Мужской день в конце зимы

Суворовец Рево с мамой Халимой

В детстве я любил поиграть погонами моего дяди, только что произведённого в старшие лейтенанты. Он отдал мне свои старые. Они были зелёные, как ёлка, с двумя золотыми звёздочками и красной дорожкой посередине. Вытканный узор напоминал след от колёс игрушечного грузовика. Я любовался ими, как картинками.

Потом приладил погоны на свои худые плечики и стал играть в военного. Взрослые мне подыгры­вали. К столу я подходил только после команды: «Приказываю: съесть овсяную кашу!», «Выпить горячее молоко!» и т. д. Бабушке и дедушке такая игра очень понравилась. Теперь они могли заставить меня съесть всё что угодно, а перед выходом на улицу надеть хоть три колючих свитера! Когда я это понял, то под звуки автоматной очереди «тра-та-та» изобразил театральное падение героя на поле боя. «Всё, — объявил я скорбным голосом. — Солдата убили». И сорвал с себя погоны. 

Советские подарки
Раньше на 23 февраля мужчинам отправляли по почте копеечные открытки с грозными ракетами, танками и воинами, стоящими на страже Родины. Школьникам дарили шариковые ручки, книжки (хит всех времён и народов — «Три мушкетёра»), носки, лобзики и фотоаппараты для начинающих. Будущим женихам — электробритвы, помазки, «Шипр», галстуки и рубашки. Мужьям — семейные трусы, шахматы и наборы инструментов для дома. Никаких удочек и брезентовых палаток! Пусть «защитничек» дома сидит и праздничный концерт с Кобзоном и Зыкиной смотрит. 

Самое яркое впечатление
Как-то в Казань для участия в Аксёнов-фесте прибыл московский десант маститых писателей, на дух не переносящих всё советское, даже шампанское. Поэтому пили исключительно виски. Встреча с казанской общественностью проходила в Доме-музее Василия Аксёнова, слово предоставили писателю Александру Кабакову. Процитирую лишь одну фразу из его антисоветской ахинеи: «В то время никто из нормальных людей служить в Советской армии не хотел. Косили всеми возможными способами…» А я как раз вернулся из командировки в Актанышский район. И вот что меня там пора­зило: оказывается, служба в армии была самым ярким впечатлением юности у сельчан. Татарин из глубинки вдруг оказывался в Калининграде или на Сахалине, в Крыму или Мурманске, в Прибалтике или Средней Азии. Вокруг него всё новое, незнакомое, непривычное. До этого он думал, что Казань — пуп земли, а оказалось — всего лишь пяточка. Каждый день солдата ждали новые открытия: свинина на вкус вполне съедобна, из всего русского языка самым ласковым словом было — «вольно», а самым сладким — «отбой». Именно здесь, на чужбине, он понимал, как бесконечно дорог ему маленький Актаныш, и что вкуснее зур балеша в кругу родных нет ничего на свете! 

В петличках — золотая лира!
Когда в мой почтовый ящик упала повестка в армию, майское небо у меня над головой вздрогнуло, выпустив крупнокалиберный снаряд в озеро Кабан. Казань накрыл грозовой фронт. Для меня армейская служба была похожа на маленькую смерть. Я ровно на два года выпадал из контекста этих кривых улиц со старыми липами, из стайки бренчащих на гитаре друзей. Они будут по-прежнему дуть пиво из трёхлитровой банки в Лядском садике, но уже без меня!
Лето только начиналось, а жизнь моя на гражданке заканчивалась. Я впал в ступор и очнулся в поезде, уносящем меня в Харьков. Там нас пересчитали и погрузили на автобусы до Днепропетровска, оттуда развезли по учебкам, где призывники должны были пройти курс молодого бойца и принять присягу. 
Меня отправили в Павлоград. Вдоль забора учебного центра благоухали абрикосовые деревья. Роты размещались в старых казармах екатерининских времён, выстроенных буквой Е для 2-го лейб‑гусарского Павлоградского полка. Когда-то в этом славном полку служили герои романа «Вой­на и мир» Николай Ростов и Василий Денисов. Прототипом Денисова был легендарный Денис Давыдов. Герой анекдотов поручик Ржевский тоже числился в павлоградском «эскадроне гусар летучих». А теперь здесь служу я! Невероятно!
В анкете я написал, что учился в художественной школе. Это определило мою судьбу. Мне выдали ящик с масляными красками и кисти. Предоста­вили помощника. Целыми днями я малевал патрио­тические щиты, установленные вдоль аллеи, ведущей на плац. Рисовал солдат с автоматами из серии «Всегда начеку!» или «Народ и армия — едины!» Почему-то все мои доблестные воины получались с грустными узкими глазами, а один вообще плакал. Запомнились жутковатые слова из присяги, которые я наносил на стенд с помощью трафарета: «Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение советского народа».
Однажды замполит протянул мне железный рубль с профилем Ленина и приказал перерисовать его на огромный щит. Я вспомнил кадры из фильма «12 стульев», где Бендер с «мальчиком» рисовал сеятеля облигаций. С таким масштабом я никогда не работал, к тому же рубль был быстро проеден в солдатской чайной. Стыдно признаться, но мы как дети ходили с карманами, набитыми шоколадными конфетами, и перемазанными ртами. На­шли какой-то плакат с изображением Ильича, с него-то и скопировали. Вождь получился деформированным. Особенно мне удалась лысина — она сверкала как дыня-торпеда! На ночь мы оставили щит сохнуть на траве, а когда пришли утром, то обнаружили отпечатки собачьих лап и зализанное ухо. Но так получилось даже интереснее, как у импрессионистов! Дворняжка стала соучастницей творческого акта. В районе подбородка она поскользнулась и немного свезла волосяной покров. Теперь бородка у Ленина как будто злобно топорщилась.
За реакцией замполита мы наблюдали из‑за кустов. Была видна только шея, но и этого оказалось достаточно. Она побагровела, затем зачесалась и пошла фиолетовыми пятнами. Макушка фуражки взмокла. Связка ключей в кармане нервно забренчала. Рука задёргалась. 
Расстрелять замполит меня не мог, хотя и очень хотел. Ведь работу я свою выполнил добросовестно, был израсходован весь запас краски из красного уголка. А о вкусах не спорят! Но расплата всё же последовала. Ильича унесли в сарай, а я был понижен до ротного писаря и переведён в каптёрку. 
Каптенармус — так официально называлась моя новая должность. Она была хлопотной, совсем не творческой, зато хлебной. Я выдавал по банным дням майки, трусы и портянки. Грязное постельное бельё сдавал в прачечную. Следил за порядком в казарме и отвечал за сохранность шинелей, ушанок и прочей амуниции. В мои обязанности входило также получение на почте продуктовых посылок, которые приходили солдатам‑срочникам отовсюду: из Молдавии, Абхазии, с Урала, Казахстана и т. д. Надо было их вскрывать и проверять, а вдруг там лежит что-нибудь недозволенное: к примеру, мандарины с впрыснутой шприцем чачей, брусничное варенье на спирту или узбекский насвай, завёрнутый в кизиловую пастилу. При вскрытии посылки должен был присутствовать прапорщик, но он частенько уходил в тихий запой. 
Только москвичи отправляли сыновьям маленькие культурные ящички, а вот из провинции слали грубо сколоченные из досок ящики, как будто провиант полярникам на зимовье! Я вызывал солдата, которому адресовалась посылка, и он делился со мной её содержимым. Так уж было заведено.
Пока я служил писарем, то перепробовал национальные кухни многих народов Советского Союза. В каптёрке, за брезентовой ширмой, у меня висели палки домашней колбасы, вяленый гусь, балык, чехонь и копчёные лещи, чучхела разных видов. В стеклянных банках хранились говяжья тушёнка и овечий сыр в маринаде. В коробке — домашние варенья, компоты и дюжина банок сгущённого молока. Здесь пахло, как в съестной лавке! 
Осенью из Москвы пришёл приказ оптимизировать писарей с музыкантами. Учебка должна была иметь свой военный оркестр! В ленинской комнате были свалены в кучу медные духовые инструменты, а в уголке «отдыхал» большой барабан с колотушкой. Я сразу положил на него глаз, и когда прапорщик с лирами в петлице спросил: «На чём играешь?», я уверенно указал на барабан. Знал бы он, что я никогда в жизни даже не прикасался к музыкальным инструментам, кроме пианино, которое помогал затаскивать! 
Барабан был моим спасением. Колотить по нему смог бы и ребёнок, так я тогда думал. Но вскоре понял, как сильно заблуждался. Прапор орал на меня, нет, не матом, а непонятными словами: Presto! Commodo! Non troppo!.. (Очень быстро! Спокойно! Не слишком!) Я схватывал на лету, познавая разнообразные удары колотушкой по телячьей коже — от поглаживания до громового тремоло. 
Итак, мне выдали барабан, а к нему парадную форму с галунами и аксельбантами, ещё белые перчатки и хромовые сапоги. На мне — белая рубашка с чёрным галстуком, китель и шинель из офицерского сукна. В петличках засияла золотая лира. Красота! 
Огромный и белый, он висел на плече, а во время игры выставлялся вперёд — на живот. Вибрация от ударов переходила в меня, сотрясая косточки и дрожа на кончиках ушей. Потихоньку я и сам превращался в барабан, и даже располнел. Но в этом больше были виноваты посылки. 

«Марш ракетчиков» исполняет Военный оркестр Павлоградского учебного центра (автор с барабаном).

С топором на фрица
Купил я тортик и коньяк, и поехал поздравлять отца с Днём защитника Отечества. За столом он теплел и вспоминал, как они жили во время войны на улице Красина (ныне Япеева) в доме напротив тюрьмы. Комната находилась в одной из приусадебных построек дома Горталова, где в 1841 году проживал Лев Толстой. В тюрьме содержали пленных немцев и японцев. Утром их отправляли под конвоем на площадь Свободы строить Оперный театр. Говорил, что немцы были худые и небритые, но опрятные: мышиные шинельки в заплатках, гимнастёрки заштопаны, белые воротнички подшиты. Погоны и знаки отличия отпороты. Их сопровождали конвоиры с овчарками. А вот японцы ходили без охраны. Командовал взводом их же офицер. Им разрешалось носить боевые награды. 
Как-то перед построением, ожидая начальника охраны, немцы перекуривали у ворот тюрьмы. В это время мама Халима возвращалась с колонки с полными вёдрами. Один из пленных подошёл к ней и предложил помочь, но получил отказ. На следующий день Халима колола во дворе дрова. Немец не терял надежды — подскочил, стал вокруг неё виться. Отец видел из окна, как она вдруг бросилась на немца с топором, тот отскочил, ударился о перекладину ворот и побежал, трусливо пригнув голову, под хохот товарищей. Фриц не знал, что на днях Халима получила похоронку на мужа. Серый безразличный бланк мама сначала спрятала в ридикюль с документами и письмами, но потом разгладила и поставила на видное место — под стекло в буфет. Похоронка была с чернильной печатью смерти, но вместе с тоской, душившей Халиму по ночам, в сердце росла гордость за мужа. И всё-таки он — герой! 

Первый суворовец
Вдове фронтовика полагалась пенсия — 38 рублей в месяц, а буханка хлеба на рынке тогда стоила — 100 рублей. В это время в Казани по указу Сталина открыли Суворовское училище. Желающих попасть туда было много. Там ведь не только обучали, но ещё и сытно кормили! Моего отца, Рево Мухлисовича, как сына геройски погибшего подо Ржевом старшего политрука, приняли вне очереди. Вот что он рассказывал о своём суворовском детстве: 
«Домой нас на выходные не отпускали, увольнение в город надо было заслужить отличной учёбой и примерным поведением. Чёрная форма с блестящими пуговицами и красными погонами преображала вчерашних пацанов. Подъём — в шесть. Потом: зарядка, завтрак, уроки, военная подготовка, строевая… Вечером четырёхчасовая самоподготовка под наблюдением дежурного преподавателя. Ещё нас обучали навыкам верховой езды. Из Германии привезли породистых коней, на крупе было выжжено тавро в виде свастики. Красивые, но злобные. У меня была Овация, я ей сахар даю, она губами берёт, но потом обязательно укусит. Вскоре во дворе появились американские виллисы, доджи и два плавающих студебеккера. И нас принялись обучать управлять машинами. Без дела мы не сидели. 
В городе продукты выдавались по карточкам, а мы выросли на американских харчах, которые поставлялись по ленд-лизу. В контейнерах в училище привозили какао, яичный порошок, сухое молоко, масло, галеты, каши, мясные и рыбные консервы, колбасу, шоколад. Сосиски были в особых тубусах, как патроны для пулемёта. По воскресеньям повара пекли огромный пирог с мясом и рисом, с капустой или яблоками. В конце парка построили свиноферму и скотный двор. Там держали несколько коров. Парное молоко носили в столовую вёдрами. Творог делали. До сих пор помню вкус суворовских котлет из свинины и картофельного пюре со сливочным маслом. 
Содержание питомцев было устроено по образцу кадетского корпуса в царской России. Во время обеда, чтобы не запачкать форму, выдавали салфетки, которыми мы прикрывали грудь. Обеденный стол у нас всегда был безупречно сервирован. Наверное, также накрывали для кадетов до революции. Обязательно ложка, вилка и нож. Сервиз фаянсовый, никаких алюминиевых мисок и кружек! 
Когда в училище прибыл с проверкой генерал Панин из Москвы, то он был удивлён видом такой роскошной посуды. Внимательно всё осмотрел, перевернул супницу, а там на донышке клеймо — «распятый» орёл и надпись Reichskanzlei, то есть «Рейхканцелярия». Не думаю, что это была именно та канцелярия, где фюрер сидел, но штампик такой на посуде имелся. Генерал покраснел и тут же грохнул супницей о пол. Начал орать: «Я не позволю, чтобы будущих офицеров Советской армии кормили из фашистской посуды!» Весь сервиз по его приказу был тотчас перебит, а осколки свалены в овраг Парка имени Горького.
Мы этот парк весь излазили. Наткнулись как-то в кустах на заросшую мхом пещеру с надписью, выложенную камушками: «Грот первого поцелуя». Позднее узнали, что наше училище располагалось в здании бывшего Института благородных девиц. Здесь на балах бывал сам Лев Толстой!
Помню, к нам на танцы школьницы целым классом приезжали. Познакомиться с суворовцем было очень престижно. Некоторые влюб­лялись и потом переписывались. У нас работал танцевальный кружок. В училище постоянно устраивали концерты, ставили спектакли и крутили кино».