Счастье

Ещё не знаемый мною белобрысый то­гда мальчик пошёл качаться на качелях, а его мама с папой просто отдыхали, о чём‑то говорили, что‑то вспоминали. Мимо прошла молодая женщина, держа за руку девчушку с огромным бантом на голове. Девчушка что‑то лепетала, смеялась и вприпрыжку торопилась за своей мамой. «Зинушка,- сказал мужчина,- а ведь и у нас могла бы быть такая», и они оба улыбнулись.

К маю следующего года родилась я. Накануне дня рождения своей мамы, в половине двена­дцатого ночи. Ей предлагали записать меня родившейся завтра, но мама сказала, что цифра пять нравится ей больше, и пусть будет так, как и произошло.

Парк «Крылья Советов» все­гда был любим соцгородским народом: большой, зелёный, с множеством дорожек и тропинок. Младенца в коляске во­зили гулять туда. Однажды знакомая мамы сказала моему брату Гере, что заберёт себе «эту девочку». Не отдал. И родители не засмеялись над его испугом, а вполне серь­ёзно поддержали сына. Так было у нас все­гда: все друг друга поддерживали и защищали. И теперь так же. И мама с папой продолжают оберегать нас из своего нового дома, где они теперь, где‑то там, наверху.

А потом началось детство. Классики, скакалки, новые красные туфельки к Первомаю, дремучие палисадники во дворе с дикой травой и золотыми шарами, куличики, «секретики», «кинки», как мы их называли, «стрелы», прятки. Бабушки в платках сидели на скамейке в тени, а мужчины забивали «козла». И все друг друга знали по именам.

На первом этаже в нашем треть­ем подъезде жил инвалид вой­ны, безногий дядя Саша. На своей низенькой коляске, отталкиваясь руками, в которых держал специальные колодки, он выкатывался во двор и подолгу сидел под деревом, жмурясь и без конца свёртывая «козьи ножки». Мы его любили, немного побаивались и просили рассказать «про вой­ну». Он только криво улыбался и молчал.

Школа мне досталась 36‑я, немецкая, рядом с домом. Там был сад, густющий! Яблони, вишни, кажется, красная смородина и трава‑трава‑трава… Калитка все­гда была закрыта, но что нам заборы? Вечерами там пели соловьи.

В пятый класс пошла в 37‑ю, менее «пафосную», более демократичную, вскоре ставшую родной. А какая живописная аллея вела к ней, начинаясь у ДК Гайдара и упираясь в конце в проезжую часть в районе улицы Побежимова, а слева - Дом культуры строителей!

Окна нашей квартиры выходили в сквер, там стоял огромный бюст Ленина, и мы всё норовили забраться ему на голову. Постамент и теперь жив. И теперь на стене дома - мемориальная доска: Королёв.

У подножия Орджоникидзе, в сквере, мы, повзрослев, собирались вечерами, чтобы порассказывать друг другу о разных делах. Нет теперь Серго….А видел кто‑нибудь? Уже в конце восьмидесятых в сквере, за акациями, какой‑то бездомный вырыл себе землянку. Шла из магазина на Белинского, его называли «пятый», и случайно увидела, и даже заглянула. Верите, там был даже небольшой очаг и что‑то вроде лежанки. Засыпали, конечно, этот чей‑то дом.

Мои родители, Алексей Георгиевич и Зинаида Дмитриевна. Папа работал на 16‑м, мама - на 22‑м. Ни КМПО, ни АО, и ничто другое не ложится на язык. Все приметы и наши здешние названия так и останутся с нами.

Мой любимый Соцгород. Писать о нём можно бесконечно. «Милицейский» на то­гда ещё Ленинградской, детская поликлиника на ней же, куда папа бегом нёс меня, ко­гда заработала себе серь­ёзную травму, уронив на ногу забор железобетонный у нашего дома. Он и сейчас там… Библиотека, этот немыслимый рай. «Стадик» с катком, танцверандой. Признаюсь тебе, дорогой, в своей верной и горячей любви. И ни на что тебя не променяю.

Наш двор и его обитатели

Подъезд нашего 5‑го дома на Лядова устроен необычно: за входной дверью два подъезда, второй и третий. Второй - прямо, по длинному проходу, третий - сразу налево. У двери во второй, рядом, была ещё дверь, которая вела в подвал. О, это было очень интересно! Там была прачечная. Но не простая, а какая‑то ведомственная. Во всяком случае, ко­гда моя по­дружка изредка меня туда водила (там работала её мама), не наблюдалось ни приёмщицы, ни кассы. В огромных чанах что‑то варилось, из‑за пара дальше своего носа не видать, бродят женщины с узкими лопатами, и дышать по­чти не получается. Темно, душно, сыро и таинственно. Как они там работали?.. А своё бельишко народ носил в подвал того дома, где теперь стоматология. В подвале позже была распивочная.

А в подъезде прохладно. Безногий дядя Саша, по жаре, сидел в глубине подъезда со своей неизменной цыгаркой. Махорка - зверь, воняла страшно, но то­гда никому и в голову не приходило ругаться, курили все мужчины, и женщины не находили в этом ничего страшного. Можно спорить, хорошо это или плохо, но было так, и никто не умер.

На первом же этаже, рядом с дядисашиной квартирой, в коммуналке жила моя одноклассница. Крохотная комнатка, где как‑то умудрялись размещаться пятеро: родители, старенькая бабушка и двое детей. Бабушка, несмотря на серь­ёзный возраст, была бодра. А также - строга, даже сурова, и все­гда в чёрном. Мы старались не попадаться ей на глаза. Все были свои, с пятого по первый этаж. При нужде детей оставляли друг другу, абы был дома хоть один взрослый. И мы играли в куклы, в машинки, читали вслух, умудрялись даже «в вой­нушку», и это на двена­дцати‑то квадратных метрах у иной семьи. Однажды мы целой оравой завалились к Надии попить воды. Из‑под крана (попробуй‑ка теперь!). Апа качала в люльке младенца и пела колыбельную. Нико­гда больше не доводилось мне её слышать, эту песню. Мы застыли. Печаль и свет, надежда и слёзы - там было всё…

В четвёртом подъезде жила семья учителя физики из 37‑й школы. Звали его Пётр Данилович Кахнович. Конечно же, прозвище у него было - КПД. Старшая его дочь, Наташа, и теперь живёт там. Жили в этом же подъезде Олимпиевы, Ольга училась вместе с моим братом Германом. Ещё - дружок мой по велосипедным катаниям Сашка. Потом он стал полковником милиции. Валерка‑Папаша, так его звали потому, что он так называл своего отца. Последний раз видела его в нашем дворе больным и пьяным. Поговорили с ним, покурили. Сидел за драку, потом снова… Не знаю, жив ли теперь.

Это сейчас двор наш заасфальтирован, а прежде был песчаный, пыльный в середине и «зелёнещий» по периметру. За забором - детский сад, он и сейчас здесь. Конечно же, вечерком мы туда лазали, и в сарай через щель в крыше. Поломанные стулья, старые игрушки, лейки и вёдра - чего там только не было! Можно было отыскать вполне приличного зайца или грузовик. Это был наш «прииск». С собой, понятно, ничего не забирали, не умели как‑то.

А зимой у нас во дворе ставили ёлку. Большую, по­чти как та, что традиционно стоит в парке. Тоже обнесённую расписной фанерой: медвежата, зай­чики, Снегурочка и дед Мороз, сани с подарками… Счастье! Разноцветные «лампочки Ильича», бумажные флажки, картонные зверушки, звезда из жестянки, рубинового цвета. Наверное, ставили от 16‑го завода, не спрашивала то­гда, конечно же.

Однажды, 31 декабря, пока мама накрывала на стол, мы с папой по­шли погулять, тут же, во дворе. Он привязал мне к валенкам «снегурки» и во­зил за собой, катая. Потом научилась сама, и гоняли с папой на катке в парке уже на «норвежках», как полагается, заложив за спину одну руку. Папа у нас умел всё: сочинить стих, сыграть на пианино, спеть, ну и - велосипед, лыжи, турник… Так вот, вышли мы с ним погулять. И я замерла у ёлки. Вечер, до Нового года часов шесть, и появляется фотограф (!), как потом узнала, из заводской газеты с 22‑го. Видимо, было у него задание сделать репортаж предновогодний… Так появилась моя сияющая физиономия на первой странице газеты, лет мне было пять‑шесть, не по­мню точнее.

Ёлочный базар на нашем рынке в конце Белинского. Загодя покупали, перебрав десятки хилых, санитарной вырубки, ёлок, одну не столь хилую, и она жила до поры на балконе. Потом её доставали… но это уже другая история, и у всех она была.

Со двора, между двух детских садиков, мимо «милицейского» магазина (кто‑то по­мнит там рядом отделение милиции? я - нет), через трамвайную линию, через дорогу («Через дорогу не ходи»,- говорила мама) - к дырке в заборе, и ты в парке. А там высокущая­ деревянная горка, уже скользкая, ледяная. С разбегу на картонку или «на ногах» - это было высшее искусство, и мало кому удавалось съехать и удержаться. Слева от горки, на маленьком катке, кружились, прыгали, падали, ревели от синяков и снова кружились маленькие фигуристы из бесплатной секции фигурного катания. А дальше - наш огромный, круглый, по­чти все­гда расчищенный каток, необъятный просто, как то­гда казалось. И горячий чай в раздевалке. И прокат коньков по цене пломбира.

А лыжня? Помните, сколько было лыжников в то­гда ещё не усечённом «Рубином» парке? И парк был - по­чти лес.

Билеты на ёлку в «Ленина» и «Гайдара». Волшебные сказки на сцене, хороводы вокруг ёлки и в конце праздника - подарки из столь же волшебной избушки из рук Снегурочки. Мандарины, яблоки, «Мишка на Севере», «Золотой ключик», «Кис‑кис», карамельки, помадка и длинные сосучки‑карандаши. Как всё это пахло!

Кино всё в тех же «Гайдара» и «Ленина». Полупустые днём залы, купил билет за десять копеек и садись куда угодно, где нравится, там и садись. Завлекательные афиши возле входа, предвкушение удовольствия от фильма и мороженого, в количестве не меньше двух. До начала «кина» его уже не было, съедалось, пока шёл «Фитиль».

Помните очереди в «Гайдара» на «Генералов песчаных карьеров»? Мелкие вперемежку с голенастыми «после шестна­дцати», поиски знакомых, чтобы встать к ним в очередь, просьбы: «Скажи, что брат (сестра), дома не с кем оставить», заветный билет, уже мятый, в горячем кулаке зажатый, чтоб не потерять, и - гаснет свет. Мороженое тает, течёт, вафельный стаканчик размяк и вкусен до невозможности.

Пионерские лагеря, «Семиозёрка» и «Голубое озеро». Не любила. Нет, не места, где всё это было. Режим, тихий час, отсутствие родителей и брата, дисциплину не любила, речёвки, комаров и летучих мышей вечерами на скамейках перед белым экраном. Линейки не любила, потому что приходилось быть то звеньевой, то председателем совета отряда, а один раз даже дружины. Не моё. Сидеть бы тихо в палате, застелено «по‑чёрному», потому что дождь, и читать.

Горько было до слёз, ко­гда провожали меня с чемоданчиком на автобус к ДК Ленина. Солнце, музыка, все радостны и счастливы, обнимаются, рассаживаются по автобусам, торопясь занять место у окна, а я хочу домой. Забирала меня мама с полсмены, ей было можно, она работала в биб­лио­теке парткома 22‑го.

Да, хорошие были лагеря, палаты просторные, омлеты вкусные, пилотки хлопчатобумажные. Руки мыли, забавляясь, белыми цветками, «мыльниками». Отрядные газеты делали, вот там можно было пофантазировать. «В рамках», конечно… До сих пор люб­лю автобус «в обратную сторону».

Окрестности

Он ведь не очень большой, наш «заповедник». И с каждым годом становится всё меньше, всё откусывают и откусывают от него куски и кусочки, съедают, переваривают и, по всем законам процесса жизнедеятельности, оставляют нам его следы. На месте старой бани по Ленинградской… Копылова то есть (зачем? ведь есть же какая‑нибудь «1‑я, 2‑я Поперёк‑Вдоль‑Сортирная»…), на месте бани - доходный для «деятеля» власти жилой дом. От чу`дной аллеи, зелёной, дерево‑кустарниковой, травяной‑цветочной, со скамейками и статуями остались, может быть, лишь фотокарточки. Там теперь простор, асфальт, перспектива до Побежимова, похожие на мини‑мавзолеи входы в метро. Жизнь продолжается, всё понятно, растут потребности и возможности, у обывателей в меньшей степени, у призванных им служить - в неизмеримо большей. «Диалектика». Частные домушки, утопающие в черёмухово‑сиреневом, яблонево‑вишнёвом цвету, напротив школ там же - никто уже и не вспо­мнит. Улочки‑закоулочки, короткие, порой в три дома, старые скамейки, сколоченные и врытые, казалось, на века. Казалось…

Перед выпускным мы в последний раз собрались там, ждали, ко­гда откроют для нас школу. Мальчишки курили и пили портвейн «777», а девчонки всё наводили красоту. Какую, зачем? Мы были юны, румяны и свежи. Хотя… теперь её уже и не наведёшь, не на чем.

Во дворе 37‑й школы тоже был сад. Поуже и по­длинней, чем в 36‑й. Была и спортплощадка, небольшая, но хватало. Сад вырубили. Зачем? Это «зачем?» так и будет сопровождать меня всю жизнь. Ответ очевиден. И всё же - ответа нет.

«Айда в игрушечный!» - каждый день. И мы неслись на Белинского, вниз три ступеньки, к прилавку: машинки, солдатики, большие и крохотные куклы, «посудки», лошадь‑качалка, совочки‑«вёдрышки», а слева - канцелярский прилавок, тоже притягательный… Пивнушка, забегаловка, что‑то ещё, и снова что‑то ещё, теперь и не знаю, что там, в игрушечном. Нет «Хозтоваров», где можно было купить всё. Мама там стояла в очереди на холодильник «Свияга», ходила отмечаться каждый день. Кто ж не ходил‑то. «Свияга» лет три­дцать служила верой и правдой. Магазин на Ленинградской («Вавилон», «Пятёрочка»). Тоже было много всякого, как в сельпо: нитки‑пальто‑обувь‑ткани. Летом возле него в полотняных киосках продавали вафельные трубочки с кремом. И крем был не только на сантиметр по краям. А за углом, на Белинского, продавали горячие пирожки: с мясом, ливером и повидлом. Вот эти разлетались у нас за десять минут. Пахло этими пирожками и мороженым,­ его продавали тут же. Помните эти тёмно‑серые или серо‑голубые ящики, с изморозью по периметру крышки? Ко­гда её открывали, чтобы достать брикет, запах сбивал с ног. Эскимо за два­дцать две копейки и оно же с орехами за два­дцать восемь. Фруктовое за семь копеек.

Теперь в соцсетях ходит шутка‑укоризна, мол, кровавый режим, но пломбир был вкусен. Но я не о том, я о мороженом. Может быть, позже поговорим и о «режиме», не знаю. Только ведь - зачем? Да, было всякое. Но каждый сам для себя решает, в какой пропорции будет у него это «хорошо‑плохо».

Ясли и детский сад на Кошевого (таксист однажды переспросил: «На Кошелова?» А на Баумана как‑то всучили картонку, где сообщалось, что открыт какой‑то там салон на «ул. Бауманова». Я не о «революционной» памяти, как вы понимаете).

В ясли не ходила. Как‑то писала уже, что маму уволили «из адвокатов» за папино выступ­ление на партсобрании, и она не могла никуда устроиться, до хрущёвских послаб­лений. А вот в детский сад уже отдали, работа нашлась… Тоже весь в зелени стоял. Вообще, то­гда почему‑то заросли никто не вырубал. Не было нужды в просматривающемся во все стороны пространстве? Меньше убивали и насиловали? Не знаю.

Справа от входа в детсад был бассейн. Маленький, бетонный, неглубокий, по пупок нам. Однажды очень жарким днём нас повели купаться. Ну что там, четыре‑пять‑шесть лет? Запасных трусиков ни у кого не было, и нас заставили купаться голышом. Упёрлась, насупилась, вцепилась в свои «гороховые» и не пошла купаться. Не наказали, только маме пожаловались, ко­гда она пришла по дороге с работы забирать меня (заводоуправление 22‑го, через трамвайную линию, чуть‑чуть влево - Кошевого). Мама тоже не ругала (нас с братом вообще нико­гда не ругали, ни за что, ни за какие проступки, объясняли просто), улыбнулась и сказала, что раз не захотела голышом, то и не захотела, всё на этом.

По дороге купили мне томатный сок у знакомой улыбчивой продавщицы в магазине всё на той же Кошевого. Десять копеек, кажется.

И долго‑долго шли домой, часто через парк. Каталась на самолётиках, на любимой белой карусельной лошадке, на лодочках - чуть‑чуть и только сидя: мама раскачивала, а я с серь­ёзной физиономией искала за деревьями горизонт.

Дома телевизор «Неман», книжки, разговоры, поцелуй и сказка на ночь, мамина или папина, или обоих сразу. Тихое треньканье гитары в другой комнате: брат учился играть. Счастье…