покатила по тротуару. Волосы встали колом, заголилась лысина. Он смешно подпрыгнул и бросился догонять. Маленький, толстенький, нелепый. Саше стало стыдно, и, хохотнув, он перед всем троллейбусом отрёкся от отца.

Александр поиграл на кнопочках домофона. Никого. И тут дверь распахнулась - появилась старушка с перебинтованным котом на руках. Он шагнул в подъезд. Стукнулись лбами дверцы старого лифта, и кабина тяжело поползла вверх. Пока Мизинцев ехал, из памяти укором выплыло, как хотел продать собственному отцу битую машину, мастерски отреставрированную приятелем. Уговаривал, расхваливал. Процент свой хотел получить. Мерзко, конечно.

О матери тоже вспомнил. Когда он учился во втором классе, мама нанимала за бутылку соседа дядю Мишу, тот приходил - молчаливо-равнодушный, похлопывая ремнём себя по ладони. Раскрытый дневник лежал на столе. Во время экзекуции она уходила на кухню и включала кран.

Лифт дёрнулся и встал. Разжались створки. Лестничные клетки были отгорожены железными решётками. И - ни души. Мизинцев опять заглянул в бумажку и нажал на кнопку под номером 47. Давил, давил. Тишина! Но вот в глубине послышалось покашливание. Долго не снимал палец с чёрной кнопки. Звонок жужжал как шмель в паутине. Наконец за дверью зашаркали тапочки, и ключ начал поворачиваться в скважине. В проёме появилась лысая голова в седой щетине. Глаза прищурились.

- Кто там?

- Открывай, отец. Это я,- Мизинцев говорил нарочито бодро, но хватило его ненадолго. Пыльный плафон ронял жёлтый сноп на неметёный пол, голова отца оставалась в тени. Из спальни выглянула заспанная старуха и прошептала: «Кто пришёл?»

В многоквартирном доме в этот вечерний час было на удивление тихо. Мизинцев, войдя в квартиру, сразу сник и впал в полусон. Не было живых запахов - кофе с молоком, борща с пирожками, душистого табака, бушлата, с которого улетучивается озон. Пахло сухими цветами, разлитой мадерой.

Чем глубже в комнаты, тем свет становился мутнее. Отец на старости лет развесил в своём кабинете увеличенные снимки умершей родни в одинаковых чёрных рамках. На гвоздике сушились небольшие венки. «Это травы, которые росли около нашей деревни»,- пояснил он. Потом отец взял фонарик и открыл дверцу кладовки. Луч упал на полки с пустыми банками, пробежался по фотокарточкам, приклеенным к обоям с поблёкшими тюльпанами. «А здесь у меня ныне здравствующие»,- сказал отец и высветил Сашину детскую мордашку, перепачканную вишней.

- Поздравляю тебя,- спохватился Мизинцев и вытащил бутылку в газетке.

- Вспомнил? А я уж и забыл…- он развернул коньяк, разгладил газету и принялся читать устаревшие новости.

- Отец, да брось ты её! Айда лучше этикетку почитаем,- Мизинцев взял старика под локоток. Ему хотелось с помощью коньяка и нехитрого застолья вдохнуть в эту убитую квартиру немного жизни.

- А? - встрепенулся отец.- Ну, пошли на кухню… Фира, где ты там?..

Но она больше не вышла. Пока отец впустую щёлкал выключателем на кухне, Мизинцев успел запутаться в проволоке. Наконец под серым потолком пожелтела голая лампочка, и он вытащил ногу из каркаса, на который была нанизана искусственная хвоя. В углу светились ядовито-жёлтые астры. Готовый венок был прислонён к холодильнику.

- Ужас какой! - отпрянул Мизинцев.

- Не обращай внимания, это я для одного Безен­чука стараюсь…- отец свернул голову «Арарату», разлил в тусклые стаканы.

Сын, откашлявшись и поглядывая на венок, произнёс тост:

- Желаю тебе, батя, здоровья и долгих лет…

- Спасибо, это мне как раз сейчас очень нужно.

Повторили. Помолчали, отведя друг от друга глаза. Забросили в рот по конфетке.

- Ну, лады, я пошёл,- вдруг засобирался Мизинцев.

- Подожди-ка, сынок,- остановил его отец.- Тебе рубашка не маловата?

- Нормально…

- Вон трещит по швам, сейчас пуговицами начнёшь стрелять. Ты это, возьми мою…- отец снял с гвоздика рубашку.- Фланелевая. Три раза, может, надевал. Будет блуза для твоего арбуза!

- Не надо.

- Надо, сынок, надо…

Уже в лифте Мизинцев принялся запихивать рубашку в портфель, брезгливо приблизил ткань к носу - и сразу стал маленьким. Отец нагнулся к нему, чтобы зашнуровать высокие ботиночки, которые привёз из командировки в Ригу. Саша ухватился за крепкую шею и сунул носик в воротник дырявого свитера с бегущими оленями на груди.

Повзрослев, пытался разгадать, из чего же состоял тот запах. Это после фильма «Опасный возраст» с ним началось, где нюхача играл Будрайтис. Может, сухая трава и потрескивающий внутри жёлтый дымок? Может, болгарский табак «Нептун» и пахучая трубка в виде чёрта из албанского вереска? Ещё полосатая антоновка, спрятавшаяся под доской. Осенние яблоки грустно пахнут, а от сваленных у забора новых досок, слегка подкисших от дождя, исходит пьяный запашок. Что ещё? Может, пот здорового тела? Отец спозаранку копал в саду картошку и тренировался в меткости броска в дальнее ведро…

Лифт задрожал и встал. Мизинцев прижал рубашку к лицу и, нажав на кнопку, поехал обратно. Четвёртый этаж, пятый… Дверцы лязгнули. Где-то возвышенно заиграла туба водопровода. Александр, кажется, заснул. Лифт вздохнул: «Ну что ж…» - и очень тихо закрылся. Четвёртый этаж, третий, первый…

Мизинцев потоптался немного у подъезда, покурил. Уходя, оглянулся - в окне пятого этажа горел свет. Чёрная голова прижалась к стеклу, в пальцах трепыхался огонёк. Над лысиной ореолом золотился дымок. И вдруг повалил крупными хлопьями снег. Он был похож на невесомые гроздья белой сирени, которые ложились маленькому Саше под ноги, и тот ими весело хрустел. Потом принялся ловить цветы губами и есть. Ему казалось, что папа смотрит на него сейчас сверху и улыбается. Даже услышал его голос: «Как ты вырос, сынок. Родненький мой!»

СМЕРТЬ ПОЭТА

Он бесшумно возник в проёме двери. Стояла липкая жара, и всё в доме было распахнуто. Даже старый холодильник, который потёк. Свет не зажигали - лампочки нагревают воздух, ещё комары... В потёмках блестела капелька на кончике носа хозяина дачи, она целилась в гранёный стакан.

- Это ты, Сапфир? - спросил он, почуяв сына. Тот никогда не звонил, не сообщал заранее о приезде. Отец телепатически с ним общался. Настраивался на нужную волну и начинал различать вдали родной голос, знакомый силуэт. Сын во время сеанса не перечил. Во всём соглашался.

Поступив в литинститут, он оказался среди пижонистых молодых поэтов, и одним только своим именем стал выделяться из писучей стаи. Вадимы, Гены, Саши, Денисы и… Сапфир!

Сын сел напротив отца, известного татарского поэта Алмаза Байрамова, вытащил из портфеля свёрток. Пошуршал. Запахло сервелатом. Стол был заставлен. Ножа не нашлось. Сломал палку и стал жевать. Из темноты появилась бутылка наливки. Жидкость в ней собрала весь свет далёких фонарей и ближних звёзд и засветилась на столе керосиновой лампой. Вскоре тёмный огонь перетёк в стаканы.

- Ну, привет тебе, сынок! - сказал Алмаз.

- Ага,- ответил Сапфир не чокаясь.

Байрамов-старший вытащил промасленную бумагу из-под колбасы. Щёлкнул торшером в соломенной шляпке. Нацепил очки и сосредоточился.

- Со стихами завязал, да?

- Почему это?

- Ну, раз колбасу заворачиваешь. Вот это, кстати, неплохое… Слушай, давно хотел с тобой поговорить,- отец снял очки, аккуратно сложил их в пластмассовый гробик и вздохнул: - Баловство всё это. Бабье занятие. Вон мои фолианты только пыль собирают. Обложки, как могильные плиты.

Сын глянул на книжную полку, где на корешке одной из книг, самой массивной, золотилось имя «Алмаз Байрамов. Избранное».

- Съездил я в конце мая на свою родину - в деревню Кызыл Байрак. Зашёл в сельмаг, а там мои книги лежат рядом с галошами. Обложки серые скучные, а галоши блестящие весёлые. Галоши были даже ближе к литературе, чем мои книги. И они смеялись надо мной! Глядел на них, и вспомнился Чуковский, захотелось обуть их и пошлёпать по весенним лужам. Я купил себе пару…

Сын слушал, сгорбившись. Казалось, он спит.

Байрамов-старший, кряхтя, выбрался из-за стола. По сброшенным стихам сына прошаркал к полке и снял свою книгу. Распахнул её торжественно - внутри зияла пустота.

- Я тут пристрастился козьи ножки крутить,- улыбнулся он.- У Зощенко вычитал, как их смолили солдаты. Ты не представляешь, сынок, как полезно курить самодельные папироски из собственных стихов!

Алмаз Байрамов вернулся за стол, подобрал с пола бумажку со стихами, достал кисет - приспособленный под табачок старый портмоне - и стал, слюнявя, крутить ножку из стихотворения сына.

- Покупаю дешёвые сигареты, шелушу табак на поднос, добавляю туда чабрец, ромашку, зверобой и заливаю кипятком. Потом сушу. На, попробуй! - протянул свёрнутую папиросу.

Сапфир затянулся, голову оплёл кокон дыма. Комната качнулась. Он подошёл к окну и высунулся в сад. Глаза различили крупные ромашки, в которых кто-то шевелился. Какая-то птица, похожая на птеродактиля, кружила над крышей. Он выдохнул табачный дым и наполнил грудь ночным садом. Бабочка в бежевом балахоне присела на висок и стала гладить щёку мохнатым веером. Пароход загудел у самого уха и проплыл голову насквозь. Рыбак на Волге ударил веслом большую рыбу, чешуя брызнула и заблестела на онемевших губах поэта.

- Зачем рифмовать жизнь? Зачем? - сам себя пытал Сапфир, и тут почувствовал, как вишнёвая наливка побежала по извилинам чёрной волной, вырвавшейся из запруды. Сначала она неслась со злобным шипеньем, затем вздыбилась и уже неспешно, по слоновьи наваливаясь, накрывала тяжёлым гребнем всё, что встречалось на пути. Волна с наслаждением топила Москву, давила витрины и гасила окна, как иллюминаторы на «Титанике». Проплывали, искря о провода, автомобили и киоски… Воронки урчали и глотали шляпы, ботинки, всякий мусор. Бесчисленные белые листочки со стихами устремлялись туда же. Сапфир вцепился в подоконник, чтобы не утонуть. И так простоял до рассвета. Нельзя сказать, что отец открыл ему глаза. Просто эта коварная волна росла в голове два года, а сегодня вдруг взбесилась и сорвалась.

В Москву он не вернулся, но и с отцом не остался жить. Сошёлся с одинокой женщиной, которая проживала в частном доме на окраине Казани. И там тихонько спивался. Отец, когда предавался воспоминаниям, начинал крутить колёсико, настраивая частоту диапазона, чтобы побеседовать с сыном. Говорил о поэтах своей юности. Много читал из Такташа, иногда перескакивал на свои недавно написанные строчки. Болезнь эту он так и не пересилил, зато с питьём завязал.

БЕЛАЯ БЕСЕДКА

Созвонившись с заказчиком, Руслан Уразайкин сел на электричку до подмосковного посёлка Дурыкино. «Ну и название!» - ухмыльнулся. Стёр лишние записи в диктофоне, проверил зарядку и уставился в окно. Пейзаж сдвинулся и побежал.

Дом, где его ждали, даже искать не пришлось. Безвкусный кремовый терем с флюгером был виден издалека. Стоял на отшибе, отгородившись от приземистых соседей голубыми елями.

Уразайкин только у ворот особняка вспомнил о дырявом носке. «Сниму и пройду босиком»,- придумал. Вежливый охранник в костюме впустил. Добрый доберман повёл по дорожке. Задыхался, роняя слюну, и всё совал горячий нос гостю в задницу.

Розы со всех сторон толпились, изнывая от жары. Благоухало то слева, то справа, то сверху. Если бы Уразайкин был убийцей, а не журналистом, то наверняка забыл, зачем пришёл. Голова кружилась. Брызги фонтанчика из-за поворота освежили лицо.

Мшистые валуны, амфоры вповалку, розы, розы - и этот чёртов носок! Но разуваться не пришлось. Даже места для этого не было предусмотрено. Шесть ступенек на мраморное крыльцо с вальяжными львами на тумбах, лёгкие ажурные двери в полукруглый холл. Прохлада. Журчит огромный аквариум с черепахами. Роскошная лестница бирюзовой волной ниспадает в зал. Навстречу Уразайкину, пощёлкивая чётками, спускается хозяин - в спортивном костюме и белой тюбетейке. Тепло, по-восточному здоровается двумя руками и приглашает в кабинет.

Пока шли, Руслан подмечал ляпы: плохенькие пейзажи Среднего Поволжья в тяжёлых рамах, искусственные цветы в огромных вазах, отлакированный кряжистый пень со столешницей и пеньками-стульями - из другой оперы, на камине деревце с монетками - как в фильме «Старая, старая сказка».

Абдулла-хаджи пригласил сесть. Налил в пиалы холодной воды и сказал:

- Из священного источника Зям-Зям.

Руслан пригубил. Вода на вкус показалась ароматизированной.

- Как-то раз у Аллямы Мухаммада бин Исхак бин Хусейма спросили: «Как ты достиг такого высокого уровня знаний?» - начал голосом муэдзина Абдулла‑хаджи.- И тот скромно ответил: «Посланник Аллаха (мир Ему) говорил, с какой просьбой пьёт правоверный воду Зям-Зям, та и сбудется».

Уразайкин благоговейно осушил чашу и попросил Всевышнего, чтобы хозяин не скупился на гонорар и книга эта написалась легко. Религиозные речи на него наводили тоску. Организм всякий раз реагировал одинаково - отключал мозг. Голова кивала, а думалось о своём. О том же носке, например. Или о том, нужны ли Уразайкину такие хоромы? Обшарпанный письменный стол в «однушке» у станции метро «Кунцевская» - вполне соразмерный ему масштаб. И его просто не хватило бы, чтобы заполнить весь этот объём трёхэтажного особняка с мансардой.

Абдулла-хаджи искал не просто журналиста, а земляка-татарина. Таково было его условие. Через знакомых вышел на Руслана Уразайкина.

Перед тем как прийти сюда, Руслан навёл справки о хозяине. Абдулла-хаджи разбогател на финиковых чётках, намазных ковриках, шамаилях и пузатых бутылочках воды «Зям-Зям», которую разливал на заводике в Зеленограде. 150-граммовая бутылочка - 200 рублей. Хотя один корреспондент из интернет‑издания докопался-таки до артезианской скважины в Подмосковье, откуда брали «святую» водичку, и даже фото выложил. Но Абдулла-хаджи во всём винил конкурентов: якобы это они начали подделывать его «Зям-Зям».

Была в нём купеческая жилка. И нюх на деньги был. Отлично раскрутилась его идея выпускать кофе халяль. Перед помолом развязывали мешки с обжаренными зёрнами, приходил мулла и шептал намаз. Из ладони в ладонь пересыпал и с собой большой кулёк забирал.

И вот в свои пятьдесят Абдулла-хаджи решил написать книгу. О детстве и воспитании, о религии предков и паломничестве в Мекку, о богатстве и благотворительности.

Договорились о цене, и Уразайкин начал приезжать по выходным к бизнесмену, включать диктофон и записывать монологи. Абдулла-хаджи был слово­охотлив. Жаль только, что каждый раз повторял одно и то же. И всё - прописные истины: «Надо делать добро», «Сделал доброе дело - иди дальше, не жди благодарности» и т. д. Уразайкин скучал. Смотрел немигающими «заинтересованными» глазами, а сам в это время придумывал разные сюжеты для киносценариев. Думал, как хорошо бы эта лестница подошла для сцены убийства. Кровь эффектно стекает по ступеням… Добряк доберман, поскуливая, слизывает… Потом убийца переворачивает хозяина дома носком ботинка - и в кадре крупно появляется лицо Абдуллы-хаджи с прилипшей ко лбу купюрой. Или можно снять по-другому. Убийца толкает хозяина сверху, тот красиво скатывается с лестницы - кости хрустят - и прямо виском - об угол мраморного столика. Бамс! И тут вбегает горничная…

- Руслан! - кричит она, узнав убийцу, и роняет поднос с кофейником.

- Руслан! - трогает его за плечо хозяин.- Может, перекурим? Кофе будешь?

Абдулла-хаджи под перекуром имел в виду прямо противоположное - подышать свежим воздухом. Он был правильным человеком. Себе не давал и других осуждал. Как-то Уразайкин приехал к нему прямиком из пивбара. Унюхал и прочёл ему лекцию о том, как алкоголь с табаком пробивают дыры в сферической защите человека и туда невидимые глазу шайтаны залетают.

Книга получалась толстая. Через полгода общения Уразайкин стал бездетному хозяину чуть ли не сыном. Это была идеальная версия отпрыска: не пререкался, во всём слушался, навещал по выходным.

Наступил сентябрь, деревья оголились. В саду появилась невидимая ранее белая беседка. Хозяин был угрюм. Атеист выпил бы в такую минуту, ведь «Зям‑Зям» здесь не поможет.

Абдулла-хаджи пожаловался Руслану на здоровье, судьбу и одиночество. Показал фотографию яркой татарки с редким именем Бибинур, которой сделал предложение, но... Отвергла. Сказал, что в отношениях с любимой женщиной… любовь не главное. Это дело наживное. И подвёл к старой антоновке, чтобы показать, как прижилась молодая ветка грушовки, привитая год назад. Главное - забота и усилие. Следует оградить девушку от соблазнов. Телевизор убрать! И с утра до вечера внушать ей правильные вещи: «Надо делать добро!», «Сделал доброе дело - иди дальше, не жди благодарности» и т. д.

Яблоня росла рядом с беседкой. Неубранные плоды покачивались на ветках. Абдулла-хаджи сорвал полосатое яблоко и сунул Руслану. Тот уже собирался уходить, но хозяин взял его за руку и прошептал:

- Хочу тебе показать кое-что… Но это, малай, не для книги!

Беседка снаружи была обита реечками, как маленькая пристань. В проёмы вставлено матовое сте­кло. Хозяин открыл ключом дверь и пропустил гостя вперёд. Руслан оказался в пустом помещении с бетонированным полом: ни стола, ни лавочек.

Абдулла-хаджи повернул выключатель - и тогда из люка в центре комнаты ударил в потолок прямоугольный сноп света. Вниз вели чугунные ступени. Хозяин спустился, Руслан последовал за ним.

Вся подземная комната была устлана коврами. На уровне глаз находились ниши с табличками, несколько заделанных, но большинство пустовало - они зияли тёмными бойницами. Хозяин, прижавшись лбом к стене, испещрённой сурами из Корана, начал молиться. Уразайкин ждал. Наконец Абдулла-хаджи закончил и повернулся к нему. На лбу рубцом отпечаталась цитата.

- Здесь лежит мой прапрадед купец Абубакир,- хозяин ладонью стёр пыль с мрамора.- Он персидскими коврами в Петербурге торговал. Даже у Николая Второго в кабинете его ковёр висел. Рядом с ним прах его первой жены, Марьям, и второй - Маршиды, это моя прапрабабушка. А здесь покоится мой отец Исрафил. Был директором райпищеторга. К нему даже Фикрят Табеев за бараниной приезжал. Ну, ты молодой ещё, не знаешь, кто такой Фикрят Ахмеджанович. Первый секретарь Татарского обкома!

Абдулла-хаджи носовым платком обтёр имя отца на плите.

- Ты не представляешь, малай, какую мне пришлось работу проделать. Я ведь на полпути не останавливаюсь. Если возьмусь, то уж до конца. Покоя не дам ни живым, ни мёртвым. Сначала разыскал всех своих по сельским кладбищам. Список составил. Жили они в разных районах республики, кое-кто даже в Башкирии. Собрал документы для эксгумации тел. Это тоже морока. В Казани крематория нет, я повёз кости в Москву. Денег много надо. Но я на всё готов. Я хочу, чтобы мы были вместе…

Уразайкину стало интересно. Он сунул руку в заплечную сумку и незаметно включил диктофон.

- Абдулла-хаджи, а как же мусульманские обычаи? Ведь ваши предки были похоронены с соблюдением традиций и погребены головами в сторону Мекки? Кремация тел - это всё-таки не наше…

- Я думаю, они бы одобрили меня,- перебил он.- Понимаешь, главное, мы теперь вместе!

Хозяин подошёл к пустой нише с надписью: «Абдулла-хаджи Сулейман», сунул руку в загробный мир и загадочно улыбнулся:

- Жаль, нет наследника. И он бы здесь потом лежал…

Уразайкин опоздал на электричку, следующая была только через два часа. Сошёл с дорожки и, пройдя чахлую рощицу насквозь, зажмурился от яркого свечения листьев. Корявый сук, сбросив жёлтый рукав, обнажил кость, покрытую лишаем. Руслан лёг навзничь и смотрел, как с верхушки на него планируют летучие мыши с пятипалыми крыльями.

Он сложил руки на груди и представил себя навеки усопшим. Лежит Руслан Уразайкин под клёном и слушает, как плавно опускаются листья на землю, как их накрывает лёгкий снегопад. Время течёт мимо, не замечая его. Он лежит как брёвнышко, выброшенное на берег. Затем рыхлый снег дырявят подснежники…

Руслан увидел белую руку с фенечками на запястье - тянется лебединой шеей к цветку, но не срывает, лишь трогает нежную мятость лепестков, растопивших сугроб. Вдруг фенечки рассыпались ягодками, запрыгав по проклюнувшим травинкам. Руслан хочет их собрать, но боится напугать девушку. Его холмик давно уже стал частью поляны и не вызывал кладбищенской тоски.

Он разомлел под слабеющим солнышком в паутине и закрыл веки. Засыпая, успел подумать: «Они лежали на тихих деревенских кладбищах. В тени берёз…».