"...Я такой же кочевник"

Журнал "Казань", № 3, 2014

Я читала эту поэму три дня. Такое не одолеть (во всяком случае, мне) в один присест. Возвращаешься к началу строфы, любуешься, цокаешь (ай да молодец!), идёшь дальше, снова возвращаешься…

Впрочем, так и должна читаться высокая поэзия. Если воспринимать её на слух, полагаю, слушатель чувствует себя пробиркой, в которую льют из ведра. Но так как пробирка при этом не остаётся пустой, что уже хорошо, Айрат правильно делает, приглашая слушать стихи молодёжь. В наше время, возможно, это единственный способ наполнять «пробирки» существенным содержанием, уж коли читать, особенно большие вещи, новое поколение не любит.

Итак, в основе поэмы почти вся трагическая биография Ван Гога через его обращение в первой части к брату Тео, во второй - к художнику Гогену.

Так что жанр я бы назвала биографическим романом. В котором, однако, главное - не сюжет, а чувства, пережитые великим художником. И автор так проникся этими чувствами, что вызывает невероятное сострадание. Причём сердце рвётся не столько из-за жившего полтора века назад художника, сколько из-за поэта, вроде бы благополучно вписавшегося в современное общество, но тоскующего:

Прозреваешь: Тео - кровный брат Винсента, а Айрат - духовный; ему близки те же мысли, его волнуют те же непонимание, надежды, одиночество и вообще всё, чем жил Ван Гог.

Но пройдёмся по тексту поэмы.

Это домыслы поэта в образе художника? (В поэме довольно часто: «Я это тебе говорю как художник, постигший свою юдоль».) Нет, это не домыслы. У Ван Гога есть такие строчки: «…Бог, быть может, по-настоящему начинается тогда, когда мы произносим слова, которыми заканчивает у Мультатули свою молитву неверующий: «О Господи, Бога нет!». Этот пасторский Бог для меня мёртв.

Но делает ли это меня атеистом? Священники считают меня таковым - пусть. Но я люблю, а как бы я мог испытывать любовь, если бы не жил я и не жили другие; а раз мы живём, это уже само по себе чудо. Называй это Богом, или человеческой природой, или чем хочешь, но существует нечто, что я не могу ни определить, ни уложить в систему, хотя это нечто - чрезвычайно жизненно и реально; оно и есть мой Бог или всё равно что Бог»…

Ван Гог как художник относился к краскам почти чувственно. В поэме это передаётся так зримо, что кажется: рассуждать со знанием дела о светотени, качестве холста и красок, писать обо всём этом так пронзительно может только владеющий кистью, но…

- Я не рисую, у меня ужасный почерк, скорее дело в том, что цикл моих биографических поэм - давний, и, видимо, уже сформирован какой-то непонятный мне внутренний механизм взаимосвязей с тем, о чём я пишу,- говорит Айрат.- Вот, например, последняя из поэм - о Рахманинове, хотя я не знаю ни единой ноты. Связь духовная, Божьей волей, возникшая в процессе работы над поэмой.

А вот художественные выставки Айрат не пропускает. Особенно впечатлила его, как он сказал, «мощная выставка казанских графиков 1920-х годов». А до неё - Ван Гог в Париже, Нестеров в Уфе, Тулуз‑Лотрек в Казани, Пикассо в Москве.

И, конечно, Ван Гог в музее д'Орсе в Париже. Долгожданная встреча. Но ещё больше впечатлило место в городке Овер-сюр-Уаз, где похоронен Ван Гог,- само поле недалеко от кладбища.

- На том месте, где рисовал Ван Гог, теперь установлен щит с копией картины,- говорит Айрат,- и вот смотришь на натуру, потом на картину - и видишь: то же поле, те же деревья и те же

вороны.

Тут со своим Ван Гогом автор поэмы прямо напоминает Льва Толстого. Пожалуй, нет в русской литературе иного такого «проникшего головою в душу народную». Разве что Некрасов, но он писал-то правильно, а жил неправедно. Толстой же страдал и мучился от одной мысли о пропасти между богатыми и бедными. Если бы жена разделила все его взгляды, то они вместе отказались бы от собственности и жили «простым трудом», к чему тщетно призывал муж. Но этого так и не произошло. Лишь когда Толстой сам косил траву, колол дрова и таскал воду, он чувствовал себя ближе к народу.

И вот в этой поэме я увидела такое же преклонение пред чёрным трудом:

Параллель между тружеником поля и тружеником с кистью ли, с пером ли в руках вошла в текст так органично, словно самому автору приходилось «под солнцем спину гнуть». Однако он сугубо городской человек, но, видимо, не окончательно отошёл от корней, мать родом из деревни… Не без этого влияния родился и цикл волгарика, особенно после того, как приобщился в путешествиях по Татарстану к быту волжских старообрядцев, на экскурсиях и в беседах.

Я намеренно цитирую много. Пусть хотя бы из цитат увидят те, кто не читал поэму, как она красива в художественном смысле.

Последние две строчки напомнили мне строки из другого стихотворения Бик-Булатова:

Задумываешься: а ведь похоже… Когда человек сидит в кресле, он - его «язык». Но лишь в глубокой тоске так воспламеняется фантазия.

В поэме немало и тихой лирики. Тихой - не значит бездумной. Она философична:

Стал деревцем. И вот уже цвету!

Спасибо вам, Айрат, за эти «прогулки в садах российской словесности», как любит выражаться писатель Юрий Малецкий.