Black Jack Александра Простова-Покровского

Творчество Александра Простого-Покровского - это одновременно и типичное, и уникальное явление для искусства. Типичное потому, что художник рос «в крепком настое эпохи застоя», когда формировалось поколение, в силу идеологических причин так и не получившее ни убедительного объяснения событий отечественной истории, ни простых глубинных нравственных представлений. Счастлив был тот, кто получал культурную прививку общечеловеческих ценностей на сталинско-хрущёвских кухнях от родственников-интеллигентов, кто был за руку приведён к порогу отечественной и мировой культуры. Большинство этого не имели. Александр благодаря своей семье был счастливчиком. Она заложила в него определяющие ценности и видение мира.

Атмосфера театра, в которую он с детства был погружён, во многом определила образный мир. Как художник-сценограф Простов-Покровский пронёс преданность театру через всё своё творчество. Именно театральность стала формой образности, которой он верен и сейчас. Всё его творчество говорит, что «…в мире есть иные области… Для высшей силы, высшей доблести Они навек недостижимы». Однако, в отличие от автора этих строк Николая Гумилёва, у Простова-Покровского эти области хоть и «мучительно томимы», но созданы им не столько для «высшей силы, высшей доблести», сколько для того, чтобы, увидев его мир, зритель смог бы посмотреть со стороны на свой собственный.

Художник становится Вергилием и ведёт зрителя от картины к картине, погружая нас в своё пространство. Здесь мы оказываемся одновременно и в собственном настоящем, и в мире персонажей автора. В этом отношении творчество Простова-Покровского замечательно соответствует самой природе изобразительного искусства. То есть той сфере художественной деятельности, в сути которой отсутствует временной континуум. Искусство - это всегда союз трёх: автора, образа и зрителя. В изобразительном искусстве нет места для времени, его персонажи - это герои остановившегося мгновения, в отличие от, например, театрального действия, где сюжет длится на протяжении спектакля в соответствии со сценарием. Расстановка нравственных акцентов в творчестве Простова-Покровского словно стоит над временем. Это вечные проблемы добра и зла, соединённые в одном человеке и увиденные автором «здесь и сейчас». Благодаря автору они переносятся во вневременной театр искусства, как в пьесе «В ожидании Годо» Сэмюэля Беккета. Встречаясь с образами Простова-Покровского, невозможно определить, слышишь ли ты исповедь из далёкого прошлого или из сегодняшнего дня. Вневременность образов проявляется в том, что в композициях художника действие либо уже совершено, либо длится вечно. Это словно «действие после действия», происходящего в условиях материализованной фантазии. Благодаря автору мы попадаем в мир ненаписанной литературы, никогда не существовавшего фольклора. По воле художника нам кажется, что вся эта фантасмагория является иллюстрацией произведений, соизмеримых по масштабу с образами Джефри Чосера, Себастьяна Брандта, Эразма Роттердамского или Франсуа Рабле. Изображённые сюжеты как бы материализованы из нашей истории и приобщены к истории мировой. Только эти герои пришли не из средневековья, а из нашего вчера и сегодня. Он обладает удивительной способностью не только почувствовать историю и искусство прошлого, но и соединить их с нашим временем. Именно это роднит его с фламандским искусством. Персонажи Простова-Покровского органично обживают и пространство запорошенной снегом фламандской деревни, и сверкающего фантазийного города-солнца, и руины Вавилонской башни.

В творчестве Простова-Покровского нет прямолинейной публицистики, столь характерной для концептуализма 1980-90-х годов советского андеграунда. Соломон Эндрю в книге «The Irony tower. Советские художники во времена гласности» говорит о поисках советских художников последней трети ХХ века: «…объяснение жизненного опыта отдельной группы … требовало … символического изображения некоего более широкого опыта, который сейчас формирует мир». Этот «широкий опыт» потребовал у Простова-Покровского создания своего мира, который благодаря его воспитанию неразрывно связан с более широким пространством мировой культуры. Полемический обструкционизм последних десятилетий ХХ века ушёл в прошлое, в то время как визуальные метафоры Простова-Покровского перекликаются с образностью Северного Ренессанса и ныне не теряют художественной ценности и статуса Открытия. Его новизна не в модернистском поиске формы, а в умении приобщить собственное содержание к вечным образам искусства. Если творчество Питера Брейгеля является культурным продуктом фольклора и философско-религиозных воззрений Северной Европы XVI века, то образы Александра Простова-Покровского созвучны антропоморфным бестиариям Вениамина Ерофеева или Саши Соколова. Эта история, где герои удивительно последовательны в своей алогичности, начата Николаем Гоголем, продолжена Фёдором Сологубом и Михаилом Булгаковым.

Паруса в пустыне, раздутые в противоположные стороны, в работе «Дочкин сон» можно назвать квинтэссенцией парадокса творчества Простова-Покровского. Это своеобразная эмблема творчества художника.

Выразительность образов Простова-Покровского часто рождает желание найти параллели. Обращение к иной реальности подталкивает к сравнению с сюрреализмом. Об отношении к этому направлению сам автор говорит в интервью: «…сюрреализма в классическом понимании у меня очень мало. При том, что у меня - у единственного российского художника - есть Кубок Сальвадора Дали. Когда мне его вручал Мирослав Кливар, пражский искусствовед из Академии имени Масарика, он сказал: «Мне непонятно, почему я вручаю Кубок Дали именно этому художнику, потому что ничего сюрреалистического в его картинах нет»… (Это не сюрреализм.- Прим. авт.) Это, я бы сказал, постоянная потрясённость реализмом. Потому я и придумал себе направление - «интеллектуальный реализм».

Простов-Покровский в отличие от сюрреалистов не превращает своё подсознательное в визуальные страшилки, не делает его главным действующим лицом в картине, как у Дали, не противопоставляет себя окружающему миру. Наоборот, у него, как и у Питера Брейгеля, нет Героя. Автор в работах художника - это один из персонажей. Он либо запечатлён на полотне, либо находится за кадром и рассказывает свои истории, наподобие повествователя «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера.

Автор не оценивает своих персонажей, не издевается над нами - это не сатира, это наш мир в предлагаемых обстоятельствах или мы в сюжете предлагаемого пространства. Среди представленных на выставке работ это убедительно иллюстрирует картина «Шведский стол». Её значимость определяется многоплановостью ассоциативного ряда. Несмотря на обилие персонажей, главный герой здесь неодушевлённый предмет - стол, хранящий на себе следы не торжественного пиршества, а угарного кутежа. Это меняющиеся нравы превратили длинный стол трапезы Тайной вечери в метафору потребительства - шведский стол. Автором найден парадоксальный образ, в картине словно идёт диспут между столом «Тайной вечери» Леонардо да Винчи и «Шведским столом» Простова-Покровского.

Шведский стол со всем своим изобилием, казалось бы, создан для единения равных участников трапезы, но здесь он превращается в символ разобщения и одиночества. Потребители шведского стола, как персонажи картины «Воз сена» Иеронима Босха, стремятся получить максимально больший кусок, разоряя стол и не заботясь о нём.

Стол - источник потребления, а не сакрального единства персонажей. Процесс потребления, словно заевшая граммофонная пластинка, длится во вневременном пространстве так долго, что перед ним не может устоять даже архитектура. «Мир боится времени, время боится пирамид, а пирамиды боятся шведского стола» - так можно перефразировать арабскую пословицу. При разглядывании картины мы замечаем множество впечатляющих деталей. Это столовые приборы, подвешенные к палке у персонажа в красной одежде, убитая белая птица у правой кромки - возможно, почему-то забытая здесь чеховская «Чайка», книга с вырванными и разлетевшимися страницами... Разглядывая отдельные группы, с удивлением понимаешь, что сравнение с Тайной вечерей не случайно. И персонажи трагически созвучны истории Страстного четверга, а в одинокой фигуре, облачённой в белое, можно признать Сказавшего за таким же столом: «Один из вас предаст меня».

На вечное позирование обречены персонажи старой слободки из «Семейного портрета». На первый взгляд, сюжет можно истолковать как наполненную социальным содержанием жанровую композицию: на фоне сверкающих на аркадах чертогов в разваливающейся, облупившейся слободке, где время не просто остановилось, но окаменело, «окирпичневело» вместе с деревьями и всем живым, позируют обитатели этой улочки, то ли монстры, то ли страдальцы - акакии акакиевичи. Не меняющаяся стабильность угасания, бесплодная почва этого места не оставляют даже малой надежды на то, что сияющая за ними сказка войдёт в их жизнь. Она так и будет задником для этого мрачного спектакля повседневности. На грани этих миров с удивительной обыденностью такие же персонажи деловито несут разобранный крест.

{gallery}black{/gallery}

Куда они его несут и зачем? Нет ответа. Если на этом остановиться, то картина должна быть истолкована как прямолинейная констатация социальной несправедливости, но отнюдь не это является содержанием её. Как и в других работах художника, перед нами выразительная театральная постановка - «монументальная миниатюра», где маленькие по размеру сценки в увеличительном стекле зрительского внимания превращаются в масштабные сцены, поражающие, но и занимательные. В этой познавательности абсурда и заключён главный смысл картины.

Познавательная занимательность держит зрителя в напряжении и в картинах с шествиями: «Рождественская прогулка», «Тираническая привычка», «Двенадцать баранов». Тут в ярмарочном калейдоскопе собраны в единое целое и средневековые скоморохи, и циркачи, музыканты и пастухи, обыватели, и те, «кто знает, как надо», а также те, кто слепо следуют за ними. И здесь зрителя ждут удивительные курьёзы - часто они имеют не позитивное содержание, что отнюдь не нарушает рамки жанра горько-занимательной картины. Занимательное действо вдруг напоминает страшные предупреждения Александра Галича:

...И всё-таки я, рискуя прослыть

Шутом, дураком, паяцем,

И ночью, и днём твержу об одном -

Не надо, люди, бояться!

Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,

Не бойтесь мора и глада,

А бойтесь единственно только того,

Кто скажет: «Я знаю, как надо!»

Кто скажет: «Идите, люди, за мной,

Я вас научу, как надо!»…

Центральным полотном выставки стала недавно законченная работа «Апокалипсис» (2017). Масштабная картина Страшного суда Простова-Покровского не имеет почти никакого отношения к каноническому изображению финальной сцены бытия. Безбрежная мясорубка заурядности, перемалывающая всё и вся - вот главный и неизбежный итог бытия мира без героя. Это своеобразный конец пятого акта театра Простова-Покровского. Воистину: «…Нет правды на земле. Но правды нет и выше»…

В жизни Простов-Покровский - «прекрасный одиночка», который нашёл свою тему и делится ею. Его творчество - уникальное явление, в каком масштабе ни смотреть: в масштабе города, страны или мира.

Существуют обширные комментарии о том, кому посвящены сонеты Уильяма Шекспира. Разглядываешь калейдоскоп образов художника - и рождается предположение: быть может, автор сонетов обращается не к конкретному лицу, а просто к миру, нашему миру, как и Простов-Покровский…

Я смерть зову. Я до смерти устал -

От гордости, идущей в приживалки,

От пустоты, занявшей пьедестал,

От вымученной веры из-под палки,

От срама орденов и галунов,

От женщин тех, что смолоду пропали,

От силы под пятою болтунов,

От мудрого величия в опале,

От вдохновения исподтишка,

От простоты, в которой нету прока,

От знания в руках у дурака,

От доброты в подручных у порока...

Я так устал… Но если смерть приму,

Куда тебе деваться одному?

Яо Михаил Константинович; Еманова Юлиана Геннадьевна - искусствоведы, доценты кафедры дизайна и национальных искусств Института филологии и межкультурной коммуникации Казанского федерального университета.

ПРИМЕЧАНИЕ

Black Jack - карточная игра, которая по-русски называется «21», или «Очко». Банк забирает тот, кто наберёт 21 очко. Именно 21 картину представил на выставке художник, то есть «взял банк».