Забытая на пляже книжка

На белоснежный отель было больно смотреть. Он походил на сползающий к морю ледник. Две горничные в чёрных платьях стояли на балконе пингвинами. Волны в чаше из валунов вскипали и катили морского ежа к берегу. Липкий бокал завывал на столике. Кто-то забыл босоножки, их теперь хоронил в песке ветер; кто-то — полотенце с красными маками, придавленное камнем…
Вдруг из-за полосатой спинки шезлонга вытянулась белая рука и размяла пальцы. Массивный браслет сполз по худому запястью. Следом появилась вторая, и пальцы начали пощёлкивать. Женщина пела. Одна, совсем одна… Какое счастье!
После бойни, которую месяц назад здесь устроил фанатик, ­отель не закрылся. Вставили стёкла, смыли шлангом багровые пятна, да снизили цену. Но постояльцев это не удержало, а новые не приехали. В мавританском дворике выключали райский фонтан и начали отлавливать павлинов, чтобы увезти их в плетёных корзинах на материк. Сезон закрывался, так и не успев толком открыться. К тому же наступил священный месяц Рамадан…
Юля, конечно, знала про ­теракт, но это её ничуть не беспокоило. Расправа воспринималась как страшная сказка. Из пучины морской вышел чёрт! Зато теперь пустой пляж и пустой отель — только для неё одной. Какой подарок…
Солнце подожгло море. Она помахала официанту, и тот направился к ней по дорожке из струганых дощечек. Тело вытягивалось, голова отрывалась от туловища, ноги шли рядом. Он улыбался: — Мадам, ред вайн? Фул глас!
Это был третий бокал. При заселении на ресепшен её вежливо предупредили, что пить можно только на территории отеля. Юля улыбнулась и пошла дегустировать бар. Местное вино берберы называли буха. Крепкую инжирную водку — магон. Русские словечки пришли сюда вместе с матросами царского флота. Оживили глухой шершавый язык, сделали звонче.
Когда официант поставил перед ней ведёрко со льдом и выгнулся, чтобы налить, она заговорила с ним на немецком. Набор каких-то фраз. Тот хлопал глазами. Она захохотала. Ей так хотелось, чтобы он подумал, что она — немка. Но он подумал: «Русская напилась».
Юля как бы случайно смахнула с себя парео. Рыжие коленки засмущались, прячась за маленькими ладошками. Ох-ох! Официант отвёл глаза. Юля от хохота вздрагивала всем телом. Красное вино выплеснулось изо рта, и струйки пролились на грудь. И вдруг он снова услышал крики вышедшего из моря бородача в чёрном водолазном костюме. Тот был похож на краба. Перебегал на кривых ножках влево-вправо и плевался огнём. Официант медленно, как во сне, поставил на забрызганный кровью столик бутылочку с апельсиновым соком, и приготовился умирать. Краб не обратил на него никакого внимания и пробежал мимо…
Горячий ветер сыпанул в хохочущее лицо пригоршню песка с гребня дюны. Юля закашлялась. Официант был доволен.
Целый день она бродила по оте­лю в порхающих одеждах, повсюду оставляя пустые бокалы с распухшими окурками на дне. Проснулась на диванчике в холле. Чем занять себя? Решила искупаться нагишом. Скинула купальник. И тут на одном из лежаков приметила книжку, залистанную бризом. На русском! Какой-то Борис Сугробов, без фотографии. Фамилия автора была дана поверх заснеженного города в фиолетовых сумерках.
Она присела, прочла первые страницы рассеянно, повела рукой и опрокинула на книгу бутылочку воды. Теперь казалось, что на обложке таял снег. Но постепенно книжка увлекала. Море отступало, барханы превращались в сугробы.
Дойдя до 13-й страницы, перелистнула к началу. Поискала информацию об авторе. Ничего. Ей показались забавными кое-какие совпадения с её жизнью. Ещё через десяток страниц это её стало удивлять. Надо же... Как странно!
Проспала завтрак. Попросила принести на пляж кофе с бриками, что-то вроде маленьких чебуреков с яйцом или тунцом. Солнце светит даже в тени, только становится синим, как в солярии.

«…Юдифь, так звали героиню, жила шумно и напоказ. Она не способна была шептать, лепетать. Каждая фраза произносилась с вывертом, хохотком. Восторги по поводу всякой фигни утомляли окружающих. Её хотелось прихлопнуть, как муху. Первый муж, молчун Ильхам, через год после свадьбы именно так обрывал этот хохот, который выворачивал ему душу. Инструменты валились из рук, хотелось выпить водки».

Юля прижала страницу камушком и задумалась. Её первый муж тоже был татарин. Тихий. Скромный. Никогда не целовал в губы. Быстро наваливался, тискал и брезгливо уходил спать на диван. Выпивка не делала его весёлым, он начинал скрежетать зубами и зыркать на неё с ненавистью. На разбойника становился похож. Но не трогал. Избил первый раз, когда кто-то донёс, что тайный вздыхатель ей присылает в офис букеты. Но как ему, неотёсанному дураку, объяснить, что это она сама себе присылает. Зачем? Ну, чтоб все бабы в редакции завидовали, что у неё есть тайный ухажёр. Как будто бы есть!
Вскоре они переехали в Казань. Юля устроилась в газету. На интервью встретила Игоря. Высокий, голубоглазый, он мог не моргать три минуты. Таких только в почётный караул ставить. Когда спал, то руки вытягивал по швам. «Что-то слышится родное в долгих песнях ямщика…» — в голове её зазвучал романс. Вот именно — родное. Встречались в гостинице, на озере Лебяжьем, в машине. Муж, конечно же, быстро пронюхал. Были скандал, порванное платье, фиолетовое плечо, развод и свадебное путешествие в Болгарию, похожее на побег.
Юдифь также нашла своего мужчину. Красивая пара! Оба белозубые, золотистые даже посреди зимы. Разговаривали друг с другом глазами. Посторонние думали — поссорились. Нет, беседуют.
У Юдифь родился сын, у Юли — тоже. И в обоих случаях — гении. Только у первой — музыкант, у второй — художник. Учителя им пророчили звёздное будущее, но… Шли годы, клавишник лабал по кафешкам, а живописец малевал на казанском «Арбате» за 100 рублей шаржи. Родители объясняли себе заурядную жизнь отпрысков их чрезмерным талантом, который зашкаливает и посему — не востребован. К тому же всегда оставалась надежда на «а вдруг».

35 стр. «Я шла по Набережной и вдруг увидела под навесом, там, где всё лето стояло пианино, кучку людей. Они внимали игре невидимого музыканта. Тела переминались в такт. В проёме мелькнула рука пианиста. Звуки подпрыгнули. И тут я узнала своего сына. Протиснувшись, заметила шляпу. На донышке — горка монет. Достала тысячерублёвку и сунула незаметно.
— Вы бы слышали эту игру, — чуть не кричала на следующий день Юдифь подружкам. — Это же европейский уровень, блин. Это же просто гениально, бабы!»

Юля украдкой таскала картины своего сына разным заезжим знаменитостям, у которых брала интервью. Московский художник Камарин уж очень хвалил. Она не удержалась и подарила ему две работы: свой портрет и настурции. После открытия выставки был фуршет. Юля забыла в зале папку и вернулась. Официанты сдвигали столы, сдёргивая раскрашенные винными пятнами холсты скатёрок. Схватив папку, она наткнулась на забытые картины. Грустно посмотрел на Юлю её портрет…
Но в редакции сказала: «Камарин заявил, что это крайне свое­образно! Обещал устроить персональную выставку в Москве. Особенно мой портрет его впечатлил. Захотел меня написать. Поеду к нему позировать…» — и, поправив грудь, залилась хохотком.
Изменять она не собиралась. Игорь был эталоном мужа. В редакции, где работали старые девы и разведёнки, ей открыто завидовали. Каждая хотела себе такого же — огромного и в ковбойской шляпе. Ей нравилось, когда он звонил во время рабочего дня: «Игорёчек, да-да, какой ты молодец. Конечно. Я тоже так думаю. Целую, мой дорогой!» Он эти сю-сю не терпел, но Юля умоляла звонить хотя бы раз в день. Казалось, ну что может произойти? Что?.. Ей только исполнилось сорок девять. Отметили на Родосе. Пили за белым столиком брют, и пока повар на углях жарил ножку козлика, плескались в море. 
Юля перелистнула страницу. Волна внезапно налетела и набросила ей на лоб кружева, которые, растаяв, превратились в слёзы. 
Осенью у Игоря начала чернеть нога. Из больниц уже не вылезали. За год он превратился в старика — иссох, пожелтел. Глаза ввалились. Правую ногу отхватили до колена. И тут гангрена принялась за левую. Юля возвращалась домой и убирала судно, меняла повязки, делала укол. Странно, когда она думала о муже, то в голове возникал прежний Игорь — жизнерадостный здоровяк, а этот старик, пропахший болезнью, разве это Игорь? Она машинально ухаживала за ним. Улыбалась, старалась ободрить. Но это была какая-то другая Юля.

На 64 стр. в семье Юдифь стряслась беда. Герман влетел на скутере в припаркованный фургон. Скорлупки шлема захрустели под шинами проезжающих машин. Два месяца реанимации, и она получила из больницы нечто никого не узнающее. Когда первый раз выкатила его в инвалидной коляске на улицу, то, преодолевая бордюр, подумала, вот если бы Герман был рядом, то помог бы. Боже… Юдифь никому не жаловалась, повсюду продолжала говорить о муже, как о здоровом. «В выходные ездили на озёра. Герман классно ведёт машину. Меня нисколько не укачало. Ужинали на лодке среди кувшинок. Девчонки, это — нереально!»

Официант терпеливо стоял около Юли. Он подошёл напомнить, что ужин накрыт на веранде. Юля и за столом не расставалась с книгой. Потом перешла на балкон и, полюбовавшись на острый месяц, воткнутый в макушку горы, опять погрузилась в книжку. 

Стр 99. «Юдифь выдумывала себе командировки, чтобы отвести на пару дней больного мужа к его престарелым родителям, проживающим в часе езды от города. Бедняга с трудом переносил дорогу.
— Ему там очень хорошо. Он так любит природу! — говорила она недоумевающему врачу. Но «говорила» здесь не подходит, Юдифь не умела просто говорить, она могла только восторгаться. Например, слово «природу» произнесла громко и с треском на букве «р».
Спровадив мужа, Юдифь принималась за уборку. Распахнув окошки, выветривала больной дух. Взбивала в ванной голубую пену, включала джаз. Вечером шла в ночной бар, откуда приводила подвыпившего женатика. Бывало и так, что сын заглядывал с музыкантами. Она им усердно подливала, а посреди ночи прижималась к его захмелевшему другу…»

Юля сама напрашивалась в командировки по району. Давила на газ, не обращая внимания на пиканье антирадара. Как-то, когда скорость уже опьянила — ей захотелось взлететь — лента дороги блестела как взлётная полоса. Капот заглатывал пунктиры шоссе, сердце стучало… Ух! Машина застонала, завизжала на повороте и пронеслась дальше. Внизу текла речка с многообещающим названием Рай.
Всё шло к концу. Игорь орал по ночам. Дрожал мокрый, вцепившись в поручни коляски. Куда-то порывался встать, забыв, что ног уже нет. Юля в мыслях прощалась с ним. Когда он наконец под утро затих, вышла на кухню, распахнула окошко в сирень. Белая гроздь осветила лицо. Сонная пчела нежно прожужжала у носа. «Надо будет потом окошки покрасить, — подумала Юля, отрывая завиток краски, — и стены перед продажей хотя бы помыть…» Она взяла салфетку и принялась протирать стёкла. В окне напротив тихо запел бархатный голос Jim Reeves. Юля начала подпевать и плавно покачиваться. За стенкой послышалось глухое покашливание... 
— Юля, ты где?.. Юля!!!
Сирень превратилась в мятые бинты… 
На день рождения Игоря пришли друзья. Грустно посидели у его кровати в зале, пригубили вино. Уходя, обернулись в дверях, как бы прощаясь. Запустили зелёную муху. Та уселась больному на лоб. Привет, с последним днём рожденья!
Шли недели, месяцы, наступила зима. Игорь стал улыбаться и с тоской поглядывать на улицу. Юля уговаривала себя: это радость. Радость! Врачи собрали консилиум. Случай в практике редкостный. На лекарствах будет жить. Долго!

Герман тоже пошёл на поправку, начал узнавать свою собаку и шевелить пальчиком. Посреди ночи он радостно орал. Юдифь вскакивала и бежала к нему. Муж пытался что-то ей сказать, но выходило: «ты-гы».
Стр. 139. «Юдифь затормозила у обрыва. Придерживаясь рукой за сук, заглянула в бездну. Камушки посыпались и дробью замолотили по воде. Она оглянулась и увидела, как инвалидная коляска вылетает из задней дверцы завертевшегося минивэна и вытряхивает больного. С грохотом о камни разбилась волна. Холодком потянуло снизу — из сырой глубины».

Юля вышагивала по пляжу. Песок светился в сумерках и был тёп­лым. Море мерно дышало во сне. Ей захотелось войти в мерцающую темень и поплыть. Она представила своё красиво изогнувшееся тело на палубе парохода. Волосы, вымытые волной, разметались веером. Нога изящно подогнута. Лежит, как русалка. Её нагло разглядывают матросы. Она расхохоталась…

Да, вины её не было. Он вывалился на крутом повороте и ударился головой об отбойник. Но Юля знала, что после аварии, ко­гда её в бок тюкнул джип, замок дверцы плохо держал, а ремень безопасности муж на себя только набрасывал. Давит на сердце, жаловался. В своих фантазиях она закладывала вираж именно на этом повороте хорошо ей знакомой дороги. Репетировала! Видела, как он улетает в кусты. Поначалу, в самый последний момент, успевала-таки схватить за шкирку, но потом старалась не глядеть в его сторону. И тогда он просто исчезал из салона, из её жизни. Подъезжала скорая. Игоря проносили мимо. Оцарапанная щека. Синева глаз, утекающая в небо. Потом она привезла на это место сына. Полила рыжую траву водкой. Хлеб скормили воробьям.
Целый год в своих мечтах Юля сбрасывала мужа в кювет, и когда всё же это произошло, то ей уже трудно было понять, где воображение, а где реальность. 
Утром она дочитала книгу. На последних страницах ей стало плохо. Воздуха не хватало.

Стр. 171. «Машину занесло на повороте. Было скользко от перезрелых плодов дикого инжира. ­Бурая кашица чавкала под колёсами. Но Герман не вылетел бы, если бы не замок, который плохо держал после аварии… На сороковой день Юдифь бросила вниз маленький венок и вылила в озеро половину бутылки бренди. Пьяные блики поползли по слизким скалам к её ногам. Она сделала большой глоток и расхохоталась. Смех шарахался по каменным выступам, а потом вернулся к ней».

Юля распахнула книгу и вырвала последние страницы про аварию. Один листочек отлетел и был подхвачен бризом. Юля погналась за ним. Улика! Кто такой этот Сугробов? Откуда он знает про дверь?.. И вдруг она вспомнила весельчака Сашу Снегирёва, писателя и их внештатного коррес­пондента, с которым встречалась после гибели мужа. Женщина выставила когти, оскалилась, как тигрица, и царапнула воздух. Как‑то она поплакалась ему спьяну. Тёмная бутылка, мандариновая кожура, квадратик презерватива. Вот гад! Урод! И, наверное, что-то сболтнула лишнее. Неужели про дверцу тоже? Дура!..
Она побежала к отелю. Мок­рое полотенце потащилось за ногой. По дороге Юля сунула книгу в урну. Вернулась и сосредоточенно изодрала в клочья. «Успокойся, — умоляла, — возьми себя в руки».
Обернувшись, заметила ка­кое‑то движение на террасе. Кто-то заселился. Разглядела инвалидную коляску и сопровождающую женщину. Та медленно катила мужчину к морю. Официант побежал за белой ковбойской шляпой, которую снял с головы постояльца ветер. Шляпа просвистела мимо него тарелкой.

Юля прошла в отель через парк. Ей захотелось тут же собрать чемодан и уехать. Но оставалось ещё целых три дня, и тогда она открыла бутылку бренди. Три дня — три бутылки и четыре стены.