Логотип Казань Журнал

Видео дня

Показать ещё ➜

ЧИТАЛКА

"Шурики" от бабы Саши

«Шурики» — это она сама придумала. У кого — байки, у кого россказни или там былички, а у неё — «шурики». Свои, ни на что не похожие.

«Шурики» — это она сама придумала.

У кого — байки, у кого россказни или там былички, а у неё — «шурики». Свои, ни на что не похожие.

Выпускница Московского института культуры педагог Александра Юрьевна Серова — гремучая смесь наивности, мудрости, любознательности, трудолюбия, обидчивости, иногда смелости, находчивости. Сроднилась душой с удивительными личностями — Львом Толстым, родовитыми дворянами Юшковыми и Полянскими, священниками Вознесенскими, богатой помещицей и купчихой Анной Николаевной Родионовой, связанными с её родным краем, её селом Паново Лаишевского района Татарстана.

Представляет с ребятами республику на летних сборах в Ясной Поляне участников детского движения «Муравейное братство».

Мама троих детей и бабушка троих внуков. Любимое занятие: игра с детьми в лапту, работа в саду. Отдыхает с иронической прозой Татьяны Поляковой. Любимый поэт Федерико Гарсиа Лорка в переводе Пастернака.

Каждый день благодарит Бога за чудо жизни.

 

Танец первого снега

Дом у неё был. Просто в нём сейчас были дети, внуки, снохи, зять. И потому она, завёрнутая в клетчатую рубашку мужа, шла к реке. Июль кончался, от солнца было жарко, а северный ветер так холодил тело, что клетчатая зимняя рубашка мужа поверх летнего сарафанчика была к месту.

Она села на кочку между речушкой и берегом. И это был её дом.

День был удивительным. День белых парашютиков. Чертополох ронял семена. Он был лохматым, лёгким, белёсым, взъерошенным. Парашютики летели над водой и вдруг у противоположного берега резко вздымались вверх. Чтобы родиться на следующий год, обязательно нужно было зацепиться за берег.

Сад у неё тоже был. Но там были дети, внуки, снохи, зять.

Некоторые парашютики опускались на поверхность воды, резво плыли по воде, распустив пушистые реснички. Глупые рыбки хватали их и ненадолго топили. Всплыв, они обречённо плыли к берегу. Уже были не пушистые, а распластанные на воде звёздочки.

Баня у неё тоже была, но там сушились яблоки.

Весь луг напоминал ученье десантников: парашютики на сильном ветру отрывались от лохматых голов и летели, летели. Летели.

Муж у неё тоже был.

Он занимался сразу многим: искал клад, ухаживал за пчёлами и огородом. И как будто каждый из членов большой семьи жил в своей временной капсуле, не видя и не слыша другого.

Солнце дробилось у ног в речушке. Она была покрыта мелкой рябью волн от сильного ветра, напоминая трепет большой стаи рыбок. В траве посвистывал осенний ветер.

Сейчас она была писатель: шляпа с большими полями, длинное платье, шаль, сбегая с плеч, волочилась по траве. Неприкаянность. Непричастность. Не плакалось.

Белые парашютики летели над лугом, репетируя танец первого снега.

 

Русская Волчья. Урок плаванья

В седьмых-восьмых классах мне жилось туго. Меня слегка пороли.

Вероятно, я напрашивалась сама на это в силу своего характера и имени, конечно. Я где-то прочитала, что если девочку звать Саша, она будет драчунья, моим родителям и сверстникам не приходило в голову называть меня Александра.

И вот живу я так интересно, то с мальчишками дерусь, то с девчонками. В это трудное время у меня были две подруги, Лида и Дуся. Близнецы, очень похожие.

Жаркий летний день, мы на озере учимся плавать. Я чувствую особую гордость. Я умею плавать, а они барахтаются и плавают по-собачьи.

— Лида. Ну, чего ты боишься. Плыви спокойно. Не переваливайся, как уточка, держись легко на воде.

Мы смеёмся, нам весело. Вот только была голова Дуси над водой — и исчезла. Я-то их не путаю, у Лиды лицо чуточку круглее.

С каждым днём девчонки всё увереннее держатся на воде. И вот наступает день, когда я им говорю:

— Молодцы, давайте доплывём хотя бы до середины озера.

Почему-то расстояние с берега одно, а расстояние, когда плывёшь — другое. В воде кажется, что берег ближе. Девочки плывут по бокам, я их подбадриваю. Мы плывём. Хорошо плывём. На горизонте появляется синяя туча, но она ещё далеко, а нам проплыть всего ничего. По плаванью тоже нужно сдавать экзамен. У меня внутри всё ликует:

— Ай да Сашка, ай да молодец! Вот ведь, что вытворяет!

Я им говорю:

— Девчонки, мы с вами доплыли до середины озера, зачем же возвращаться назад. Поплывём вперёд, расстояние такое же.

Мы двигаем руками и ногами, как большие рыбки, а берег не приближается.

Вдруг Лида говорит:

— Всё, я больше не могу.

Дуся добавляет:

— Я тоже устала.

Тут до меня доходит, что я делаю что-то не то. На берегу ни души, ветерок поднимает мелкие волны, туча наливается тёмно-синим цветом.

— Так, говорю я,— как я вас учила плавать на спинке? Дуся, переворачивайся и отдыхай. Лида, я сейчас под тебя поднырну, ты немного отдохни.

Я по очереди подныриваю под них, давая им отдых. Дуся начинает хохотать, мы подхватываем и никак не можем остановиться. Силы кончаются, в рот попадает вода, а до берега ещё плыть и плыть.

— Всё, замолчали! — кричу я.— Успеть надо до дождя.

Потом начинаю уговаривать:

— Девчонки, хорошие мои, чуть-чуть осталось. Ещё минуточку — и мы доплывём.

На меня смотрят доверчивые глаза моих учениц по плаванью. Волосы мокрые. Реснички мокрые. Ветер крепчает, и берег вроде рядом, а доплыть не можем. Я ныряю, хочу посмотреть, далеко ли дно, и упираюсь в твёрдую поверхность песчаного дна.

— Доплыли, вставайте,— дно! — кричу я во всё горло.

Усталые, мы выбираемся на берег. Становится совсем темно от дымчато-серой тучи, ветер холодит. Мгновенно покрываемся пупырышками. У Лиды с Дусей начинают стучать зубы. Я им кричу:

— Бегом одеваться! Я вас обгоню по воде.

Бросаюсь в воду и налегке плыву обратно, они бегут вдоль озера. Одетые в летние сарафанчики, мы наперегонки бежим домой, нас догнал ливень. Одежда мокрая, кругом лужи, мы хохочем и несёмся во весь дух домой. Экзамен по плаванью мы сдали.

 

Пирожки с картошкой

День был как день. Октябрь заканчивался. Были и заморозки. Но до зимы было не близко. Она вышагивала в новенькой куртке мужа, зеленоватопятнистой. Такой цвет носили многие. Куртка была тёплой, уютной. Новенькой. Не нравилось только, как она шуршала. Отвлекала от мыслей. Сон вчера приснился какой-то странный. Как будто она вот так же идёт в Астраханку, впереди ясное солнышко, и много мелких чёрных птиц летает, и поднимается к солнцу большая белобрюхая рыбина. Оглядывается назад, а там дымчатая туча. И как-то так тревожно в этом сне.

Про сон она не думала, думала про совсем другое:

— Вот золовка опять нового мужа нашла. Накануне Ксения ходила к отцу, а выпал снежок, и следы, огромные, мужские, так и шли впереди, и как она удивилась, когда они привели к отцовскому крыльцу. Золовка прислала приглядеть за отцом. От нового человека была какая-то неловкость. Ксения хотела готовить, поболтать, как обычно, но этот незнакомый человек уже командовал на кухне.

— Хоть бы она сдохла там, в больнице,— произнёс отец.

— Пап, ты что говоришь? Хочешь, чтоб мама осталась слепой на всю жизнь?

— Да надоело уж одному-то.

Ксения заглянула в карие стариковские глаза и ахнула, столько в них было одиночества и неземной тоски.

— Пап, немного осталось, приедет скоро. Может, ты чего-нибудь вкусненького хочешь?

— Испеки пирожков, с картошкой, и чтоб лука побольше.

— Пап, ну что это за пирожки, может, с мясом?

— Нет. С картошкой, и чтоб лука побольше, жареного.

И вот сейчас она несла эти пирожки с картошкой. Увязалась следом Джулия, шотландский сеттер, ­необыкновенно красивая собака. Чёрная с золотыми подпалинами и карими удивительной красоты глазами. На душе было какое-то умиротворение, дома всё успела сделать, постирать, постряпать. Сейчас, думала, приду, порадую папу.

Поднялись на бугор.

Ксения оглянулась. За спиной стояла тёмно-синяя дымчатая туча, а впереди было ласковое предзакатное солнце. Кружили птицы.

«Ока», маленькая машинка, подъехала неожиданно. В открывшуюся дверь устремилась Джулия, расположилась на заднем сидении, и никакие попытки вытащить её оттуда не увенчались успехом. Ксения робко оправдывалась:

— Я всегда пешком хожу, но сегодня очень устала и обрадовалась, что вы остановились. Извините.

— Машина-то новая, ладно, я ещё целлофан с сиденья не успела снять. Хитрая у вас собака.

— Умная,— уточнила Ксения.

Вот эта сцена с машиной и собакой стёрла картинку, которую она только что видела, она была о т т у д а, из будущего, из её сна. Нужно было насторожиться, приготовиться, собраться.

Ксения дошла до родного дома, заглянула в окно. Отец лежал на диване. Почти поперёк него.

«Как он, такой большой, сложился? — подумала Ксения.— Слава Богу, живой»,— и прошла в сарай.

Клушка вывела цыплят поздно, мама ругалась, говорила, что не к добру это, но потомство рябеньких, красных с чёрными пёрышками, делало двор праздничным и нарядным, будто цыганки распустили свои юбки. Клушка-мама сидела на самом верху лестницы, и около неё уютно пристроились три молодки величиной с голубку. Но что делали остальные: они пытались взобраться наверх. Кому-то из них удалось, трепыхая крыльями, добраться только до первой перекладины, кто-то сидел на третьей, а некоторые уже сдались и устраивались на ночлег на земле рядом с лестницей.

— Ай, какая мудрая курица,— подумала Ксения.— Я бы раз пятнадцать спустилась, показывая, как нужно забраться наверх. Вот тебе и куриные мозги!

Ксения зашла в избу. Папа посмотрел на неё совсем трезвым и каким-то необъяснимым взглядом.

— Принесла?

— Да, сейчас разденусь и покормлю.

Протянула ему пирожок с картошкой. Отец сел и начал есть. Всё, что происходило дальше, было как в кино, которое нельзя остановить. Отец большими кусками откусывал от пирожка и, не жуя, отправлял в рот кусок за куском. Ксения успела подумать, что так есть нельзя, метнулась за водой, протянула стакан. Отец выпил и завалился на спину.

«Подавился»,— с ужасом подумала Ксения. Как пушинку стащила отца на пол. Обнажилось белое брюхо, как у большой рыбы. Она стала орать:

— Только не умирай! Только не умирай!

Била по щекам, сделала искусственное дыхание. Осмотрела рот,— он был чистым. Пирожок успел исчезнуть. Открыв окно, она кричала на всю улицу:

— Помогите! Помогите кто-нибудь!

Осенью на этой улице они жили одни.

С фермы пришёл ветеринар Гриша и сказал:

— Радуйтесь, у него оторвался тромб, и он умер мгновенно. Никого не намучил.

Осенью будет восемь лет, как Ксения стала сиротой.

 

Д а р  Бога

Фёдор умирал, об этом знали все. Он тоже это понимал, по тому количеству лиц, которые натянуто улыбались, а когда отходили от него, вели себя так, будто ничего не происходит. Он на них не обижался. Он берёг эти п о с л е д н и е  минуты на земле.

— Ксению позови,— прошептал он жене,— и подушку подними повыше. Никого не пускай, мне поговорить нужно.

Жена услужливо поправила подушку и вышла.

Ксения вошла с тем самым взглядом, от которого у него всё внутри замерзало. И это наказание — м о л ч а н и е м  он пронёс через всю жизнь. Глаза её были какого-то особого стального цвета, цвета того металла, что и корабль, на котором она прилетела. В том, что она не от мира сего, он не сомневался.

— Как ты? Не бойся, все говорят, что  т а м  хорошо, что это возвращение домой.

В этой бабушке жила девчонка, которая всё знала. Он внутренне засмеялся: всё, да не всё. Не знает, что он ей сейчас скажет. Снимет груз, который нёс всю жизнь.

— Всё, успокойся, сядь, — промолвил он.

Есть порода мужчин, которые вроде неброские, но красивы всегда. В нём жил ген мужчины. Вот и сейчас перед ней лежал старик, но как же он был красив! Седина благородного металла волос, тёмное, смуглое лицо в глубоких бороздках морщин. Глаза были молоды, блестели, казалось, что для них не может быть забвения. Они ласково, нежно, как-то загадочно смотрели на неё.

Она села, взяла его руку и начала тихонько гладить, слёзы текли и текли. Сначала она пыталась их вытирать, но поняла, что бесполезно. Тёплые, они падали на его руку и жгли.

— Извини, у меня не получается, как у всех…

— У тебя никогда не получалось как у всех,— он улыбнулся.— Поэтому я тебя и люблю.

— Спасибо,— кивнула она.

— Глупая, ты не понимаешь, что я менял женщин, но всегда был рядом. Рядом с тобой.

— Ты о чём, Федюш?

— Молчи! Помнишь, я тебя увидел в первый раз, твой халатик в подсолнухах, какие-то там кружева. Ты ждала маленького. И столько было в тебе женской красоты, какой-то божественной чистоты!.. Я тогда не понял, не придал этому значения, только позавидовал брату, что ему повезло, как может повезти раз в тысячу лет.

— О чём ты, Федюш? — он видел, что она не слышит, у неё опять что-то своё.

— Ты понимаешь, что меня сейчас не будет?

— Нет.

— Дура! Я тебе говорю, что люблю тебя и всю жизнь любил! Поняла?!

— Нет! А почему… Совсем, совсем одну? Меня одну… не может быть! Глупый, как же ты шёл по жизни, и что, нельзя было…

— Нельзя, нельзя…

Старик вдруг засмеялся: дедушка говорит бабушке о любви на краю…

Она выдернула руку, сделалась испуганной девчонкой, у неё были изумлённые глаза, она готова была вскочить и кинуться прочь. Он почувствовал это, тихо приказал:

— Сиди! Возьми мою руку. Любить — это счастье, это дар Бога. Всё, устал…

…Её лёгкие пальцы закрыли веками его глаза, она поправила волосы, положила его руку на грудь и вышла. Её о чём-то спрашивали, что-то говорили, она не слышала. Шла к озеру, кто-то рядом продолжал произносить какие-то слова, ни один звук не доходил.

Она шла по широкому лугу, тот был весь в жёлтых одуванчиках.

— Как сильно солнце любит землю,— думала она,— вся в поцелуях. Господи, как же больно…

 

Казаки-разбойники

Я не знаю, откуда это во мне заложилось, но какието моменты так отчётливо остались в памяти, что остаётся только перевести всё это в слова.

Мне всегда нравилось, как в нашем селе взрослые ребята, лет шестнадцати-семнадцати, относились к нам, кому чуть больше десяти. Любимая игра «Казаки-разбойники». Посчитались: две матки, самые старшие и ловкие молодые люди, выбрали из пары подошедших к ним ребят — скажем, «яблоко» или «апельсин». Потом «конились», то есть обхватывали палку руками, друг за другом, и чья рука оказывалась сверху, та команда «вадила», то есть водила.

На этот раз ловили нас. Мне лет двенадцать. На мне полинялое от стирок платье, ободранные коленки. Из-за этого вечное мамино: «Сашка, ну что ты как мальчишка, синяки, ссадины, рёбра одни торчат. Цыпки».

— «Мам, они не отмываются».

Я бегу по огромному лугу, меня догоняют два подростка. Ловко увёртываюсь от них. Трава, васильки мелькают, как в кино. У меня восторг ветра, летящего над равниной.

Мне весело, мне легко. Но кто-то понял мой манёвр, и на очередном вираже я, не сбавляя скорости, врезаюсь в Сашку Лобова, тут же подбегает длинный как жердь Федька. И, взяв меня один за левую, другой за правую руку, ведут к «штабу».

— Федь, глянь, какая пигалица. Бегает как. Я уж думал, не догоним.

Меня распирает гордость, рёбрышки ещё ходят ходуном. Гордая, ведут меня совсем взрослые пацаны. Они мирно говорят о чём-то своём, а я в это время с силой тяну их руки к себе, резко, изо всей мочи, так что они ударяются лбами. А я выдёргиваю руки и бегу дальше.

Слышу только, Сашка говорит:

— Это что сейчас было? Лови!

Овраг возник неожиданно, как и непроходимые заросли крапивы. Я всё ещё в беге и врываюсь в эту крапивную, пахнущую вкусно, зелень и оказываюсь на другой стороне оврага. Мои преследователи люди серьёзные, они начинают обходить овраг, благо это недалеко.

— Куда же делась эта партизанка?

Смотрю лихорадочно, куда бы спрятаться. Баня. Забегаю, судорожно думаю:

— Куда же, куда спрятаться?..

Стоит бочка из-под воды небольшая, деревянная. Сверху крышка, тоже деревянная. На крышке лежит ковш. Мгновенно я оказываюсь внутри этого сооружения, закрываю над головой крышку вместе с ковшом и не дышу. И боюсь засмеяться, уж до того нелепая ситуация. В голове стучит: «Сейчас найдут! Сейчас найдут!»

Мальчишки заходят, оглядывают всё, видят ковш на бочке, естественно, меня там не может быть. Тогда ковш бы валялся рядом. Раза три они заглядывают в баню.

Слышу, у окна рассуждают:

— Нет, куда она могла деться, следом бежали. Как сквозь землю провалилась.

Пройдёт минут десять, как кто-то из команды будет кричать:

— Сашка, выходи. Они сдаются!

Важно, с хитрющей улыбкой, с поцарапанными коленками, целованная крапивой, я появляюсь у своей ликующей команды.

Федька спрашивает:

— Сашк, ну скажи, где ты пряталась?

— Не скажу,— говорю я гордо, вдруг ещё играть будем.

А самое интересное: в то лето меня не жгла крапива. Я рвала веничек из неё и на глазах у удивлённой детворы парила себя по голым ногам. Не жгло. Видимо, в моём теле было достаточно крапивного духа на всё чудесное лето моего детства.

 

Следите за самым важным и интересным в Telegram-каналеТатмедиа

Нет комментариев