Золотой мотоцикл Алтынбека. Таинственный "Скворец"

Журнал "Казань", № 1, 2014

Адель Ревович Хаиров родился в Казани 14 мая 1963 года. Окончил филологический факультет Казанского университета. В 1987 году проходил стажировку на Рижской киностудии (сценарные курсы под руководством Освальда Кубланова). Работал в казанских газетах и журналах, на телестудии «Хорриат» корреспондентом канала «Культура», редактором творческого объединения «Панорама» («Татарстан - Новый Век»). Сценарист более тридцати документальных фильмов
о классиках татарской и русской культуры, о татарах, проживающих за пределами республики.

ЗОЛОТОЙ МОТОЦИКЛ АЛТЫНБЕКА

У всех были добротные ворота и калитки, а у него в зарослях неприметный лаз в нору. Сначала надо было отодвинуть коленом вислоухие лопухи, похожие на слоновьи уши с муравьями, затем раздвинуть малину и лягнуть автомобильную дверцу посильнее, чтобы прибила ржавую крапиву, и тогда уж пробежать вдоль глухого забора, поскальзываясь на скоро­спелках‑гнилушках. Бежать следовало быстро, потому что навстречу тебе уже гремела цепь волкодава. Нет, волкодав был первейший добряк, однако любил поиграть своими какашками, а потом положить огромные мокрые лапы тебе на плечи и скулящими глазами спросить: «Ну, как дела, чувачок?»

Но больше всего я в тот день переживал за тёмные прыткие бутылки, готовые выскользнуть пингвинами из потных ладоней. Как бы не кокнуть!

Тем летом всю страну иссушил, испепелил сухой закон, а здесь в маленьком магазинчике, похожем на сельпо, на краю Старотатарской слободы, вдруг выбросили настоящее розовое шампанское «Мадам Помпадур». Восточная сказка! Я их девять, мадамов, и купил. Ещё снулый от жары батон бумажной колбасы, банку килек, кулёк пряников. Вся моя стипа!
С июльского жара (даже яблоки на ветвях висели печённые!) нырнуть к нему в прохладную норку было одно удовольствие. Рубашка потихоньку отлипала от спины, джинсы как самоварные трубы остывали, носки мокрыми мышами уползали в угол. Красота!

Пьём исключительно из старинных бордовых бокалов. Не ради эстетства, просто прощальная гастроль Алтынбека на земле предполагает роскошество.
На пластмассовом подносе появляется несуразная в данном случае горка редиски, коготки молодого чеснока, ломти колбасы и латунная ракета «Союз», превращённая из чернильницы в солонку. Не забыл хозяин и про своё лакомство «дембеля» - пряники, которые он макал в банку с килькой в томате. Вкуснотища!

Алтынбек сворачивает одной «Помпадур» голову. Та шипит на него злобно. Из пробок от выпитого за июнь «Салюта» он уже смастерил оригинальное жалюзи и повесил на входе. Приятно, входя, пошуметь. Прямо как будто в кабачок входишь: - А вот и я, пани Моника! Здрасьте!
Главное не покатиться как циркач на пустых бутылках, которые озвучивали ксилофоном каждый твой шаг. Пол был с буграми, поблизости росла двухсотлетняя ива и своими корнями-осьминогами приподнимала лаги.

Что-то покрепче Алтынбеку пить не разрешалось. У него - белокровие. Участковый доктор выписал больному рецепт… на ящик шампанского! Правда, он - бывший доктор, поймали его на торговле медицинским спиртом, зато теперь стоит, красуется, в вино-водочном отделе в белоснежном халате с зелёной змейкой на нагрудном кармане, обвившей заглавную букву имени: «Ю» - Юсуф. Вечерами он заглядывает к Алтынбеку с молоточком и стетоскопом и начинает играть спившегося чеховского врача. У меня Ю нашёл «несуразность мышления» и «подростковую гипертрофию мозгов», у волкодава «кошачий ум» вследствие чрезмерного потребления рыбы. Заодно была прослушана ива и обнаружен внутри неё «неизвестный осьминог с чёрной головой». В неглубоком погребке под кухонькой я обрывал пушистые усики его щупалец, лезущие во все щели за трёхлитровыми банками домашних солений.

Здесь же в сырой нише, в обрамлении новогодней мишуры, стояла католическая мадонна, грубовато вырезанная из деревянной болванки. Алтынбек спускался к ней по вечерам, зажигал потухшие толстые огарки и минут пять стоял на коленях. Потом вытаскивал из-за мадонны бутылку с полынным чаем и тут же «чистил кровь».

Наверху в спаленке у изголовья лежал в истёртом кожухе бабушкин Коран, и повсюду, даже в бане, были развешаны шамаили с мечетями из фольги. В буфете сидел фарфоровый пёсик, которого Алтынбек называл «Святым Христофором», и подкладывал под него денежку. Обязательно должна быть новенькая купюра. Молился он своим богам нагишом. Объяснял, что перед силами небесными человек должен стоять в чём мать родила.

Отношение соседей к Алтынбеку было скептическое. Конечно, дохлых крыс они ему через забор не перекидывали, но и на свадьбы не приглашали. Не позвал и родной сын. Забор, которым он отгородился от отца, был без щёлочек. Алтынбек только по голосам узнавал, что вот, очередной внучок у него появился…
Интересно, как дедушка к ним свою любовь проявлял. Проходя мимо, как бы невзначай перебрасывал на «вражескую территорию» золотой ранет, который только у него наливался такими прозрачными райскими яблочками с косточками внутри.

Я сына его как-то видел. Угрюмый тип, похожий на следователя.

В воскресные дни, помолившись, Алтынбек облачался в тёмно-вишнёвый халат с зелёным пояском, натягивал узкие сафьяновые ичиги, нахлобучивал малиновую турецкую феску с кисточкой и не спеша, ханской походкой, направлялся в гараж. Ворота, сделанные из выпрямленной дюралевой «Казанки», светились в глубине одичавшего сада. Это был большой ангар для сельхозтехники, но внутри в бензиновом сладком облачке стоял одинокий экспонат - мотоцикл «Ява». Алтынбек сдёргивал попону - красный прикроватный коврик - и несколько минут любовался техникой, что-то подкручивая, подтягивая, где-то подтирая салфеткой.

Мотоцикл был как будто целиком отлит из золота! После покупки Алтынбек разобрал его и возил по частям на Казанский вертолётный завод к приятелю, который работал в гальваническом цехе. Тот хромировал детали и покрывал золотой эмульсией. Собрав мотоцикл обратно, Алтынбек начал его украшать, как индейского вождя. К каждой ручке прикрепил по пять зеркал заднего вида и повесил два лисьих хвоста от воротника бабушкиной шубы. Седло обшил каракулем. Сзади на шесте закрепил новогоднюю звезду и обмотал багажник гирляндой. На крылья налепил крупные алмазы. Сбоку у бензобака повесил транзисторный приёмник «Турист». Индюшиные перья распушил ве­ером над фарой.

Сделав почётный круг по Старотатарской слободе, Алтынбек устремлялся в центр города. Однажды он всё-таки взял меня с собой, и я стал свидетелем, как советских граждан, облачённых во всё серое, неброское, хватал на улицах Казани столбняк. Они разглядывали мотоцикл во все глаза и светлели лицом. Алтынбека узнавали и махали ему, как Гагарину!
На них эта необычная воскресная картинка с золотым мотоциклом и татарским ханом в седле действовала разрушительно. Она сбивала с толку и звала к запретной индивидуальности. «Ява» Алтынбека была явно антисоветской!

В конце августа я уезжал с филфаком на картошку. На прощанье мы распили последнюю «Помпадур», а когда я вернулся, он уже лежал на мазарках. Быстро сгорел! Никому не нужный добрый волкодав играл у сельпо своими какашками. Я купил ему пряников, колбаса кончилась, а себе на талон - бутылку «Имбирной». Покрутившись возле дома Алтынбека, притулился на какой-то трубе и помянул…

Уходя, всё же не удержался и заглянул в щёлку забора. В саду была свалена в кучу старая мебель, на тахте лежала мадонна, треснутое зеркало разрезало мокрый сад пополам. По земле были разбросаны книжки и разбитые виниловые пластинки. Окна нараспашку. Проветривают. А у ангара сын Алтынбека сосредоточенно обдирал с золотого мотоцикла лисьи хвосты…

ТАИНСТВЕННЫЙ "СКВОРЕЦ"

На этот «скворечник» я давно положил глаз. Добротно сколоченный из того, что река весной выносит на берег с мусором, он был виден лишь в начале апреля, а затем исчезал в густой листве, растущей вниз, на всё лето. Не один я любовался им. Мужики, попыхивая папиросками, глядели на домик, прилепившийся к утёсу, с какой-то грустинкой, которая была вызвана давней несбыточной мечтой. От Казани прикладываясь к горлышку и матюгаясь, они в этом месте сразу притихали и уходили в себя. Кто его сделал? Кто там живёт? От кого прячется?

Омик, с лёгким креном из-за высыпавших на правый борт пассажиров, шелестел вдоль берега, аккуратно разрезая акварель с пушистыми ивами. Пять минут красоты, и вот уже опять надо ползти к своим дачам, где гадюками извиваются шланги и чернеют помидоры на кусте. А настырный хрен вырос даже под крыльцом, выбив ступеньку, как зуб!
Однажды в самый разгар посадки рассады моя бабушка разогнула спину и увидела, как идёт налегке с пристани её знакомая.

- Марьям, салам! - окликнула. - Ты чего, уже всё посадила, да?

- А я в этом году ничего сажать не буду! - огорошила та, и обмахнулась веером-книжкой.

- Болеешь?..

- Не-а, не хочу просто! - был ответ.

- Абау,- только и смогла произнести моя бабушка, что означало высшую степень удивления. Но я смотрел на уходящую в сизую дымку Марьям с восхищением! Вся деревня стоит раком, а она идёт, порхая, с книжкой под мышкой. Как это всё-таки здорово выйти из потного стада и пойти своей вольной дорожкой…

…Чтобы добраться до «скворечника», надо было вскарабкаться на скользкие валуны, скатившиеся лет пятьсот назад к Волге, потом, цепляясь за корни диких вишен и разные колючки, пройти козьей тропкой по выступу. После поднырнуть под кривые татарские берёзки и там, передвигаясь на четвереньках в качающемся коридоре, пропахшем вениками, выйти на первую террасу и ослепнуть. Вид отсюда был обалденный!

Надо было снять перед Волгой-матушкой шапку и поздороваться, а я забыл, и тогда мою бейсболку сорвало с головы, и она вмиг превратилась в летящую вдаль точку. Впереди ещё две террасы, но я их уже не взял. Подошвы соскальзывали, камушки, собираясь в струйки, текли по морщинам утёса и падали в расплавленное серебро.

Летом у этих валунов, похожих на гигантские шампиньоны, я частенько видел с палубы седого старика в побелевшей на солнце гимнастёрке. На нём была панама с бахромой, какую носил Утёсов в фильме «Весёлые ребята». Он сматывал удилища и уходил куда-то вверх. Я понял, что это и есть тот самый таинственный «скворец»! И вот как-то, опоздав на свой омик, я сел на последний, который шёл ночевать в Верхний Услон. Оттуда до моей станции только один путь - по берегу. По камням, перелезая через сказочные пни-осьминоги, будет часа два, не меньше. Быстро темнело. Через час на дороге вырос огромный гриб, он зашевелился, и тотчас у него вспыхнула макушка. Красная спичка под шляпкой осветила лицо, и я узнал седого старика. Он уже собрал манатки, в тяжёлом кукане хлестали по щекам щуку жизнерадостные подлещики, невидимая уже банка из-под червей гремела под ногами.

- Ого,- присвистнул он,- от Верхнего до Нижнего Услона десять кэмэ! Разминка! Закуривай, пешеход…- Старик достал латунный портсигар с профилем Сталина на крышке, почерневшим от гашения бычков. В сумке у меня булькнуло. Эту бутылку коньяка я вёз бабушке от давления. Не довёз. Приземлились на ещё тёплый камушек. Старик развёл костерок. Я бы весь коробок исчиркал, а он - зажёг одну только спичку, дал мне закурить и сам закурил. Потом щелчком отшвырнул её, она, описав в воздухе дугу, упала на разодранную кору, и та вдруг вспыхнула соломой. Фокусник!
Старик, которому было всего-то, наверное, пятьдесят, представился дядей Мишей. Мы приняли из горлышка за знакомство.

- Как же потом туда полезете? Здесь альпеншток нужен! - переживал я.

- У меня, парень, верёвочная лесенка от самого крыльца к воде спущена. Как у пирата. Вон, вишь, конец над кустом болтается…- показал дядя Миша и, защёлкнув портсигар, постучал им по ноге. Раздался деревянный стук.- Культя! - радостно сообщил он.- Винтами отсекло, когда Волгу переплывал на спор.

Но лазил он как обезьяна. На одних только руках! Я же все ладони и коленки изодрал…

Но вот сижу на его крыльце и болтаю ногами, как пьяный ангел. Один штиблет так и улетел. Долго ждал, когда внизу раздастся шлепок. Звёзды исцарапали всё небо. Штопорный ветерок приподнимал моё тело, и уже казалось, что я лечу над чёрной рекой с медленными огоньками пароходов. Волосы шевелились от страха и восторга. Голова вдруг пошла кругом, и я вцепился в рукав дяди Миши.

- Не боись, малец, я отсюда три раза падал! По пьяни, конечно. Но не долетал. За коряги цеплялся. А потом, просто надо умеючи падать. Смотри!..- Он накрыл голову пиджаком и присел, готовясь к показательному прыжку. Но чего-то передумал и начал выбивать чечётку, крутясь на культе, как на циркуле. Крыльцо заходило ходуном, а единственная свечка на тарелке, проскакав по фанерному столику, взяла и спрыгнула в пропасть.

- Там за крыжовником яма. Всё уходит туда без возврата! - махнул рукой дядя Миша.

Взмокнув, присел рядом, свесил ноги в ночь.- Чё, улетела тапка-то? - спросил про штиблету и отпустил на волю пустую бутылку.- А какие тут воздухи, чуешь?! А завихрения?
И Миша взял и запел шаляпинским басом:

Прощай, радость, жизнь моя!
Слышу, едешь без меня.
Знать, должён с тобой расстаться,
Тебя мне больше не видать…

Волга замерла, прислушавшись, и точно в нужное место вставил в песню свой прокуренный гудок пароход. Миша, достав измятый свадебный снимочек у Вечного огня,- всё, что осталось от прошлой жизни - начал рассказывать про себя.

В семнадцать лет, отпечатав стишки на машинке, отправился в Литинститут. Пришёл на экзамен хмельной, так как всю ночь гужбанил с одним московским мэтром (- Вольшанский! Слыхал про такого?). Потом год шатался по столице, подрабатывая в овощных отделах подсобником. Вернулся в Казань, поступил на филфак. После первого курса исключили за прогулы, забрили в армию. Там замполит нашёл в его тумбочке трактат об изъянах Бога и возможности соединения Коммунизма с Капитализмом и Анархизмом. Положили в психушку, а через три месяца комиссовали. Вернули матери. Каждый день она ему ела мозг. Чтобы убежать от неё, женился на первой встречной с квартирой, но через месяц понял, что сбежал из одной «тюрьмы» в другую. Долго обдумывал план побега. Однажды на пикнике, когда жена с тёщей и тестем пошли накрывать поляну (- Три толстяка!), оставил ботиночки и одёжку на песочке, а сам, перемахнув через залив, запрыгнул в лодку, которая волочилась на канате за гружёной баржой вниз по Волге. Хотел уйти в Астрахань, а может и на Каспий, но, когда баржа шла этими пугачёвскими местами, понял, что волю и глухомань можно и здесь тоже найти. Под носом у города! Он даже имя себя новое взял, русское, чтобы откреститься…

Я слушал его, трезвея, но вдруг в какой-то момент меня проткнуло штырём. И тут дошло… Я понял, что это он про меня рассказывает! Узкими азиатскими глазами душу мою разглядывает, ковыряет чёрным ногтём, выуживает из меня ржавым крючком, и мне же самому мою жизнь излагает. Ловко придумал, сукин сын! Но ведь я об этом только мечтал втайне, ярко во всех подробностях переживая, а он - сделал.

В голове моей закрутилось колесо с бешеной белкой, я вцепился в скобы крыльца, летящего с посвистом как капитанский мостик над ночным Каспием! Звезда рассыпалась окурком у моих ботфорт, я качнулся вперёд и, поскользнувшись на медузе, полетел на грязный матрас с голубой блевотиной. Отстёгнутая культя весело, как макака, прыгала по палубе. А дядя Миша хохотал на мачте, влезая в петлю своего одиночества, которое он обрёл на утёсе, обманув судьбу.