Даром только птички поют!

150-летию великого артиста Фёдора Ивановича Шаляпина посвящается…

Стоит памятник Шаляпину в центре Казани, рядом с церковью, где его крестили. Зимой на плечи накинут песцовый снежный воротник, на голове — каракулевая шапочка. Скульптор изобразил певца на вершине славы, когда он купался в лучах всенародной любви и утопал в розах. На голливудской «Аллее славы» зажглась золотая звезда по имени «Шаляпин», знаменитые мировые театры мечтали заключить с ним контракт или хотя бы получить согласие на один концерт, на одну песню!

Но старушка Казань помнит его совсем другим: нескладным подростком, стоящим на клиросе и усердно вытягивающим: «Господи, помилуй. Господи, помилуй…»; бегущим в порванном тулупе с зажатыми в кулачке гривенниками в балаган к Яшке; жующим на ходу пахучий пирожок с ливером; несущимся на санях с ометьевской горы — в пушистый сугроб…

Рыбнорядская площадь (ныне площадь Габдуллы Тукая) была самой шумной и грязной. 
Из книги Георгия Милашевского «Старая Казань» 

Чуда никто не заметил
Ночью было слышно, как стучит бродяга-буран в крепкие ворота дома Лисицына, как бросает пригоршни ледяной крупы в мерцающие окна и пытается стянуть забытые портки на верёвке, превратившиеся в фанеру. Печные трубы завывали то сольно, то хором. Где-то кричала баба, как будто рожала. Фыркала лошадиная морда, пуская пар из-под навеса. Если запрягут, то придётся ей плыть на мохнатом брюхе по заснеженным улицам. Сугробов намело — девятый вал! Крыши, как лодки, трещат. Долговязый дворник, на­двинув малахай на глаза, пошёл разгребать, да только хрустнул черенок лопаты. Сел в сугроб, как в кресло, и затянул степную песню без начала и конца. 
Сквозь морозную свежесть тянуло лещами с Рыбнорядской площади. Торговцы с чешуёй, налипшей на кожаные фартуки, прикрылись санями, поставленными на ребро. Попрятались в низких сараюшках с входом, завешанным рогожей. Там под чёрными вёдрами вспыхивали угли, стелился дымок ершистой ухи. Снежный рушник накрывал метровую щуку на прилавке. Карасики в корзине остекленели ёлочными игрушками. Гирлянда чехони издали походила на чувяки. Неслышно подкрадывались коты с Марусовки и Собачьего переулка.

Духосошественская церковь в Суконной слободе Казани. Здесь подросток Федя за полтора рубля в месяц пел в хоре. На Рождество 
«славил Христа», получая от щедрых прихожан неплохие деньги: кто давал полтину, кто — двугривенный, а иногда перепадал и рубль.
Фото предоставлено Музеем А. М. Горького и Ф. И. Шаляпина
В то утро дверь флигеля во двор не открывалась. Девица пихала изнутри. В щель снежинки залетали и таяли на горячих веснушках. Носик хмурился. Ладно студент мимо шёл, а точнее, качался. Вытянул из снежного плена. Девка, вынимая ноги из глубокого снега, как из белых сапожек, пересекла дворик и постучала в оконце. 
— Лукерья, выдь-ко. Дуня рожает!
— Какая ишо Дуня? — за расписными узорами расплылся блин сонного лица.
— Да с Вятки. Писарь — муж у её. Под Крещенье приехали…
— Бягу, шас! 
И вот уже две бабы с тряпками, дегтярным мылом и медным тазом спешат к Евдокии, жене Ивана Яковлевича из Вятской губернии. Знал бы дворник, кто в это утро родился у них в доме, снял бы шапку. А хозяин дома, купец-старообрядец Павел Демидович Лисицын, может быть свои светлые хоромы роженице предоставил, а будущие поклонники завалили бы ледяной порог дощатого пристроя цветами! 
Но чуда никто не заметил. 
Мало ли в округе брюхатых баб рожает?! Пищат в поисках набухшего соска будущие чиновники, полицейские, писари, солдаты, пекари, прачки, извозчики, полицейские, шулера-картёжники, воры и прохвосты разных мастей. И у всех личики сияют ангельской чистотой, пахнет сдобой от пухлых ножек. 
Как же узнать среди этих младенцев того, кто прославит Казань и Россию на весь мир! Чей голос назовут «золотым», а грампластинки его будут выходить с круг­лой оранжевой этикеткой, когда у всех прочих певцов — с чёрной или красной. Газетчики будут взахлёб рассказывать об оглушительных гастролях Шаляпина в Европе и САСШ (Северо-Американских Соединённых Штатах, как их в то время называли), о баснословных гонорарах — за выступление артист, якобы, берёт не меньше 10 тысяч рублей, а каждая нота, спетая им, стоит червонец! Даже популярнейшая Анастасия Вяльцева, которая отправлялась в турне по России в собственном лакированном вагоне с будуаром и ванной, не могла конкурировать с ним!
По воспоминаниям дочери Ирины: «Популярность отца была огромна, его всегда и везде узнавали, да и как было не узнать, когда портреты певца были выставлены во всех магазинах, конфеты продавались в обёртках с его изображением…»
В галантереях появились высокие флаконы с мужским одеколоном «Шаляпин», им даже поклонницы душились. Запах стойкий — «лаврового венка»!

Богоявленская церковь, где крестили сына писаря Ивана Шаляпина и нарекли его Фёдором.
Фото предоставлено Музеем А. М. Горького и Ф. И. Шаляпина
Современному слушателю сложно оценить в полной мере талант артиста из-за плохого качества сохранившихся записей. Однако попробуйте послушать в интернете «Прощай радость, жизнь моя!..», чтобы уловить шаляпинские интонации, ощутить высоту и ширь его голоса, который легко превращается то во вздымающееся море, то в плавную Волгу, затихающую к ночи. Сразу представляешь, как замирал переполненный зал, как одновременно останавливались сотни сердец.

Из грязи в князи
Итак, в 1873 году, в феврале 13 числа по старому стилю, в Казани родился ребёнок. Количество горожан прибыло на одну особь мужского пола и составило — 91 828 человек. Нарекли крестьянского сына Фёдором. Буква «ф» до революции писалась иначе и напоминала «о» с изогнутой перекладиной посерёдке. Футурист Бурлюк сравнивал её с орущим ртом, в котором дрожит язык. 
Церковь Богоявления была самой ближней к дому Лисицына. Её приземистые золотые купола светились на морозце зимними солнцами. Удары колокола рассыпались по крышам низкорослых домов. Православный народ праздновал Сретенье. Закутав младенца и сунув его за пазуху, Иван Шаляпин с женой и крёстными — сапожником Николаем Тонковым и дочкой портнихи Людмилой Харитоновой — направились на колокольный звон. 
Крёстная Людмила вспоминала: 
«Когда родился у Шаляпиных сын, то Авдотья Михайловна долго ходила по соседям, умоляя окрестить маленького Федю. Никто не соглашался. Никому не хотелось родниться с бедной, почти нищей семьёй… Наконец сжалилась над ней жившая во дворе моя мать, портниха, и сказала мне, 13-летней дочке, крестить младенца… Когда положили мне на руки ребёнка, я, боясь его уронить, заплакала на всю церковь, закричал и младенец. Так до конца крестин мы с ним и голосили…»
Дочь Шаляпина Ирина писала: «Я разыскала в Казанском архиве свидетельство о крещении отца в церкви Богоявления, по бывшей Проломной улице, причём на одном и том же листке было записано ещё два имени. Когда я спросила, что это значит, то мне ответили, что по бедности несколько семей платили за одну купель, и в ней подряд крестили детей…»
Жили Шаляпины на гроши. Искали в Казани угол подешевле. Ели «муру» — похлёбку на квасу с репчатым луком, солёными огурцами, ржаными сухарями и заправленную конопляным маслом. По праздникам мать лепила пельмени — «вкуснейшее ку­шанье», которое в зените своей славы предпочитал утке по‑руански и нежному фуагра разбогатевший Фёдор Иванович. 
Из воспоминаний Ирины Фёдоровны: 
«В 1924 году мы всей семьёй поехали в Париж на свидание к отцу, который гастролировал во Франции. Остановились в гостинице «Балтимор» на авеню Клебер. Как‑то вечером, после продолжительной прогулки по Парижу, усталые, вернулись в гостиницу. Сели ужинать. Подали какие-то изысканные блюда с замысловатыми названиями, отец вдруг сказал: «До чего ж мне надоели все эти деликатесы и разные «пти-фуры». Поел бы я сейчас хороших щей с грудинкой, воблы и вятских рыжиков, а потом попил чаю с молоком!..» Вечером наварили пельменей, достали русской водочки — и пошёл пир горой. Сначала пели под гитару, потом — русские песни. Запевал отец, всё семейство подтягивало хором, а дирижировал нами Рахманинов». 
«На доллары купил я для моей жены и детей дом в Париже (не дворец, конечно, как описывают его разные люди), однако живу в хорошей квартире, какой никогда ещё в жизни не имел», — сообщает Шаляпин Горькому.
Из большого окна пятиэтажного особняка видна Эйфелева башня. Это престижный район Парижа — авеню d’Eylau. Неподалёку течёт вялая Сена, манят аллеи ухоженных садов. Семья Шаляпиных занимает один этаж, остальные сдают внаём под квартиры, офисы и салоны. Апартаменты Шаляпина похожи на музей — всё в антиквариате. На видном месте — знаменитый портрет Фёдора Ивановича в куньей шубе кисти Кустодиева. Шаляпину картина очень нравилась. Он говорил, что от неё крепким морозом веет, при этом подрагивал плечами и добавлял: «Брр-р».
И вот посреди этой французской роскоши Фёдор Иванович внезапно делался молчалив и грустен, ходил-бродил по комнатам, насвистывая под нос. И вдруг улыбка преображала его лицо, он светлел, и неожиданно для домочадцев рассказывал какую-нибудь историю из прошлой жизни: как профессор пения Усатов высказал ему обидное: — Послушайте, Шаляпин, от вас дурно пахнет. Вы меня извините, но это нужно знать! Жена моя даст вам белья и носков, — приведите себя в порядок; как пьяный отец подзывал к себе и начинал долбить череп согнутым пальцем, внушая: — В двор-рники! В двор-рники!
Изображая отца, он раскачивался и пел его пьяным голосом песню с исковерканными татарскими словами: «Сиксаникма, Четвертакма, Тазанитма, Сулейматма, Биштиникма! Дыгин, дыгин. Дыгин, дыгин!»

Театральная площадь и здание Дворянского собрания. 
Ставший богатым и знаменитым, Шаляпин не забывал город своего детства. 15 сентября 1909 года артист дал концерт для своих земляков на сцене Дворянского собрания. Билеты были раскуплены моментально. 

Банкнота Российской империи времён Николая Второго. 
На такую «бумажку» Шаляпин мог пять раз пообедать в трактире — 
щи, котлеты и чай. 
Невольно задумаешься, а что было бы, родись Фёдор в зажиточной купеческой семье или даже дворянской? Был бы тогда Шаляпин Шаляпиным? Кто бы из него получился, если бы отец не драл как Сидорову козу и не обзывал «Скважиной»? Если бы Федя рос в гостиной с фикусом и гувернанткой, то и романсы, наверное, пел жеманные, грассируя, как Вертинский. 
Богатый интерьер давил, хотелось простоты, душевности. На фоне картин в золочёных рамах и тяжёлой мебели в стиле барокко рассказы Шаляпина о бедной жизни слушались особенно эффектно: 
«Стояла зима, но я гулял в пиджаке, покрываясь шалью, как пледом. Пальто себе не мог купить. У меня даже белья не было. Сапоги тоже развалились…»; «Вдруг Фортуна улыбнулась мне: я нашёл на улице ситцевый платок с узелком на одном конце, а в узелке оказалось четыре двугривенных. Я тотчас же бросился в татарскую лавку есть ляли-кэбаб…»
По признанию самого Шаляпина, он всю жизнь носил в своём сердце Суконку, где вырос и впервые запел в хоре Духосошественской церкви. Слободка, населённая суконщиками, чьи избушки лепились по склонам холмов и оврагов, и была для него Русью с пьяной гармошкой, кабаками и праздничным мордобоем, троекратным лобызанием на Пасху, кумачовыми рубахами и картузами, золотом алтарей и нищетой в заплатках, пьянством и святостью. Суконка  всё это в себя умещала!
Бедность, которой он накушался в детстве и юности, мерещилась ему всю жизнь. Поэтому была у него любимая присказка, которую он вспоминал при составлении контрактов с театральной дирекцией и оперными импресарио: «Даром только птички поют!» А считать копейки он умел…
Из письма адвокату Михаилу Волькенштейну:
«Мне ужасно неловко думать скверно о Штраухе, но я очень всё‑таки сомневаюсь о 10 процентах — и почему-то уверен, что должен платить ему 10 копеек с проданной пластинки, то есть, получая 1 рубль 80 копеек за пластинку, только 10 копеек отдаётся Штрауху, остальное поступает в мою пользу».
Из дневника последнего директора Императорских театров Владимира Теляковского: «Говорил по поводу моего желания пригласить Шаляпина в труппу Большого театра. Конечно, Шаляпин будет просить много денег… Помощнику я дал такой приказ: взять Шаляпина, угостить его завтраком в Славянском базаре — вина не жалеть и с завтрака привести прямо ко мне — я уж его без контракта не выпущу — будь это 10-12-15 тысяч — всё равно. Он должен быть у нас, пока не спросил 30 тысяч!!! Нюха нет у людей — мы не баса приглашаем, а особенно выдающегося артиста. Он покажет кузькину мать!» 
Владимир Стасов, музыкальный критик: «В Павловск должен приехать Шаляпин — ещё бы не приехать, ему ведь за этот приезд назначено было 1300 рублей, а новому тенору из Москвы Собинову — 700 рублей». 

В роли Олоферна в опере «Юдифь» А. Н. Серова. 1912
Фото предоставлено Музеем А. М. Горького и Ф. И. Шаляпина
Шаляпин знал цену своему таланту и считался самым дорогим артистом в России и Европе. Это только поначалу он рад был петь за копейки! Свой первый контракт певец подписал с артистом и антрепренёром Семёном Яковлевичем Семёнов‑Самарским (настоящая фамилия Розенберг), который приехал в Казань набирать хор для уфимского театра. Это был, по воспоминаниям Фёдора, «интересный мужчина с нафабренными усами. Барыни таяли перед ним, яко воск пред огнём!»
Сам Семён Яковлевич так описывал первую встречу с Шаляпиным: 
«Вошёл молодой человек, застенчивый, неуклюжий, длинный, очень плохо одетый — чуть ли не на босу ногу сапоги. Стал предлагать свои услуги в хор. Это и был знаменитый теперь Шаляпин. Хор у меня был уже сформирован, для Уфы он был даже слишком велик — человек около восемнадцати. Но Шаляпин произвёл на меня удивительное впечатление своею искренностью и необыкновенным желанием, прямо горением, быть на сцене. «На самых скромных условиях, лишь бы только прожить», — говорил он. Я ему предложил на первых порах 15 рублей в месяц и дал ему тут же лежавший у меня билет на проезд на пароходе Ефимова. Когда он получил этот билет, казалось, что в ту минуту не было на свете человека, счастливее Шаляпина...»

За славой 
и длинным долларом 
Став первым в России, Шаляпин отправился покорять другие страны. Ему хотелось большего — мирового признания! Чтобы не только Мариинка с Большим театром рукоплескали, но ещё и La Scala, Grand Opéra, Metropolitan Opera! Впервые на гастроли в Америку артист отправляется в 1907 году. Хитом на его концертах была бурлацкая песня «Эх, ухнем!» Во время её исполнения зал «умирал».
Из воспоминаний Ирины Фёдоровны:
«Отец путешествовал много и часто. Можно сказать, что он объездил весь мир… Но никакие ландшафты заморских стран не могли вытеснить из его сердца любовь к родному русскому пейзажу. Наша русская деревня действовала на него всегда благотворно. Здесь ему легко дышалось, забывались условности «света», жилось просто и радостно».
Из писем Фёдора Ивановича:
«Я думаю, что к будущему году Советы будут признаны Европой и Америкой, и тогда мы заживём более или менее хорошо. Дал бы бог, а то надоело. Здесь, куда ни приедешь и кому ни покажешь советский паспорт, так от тебя, как черти от ладана, все бегут. Вот дурачьё-то!» 

В роли Мельника в опере «Русалка» А. С. Даргомыжского. 1896
Фото предоставлено Музеем А. М. Горького и Ф. И. Шаляпина
«Мои милые детишки Арина, Лида, Боря, Федя и Таня! Пишу наудачу. Конечно, очень рассчитываю, что оно дойдёт, и прошу даже в случае, если кто-нибудь его распечатает, то будь он враг или друг, пусть снова вложит в конверт и отправит дальше, потому что всякий человек понимает, что дети не воюют, и каждое дитя будет радоваться получить весточку от своего отца… 
Знаю, что русские в количестве 500 000 человек с 700 пушками стоят на границе, готовые идти вперёд в бой. Все здесь с лихорадочным интересом следят за развитием военных действий… Жалею очень, что я не в России, а то пошёл бы тоже на войну. Немцев я не очень уважаю, и с ними сразиться я не пренебрёг бы. Жаль только, что я не умею совсем обращаться с военными инструментами, например, с ружьём или пушкой, но подучился бы. Напишите мне, пожалуйста, подробное письмо обо всём, что происходит теперь в России. Я думаю, что там тоже царит большое оживление и воодушевление и там тоже верят в победу!»
28 июля 1914. Villa Georgina, France
Много писал дочери, шутливо называя её «Ариной с розмарином». Подписывался Папулей. 
«Несмотря на то, что здесь, как и в Париже, совсем не понимают русского языка, однако успех мы имели такой, который можно назвать триумфом. Англичане прямо сошли с ума, они кричат «браво». Газеты переполнены восторженными статьями. Когда я всё это слушаю (мне переводят с английского), я, конечно, страшно радуюсь и за себя, и за искусство вообще, и чувствую себя очень гордым. Значит, думается мне, не всё уж у нас в России так плохо, как думает большинство иностранцев, а есть что-нибудь и хорошее, и даже очень хорошее. Так-то, моя дорогая девчурка!»
«Работать нужно, потому что жизнь становится невыносимо дорогой, и думаю, чем дальше, тем будет всё хуже и хуже. Я боюсь, что в Москве будет и голодно, и холодно». 
10 августа 1917. Кисловодск
«Моя дорогая Аринушка. Я, слава богу, теперь чувствую себя недурно. 27 августа пел концерт хорошо. Сбор был 14 500 рублей, за оплатою всех расходов получил около 10 000 руб­лей, конечно, тут была травля в газетах, меня честили и мародёром, и, одним словом, кем угодно, но билеты были распроданы в течение трёх часов… А пел я действительно хорошо — потому что, во-первых, умею, а, во-вторых, не курю».
7 сентября 1917. Кисловодск
«Что будет — никто ничего не знает, но, во всяком случае, положение очень серьёзно. В самом Петрограде нарыты окопы, так как решено дать бой (в крайнем случае) в самом городе… Хотя я и имею кое‑какие запасы, привезённые из Москвы, однако они уже подходят к концу, а хлеб у нас продаётся уже по 300-320 рублей за фунт. Гораздо хуже обстоит дело с моим моральным состоянием. Я, кажется, начинаю немного падать духом. Меня страшно волнует, что настанет момент, когда я не сумею заработать деньжонок, чтобы выручить всех вас. Ведь на носу холода, а между тем слышал я, что дрова в Москве стоят 10 000 рублей сажень…»
22 октября 1919. Петроград
В 1918 году Фёдор Шаляпин первым получает звание «Народный артист Республики». В 1922 году он вновь уезжает на гастроли в США, теперь уже надолго. Многие восприняли это как побег. Маяковский злобно отреагировал: 
Вернись
               теперь
                            такой артист 
назад
             на русские рублики —
я первый крикну: 
                       — Обратно катись,
Народный артист Республики!
В стране развал, в театрах бардак. За хлебом очереди, печи топят мебелью. Кому сейчас нужна опера?!
«Терпение моё переполнилось, довольно! — признаётся «артист Республики», уже вкусивший славы. — Я хочу переселиться жить во Францию, где и намереваюсь петь или в Opera, или где угодно. Желание моё уехать из «так горячо любящей меня России» настолько велико, что я думаю даже никогда больше не вернуться, как бы ни огромно было желание…»
«Вообще я предпочёл бы быть мирным сапожником, не интересующим никого на свете, кроме разве городового, и с удовольствием променял бы мою славу на хорошую, здоровую вечеринку с песнями и плясками в сапожной мастерской, как это бывало в годы моего детства».
Читаешь письма Шаляпина и ловишь себя на мысли, что они очень современно звучат. Кажется, история и впрямь ходит по кругу! 
«О моя Ирина, если бы ты знала, какой продувной и жульнический народ живёт в Европе и Америке. Впрочем, все они называются благородным именем: «бизнес-мены». Жалко мне наших бедных, убогих эмигрантиков. Никогда ещё так ярко они не показывали мне своё ничтожество, и я думаю, что Россия совершенно ничего не потеряла с уходом из неё этих чучел с большими животами и маленькими головками!»
20 октября 1921. Рига
Из письма сыну Борису: 
«Засиделся я, сынок, в Амери­ке‑то… Слава богу, поправился после болезни. Ведь я болел пять недель, ты только подумай! Мало того, что в это время ничего не заработал, да должен был ещё и убытки заплатить за семь отменённых концертов. Думал уж, из Америки‑то домой пешком пойду… Как приеду в Нью-Йорк, пошлю вам по 50 долларов. Привезу сапожек, чулков, рубашек со штанишками…»
2 января 1922. Кливленд
Из письма дочери Ирине:
«Дорогая моя Аринушка! Шлю тебе приветствие и поцелуй из Филадельфии. Город хоть и большой, но скучный. Как и большинство американских городов, заселены они ипокритическим народом (устар. «лицемерный». —Ред.), и, несмотря на liberty, никакой ни в чём свободы нет — всё запрещено, и выдуманы такие суровые и нелепые законы, что только руками разводишь — но зато доллар!!!»

В роли князя Галицкого в опере «Князь Игорь» А. П. Бородина. 1900-е
Фото предоставлено Музеем А. М. Горького и Ф. И. Шаляпина
22 ноября 1922. Филадельфия
«Я пока что отбываю свои каторжные работы и езжу из одного конца в другой по этой тёмной, но цивилизованной (внешне) Америке. Скука ужасная! Народ эгоистичный и крайне неразвитый…»
22 января 1924. Чикаго
«У меня всё по-старому, ничего нового. Пою то там, то сям. Если бы ты знала, какая тяжёлая каторга разъезжать, делая тысячи и тысячи вёрст по Америке. Скучно и, главное, неудобно — в вагонах то жарко, как в бане, то холодно, как на базаре. Чёрт их возьми с их цивилизацией! Только-только поправишься, глядь, опять насморк». 
19 декабря 1924. Миннеаполис
«Ужасно противно иметь нужду в деньгах. Много добыча их отнимает здоровья и счастья. Детей вижу мало, друзей почти нико­гда, — отвратительно! А что делать???»
16 июля 1925. Баден-Баден
«Сегодня как раз русский (по‑старому) Новый год. Я получил твоё письмо, моя милая доча. Стоят морозы, совсем как в Москве, и дым из труб — столбом… Получила ли ты 200 долларов, что я послал тебе к празднику? Конечно, это не грандиозно, но всё‑таки на кое-какие гостинцы пригодится. Вот подожди — если буду здоров, то дам 70 вечеров по 3000 долларов! Да вот беда — старею и, кажется, улетучивается моя работоспособность. Что-то стал прихварывать, то горло не в порядке, а то ревматизм заедает, — словом, «стара як бис и харя уся у морщинах, как будто порожний кошелёк». Ну, и то сказать: 53 годика 1-го февраля стукнет. Годы, как говорится, умиральные…»
14 января 1926. Лос-Анджелес 
«Слава богу, что ещё принимают, аплодируют, интересуются и платят деньги, а то прямо беда!.. В Россию раньше 1927-го, а то и 28-го едва ли попаду. Масса обязательств — везде забрал вперёд деньги, а в наш век только и знаешь — плати-плати!..»
26 мая 1926. Лондон
«Я только что приехал из Рима на машине (Isotta Fraschini), там купил её по случаю недорого. В Риме я пел два вечера «Бориса Годунова»— успех имел колоссальный». 
3 мая 1929. Париж
«Дача наша стала ещё прекраснее. Переделали двор, уменьшили дорогу, засыпали жёлтым песком и насадили деревьев. Стал превосходный сад — очень уютно. Маленькую дачу называем Izba…»
11 июля 1929. St. Jean de Luz
«Я пока что здоров. Пою, и приятно слушать самого себя. Успех имею здесь исключительный». 
15 августа 1930. Santa-Fе
«Далека моя Волга. Сижу вот в Париже. Сейчас репетирую «Дон‑Кихота» и «Севильского цирюльника». Дела вообще здесь у европейцев очень плохи. Масса безработных. Английский фунт лопнул, и много людей разорилось. Попал и я. Это заставляет меня очень сократиться во всём, так что российский мой размах «вдоль по Питерской» упёрся как бы в Ваганьковский тупик…»
19 ноября 1931. Париж
«Все мы здесь живём так себе, кругом дороговизна. Кризисы!»
17 марта 1932. Монте-Карло
«Был я в Тироле… Снег под ногами хрустит — ночь темнущая и щиплет нос и уши, прямо как в России. Я наслаждался!»
23 марта 1934. Париж
«Я затрудняюсь передать тебе чувства, которые сейчас переживаю здесь. Просто-напросто: я в России!!! Хожу по «Пензенским» или «Саратовским» улицам. Захожу в переулки. Старые дома деревянные, железные крыши, калитка, а на дворе — трава. Ну, так, как бывало у нас в Суконной слободе. Наслаждаюсь всем этим безумно. Жаль уезжать!!!» 
25 мая 1934. Каунас 
«Здоровьишко начинает идти на убыль. Сахар стал несколько прогрессировать, — я столько лет работал совершенно по-верблюжьи, что хочется на старости пожить немного в тишине и… попариться в бане. Я так люблю русскую баню и так соскучился по ней». 
3 августа 1935. Тироль
«Я поправился совсем. Прибавил пять кило и чувствую себя хорошо. Гуляю, езжу за город, но инфекция гриппа оставила следы. У меня болят руки от плеча к локтю — это ревматизм в суставах. Доктор говорит, что это последствия инфекции… Я отменил все спектакли и концерты до конца июля. А до тех пор покатаюсь по горам Тироля на машине. Кстати, я купил по случаю очень дёшево «Минерву», совершенно новую».
17 июня 1935. Париж
«До сентября работы не предвидится. Не знаю, как быть. Хочу продать виллу в St. Jean de Luz — никто не покупает. Все разорены. Просто ужас! А налоги увеличили. Все друг друга боятся, и поэтому вооружаются. Толкуют о мире, а за пазухой держат ножи. Вообще сия цивилизация надоела мне хуже горькой редьки».
18 июля 1935. Cusy Pont de l’abime
Временами он испытывал глубочайшую депрессию и духовное одиночество. Хотелось ему оставить сцену, уйти в затворничество и даже отказаться от громкого имени — Шаляпин. Взять неприметную девичью фамилию матери и стать Прозоровым!
«Я сегодня нездоров, и не в порядке голос. Я сиплю, хриплю, но должен петь, иначе публика, заплатившая пятирублёвки, скажет: «Нас обманули!» И устроители будут извиняться, краснеть и говорить: «Ради бога, мы со своей стороны сделали всё, ездили к Шаляпину, просили, кланялись, унижались, а он…»
«И я пел скверно, хрипел. Они хотели наслаждаться звуками чистыми, ясными, а вышло… не то — и все разочаровались. «Нельзя так пить, как он пьёт!» — говорил кто‑то в фойе. «Да он вообще не умеет петь!» — негодовал другой. И я ехал домой и плакал горькими слезами. И цветы жгли мои руки. Боже мой, какая пошлость!» 
Ирина Фёдоровна жалела отца:
«Характер у него был таким, какой свойствен натурам с обострённой нервной системой. Одно настроение быстро сменялось другим. Он был подозрителен и доверчив, бесконечно добр и страшно вспыльчив. Впрочем, быстро отходил, готов был признать свои ошибки, страшно мучился, если кого-либо незаслуженно обижал, и примирению радовался, как ребёнок. Многие не прощали ему его несдержанности и становились его врагами. В минуты усталости и раздумий он повторял в отчаянии: “Я один, я один…”»

P. S.  Во время Первой мировой войны Фёдор Шаляпин открыл на собственные средства два лаза­рета для раненых солдат. Он помогал бедным, но старался делать это незаметно. Михаил Волькенштейн, который вёл финансовые дела артиста, вспоминал: «Если б только знали, сколько через мои руки прошло денег Шаляпина для помощи тем, кто в этом нуждался!»

Использованы материалы из двухтомника 
с воспоминаниями Ф. Шаляпина 
и его письмами. «Искусство», Москва, 1960

Фёдор Шаляпин в начале карьеры. Архив В. Г. Чириковой

Фёдор ШАЛЯПИН
Первый гонорар
«На заре юности я приехал в Казань из Баку, где пел в малороссийской труппе. Голос был порядочный. Хорошая фразировка. Владел я своим голосом, знал уже, что такое «дыхание», знал, как «набирать» воздуху в лёгкие и экономно расходовать запас его. Был кое-какой репертуарчик: «Два гренадера», «Ноченька», «Новгород», шатался без дела. Баклуши бил... И вот встречаю друга юности — татарина Хайруллу. Смышлёный был парень, оборотистый... Когда в Казань приезжали знаменитости, билеты покупал, хорошо наживался...
Хайрулла был грамотный. Газеты читал. Знал всех артистов. Любил театр. Бывал на концертах. Особенно любил скрипку...
— Понимаешь, Шаляпин, — сказал он однажды, — деньги будут и тебе. У тебя сильный голос: кричишь, как пароходный труба. А приятно поёшь. Давай концерт устроим?
На другой день Хайрулла взял какой-то зал, были отпечатаны афиши. Сам Хайрулла ездил в полицию за разрешением. Цены билетам были назначены дешёвые. Бойко шла их продажа в табачном магазине.
— Я, — продолжал Фёдор Иванович, — получил аванс в десять рублей. В концерте, который на афише значился «народным», я должен был выступить в поддёвке, которую купил Хайрулла. До концерта Хайрулла ежедневно угощал меня лукулловскими обедами в какой‑то харчевне. Я чувствовал себя знаменитостью. Меня окружил своими заботами мой «первый импресарио» Хайрулла. Никогда я не обедал с таким аппетитом, никогда потом меня не трогали так заботливость и внимание моих «импресарио».
Концерт прошёл блестяще. Страстно звенел мой голос. После «Ноченьки» ко мне подошёл какой-то старик-рабочий, полупьяный, жалкий, и протянул мне свою жилистую рабочую руку. Он силился что-то сказать, но не мог. Только замотал головой и молча повернулся.
Когда я пел «Двух гренадеров», в задних рядах вполголоса подтягивали «Марсельезу». Мне стало жутко. Где-то в углу зашевелился полицейский. Он тоже был пьян, его напоил Хайрулла.
Концерт окончен. Потушены огни. Я чувствую себя триумфатором. При выходе из «зала» молоденькая девушка протянула мне свою тёплую, нежную ручку. Так сладко стало на душе!
…Мы сидим с Хайруллой в грязных «номерах». Хайрулла делает какие-то вычисления. Подмигивает мне своими хитрыми глазками.
— Получай... Немного остался тебэ... 84 копейки. Ми точно посчитали... Много расход был. Поддёвка покупал..., сапоги покупал…, за номер платил..., полиции расход был…, обедам угощал...
— Довольно! — кричу я Хайрулле. — К чёрту с твоими расходами. Я доволен..., счастлив, понимаешь ты?.. Ловко всё это вышло... Спасибо!»

Из газеты «Копейка», 1912