Кони среди звёзд

Журнал «Казань», № 7, 2016

О, мир детства, это самое лучшее время. Это счастье, любовь, доброта к миру, который лежит перед тобой, наполняет тебя, твою душу и всё окружающее.

Для тебя всё в радость - люди, дети, старики, собаки, кошки, цветы, снег, дождь, лужи на асфальте, солнце. Неважно, где и кем ты рождён, ты появляешься на свет, тебе хорошо, ты кричишь от счастья, тебя моют, пеленают, а ты продолжаешь кричать… Мир интересен - ты видишь всё верх тормашками.

Счастье, что ты интуитивно тычешься в материнский сосок груди, счастье, что ты находишь своё родное существо, свою плоть, которая долгое время носила тебя, лелеяла, ждала. Ты чувствуешь её теплоту, материнское молоко, которое даёт тебе силу жить.

Счастье детства - это когда рядом мама и папа, бабушка и дедушка.

Мустай Карим «В трёх образах вижу тебя» сказал так:

Моя мама - это русская простая доброта. Это уютный тёплый деревенский дом, наполненный любовью, чистотой и трудолюбием. Это тёплая натопленная печь. Это утро - стол, на котором белой скатёркой накрыт завтрак - тёплое топлёное молоко, белый хлеб из печи, плюшки, лепёшки, варёные яйца.

Белая чистота на праздники, накрахмаленные подзорники, занавески, тюль, на тяблочке блестящие иконы, горит лампада, запах свечей, цветные пасхальные шафраны, запах пихты, пироги, крашеные яйца.

Мама - это раннее утро, истопленная печь, нагретая вода; накормлена скотина, подоена корова, накормлены дети. Одних провожает на работу, других в школу, а потом сама идёт на колхозные трудодни.

В обед сходить на дойку коровы. А сколько домашних бытовых хлопот! Я не могу до сей поры представить людей того поколения - сколько приходилось «пахать», не зря говорят: трёхжильные. Мама с восьмого года двадцатого столетия. Родилась в Казани в большой семье Степановых. Сколько пришлось пережить, перетерпеть на своём веку!

Щи испечённые, не сваренные, а именно испечённые‑натомлённые в русской печи, в чугунке со свининкой, аромат распространяется по всему дому, с жирной плёночкой сверху. Кушать надо горячими, и обязательно деревянной ложкой, иначе обожжёшься.

А картошка с мясом, а пироги!.. А хлеб воздушный! Мама вытаскивает из печи прихватом, а он напыженный, щекастый румяный. Мама накрывает его чистым холщёвым полотенцем и кладёт в формочку, сплетённую из соломы, а затем на полку, чтобы хлеба отдышались после горячей печи.

Держась за подол маминой юбки, собирали остатки оттаявшей по весне картошки, которая была местами оставлена с прошлогоднего лета.

Вот из этой картошки мама пекла крахмальные лепёшки. Будучи взрослым женатым человеком, приезжая к родителям в гости, просил маму испечь такие лепёшки, настолько вкус детства надолго остаётся в памяти. Упрёк, конечно, получал: «Что, голодные годы?» Откуда мне помнить, что тяжеловато жилось в послевоенные годы. Я был совсем ещё маленьким. И жизнь мне казалась счастливой и радостной.

Детство живёт в моей душе и сейчас, ностальгия по детству просится на холсты и бумагу.

Мир моего детства - это запах полей, оврагов, ветра, что обдувал нашу деревню из двадцати дворов, которая располагалась на пятачке вокруг оврагов и ключиков.

{gallery}07_163{/gallery}

Детство моё проходило вольно. Весь мир открывался с плоской крыши сарая, примыкавшей к дому. Это было моё - мой дом, мои секреты и тайны, мой внутренний и внешний мир.

Это голубое небо с грачами, которые строили маленькие домики - гнёзда на больших талах (деревьях) перед моим «домом» - сараем, где птицы создавали свои семьи, вскармливали своих птенчиков, летая на вспаханные поля за червяками, а потом обучали их лёту. Им жилось привольно и правильно, как и мне, каждому в своём гнёздышке.

Высоко! Всё вокруг видно. Вот большак… От большака к нашей деревне, справа, выбивает родник, вокруг него заросло высокой‑превысокой травой. Нас, малышей, пугали: «Туда - нельзя, там водяная, она злая - забирает к себе детей».

Этот родник продолжает бежать по оврагу, овраг глубокий. По дну слышен его говор… Вода холодная и прозрачная. А в ней разноцветные камушки. С северной стороны оврага большие‑пребольшие листья мать‑и‑мачехи. Страшно спускаться вниз к ручью, к тем серебристым камушкам. На южной стороне оврага заманчиво усыпано земляникой, можно набрать стакан или кружку ягод и съесть их с хлебом и молоком, полежать на краю оврага и поиграть с солнышком, наблюдать, как ключик бежит дальше к своим собратьям. Из первого чистого ключика берут воду для питья, для дома. Ко второму ключику подъехала лошадка, на телеге бочка, в неё вёдрами дядя Петя набирает воду для бани и скота.

Зима! Виден овраг, занесённый белым снегом, там можно кататься на санках и лыжах. Когда овраг занесёт полностью, то под кучей снега можно попугать зайчат, но это в добрую погоду. А когда завьюжит метель, ветер запоёт тревожную песню - тут сиди дома в тепле на печке. В эту пору страшно выходить на улицу в поле, в овраге слышны голоса вьюги и голодного волка. В поле гуляет и ждёт заблудившегося путника ведьма, которая закружит и уведёт в неизвестность…

Окно детства - это целый мир счастья. Это закаты зимнего солнца. Это синева теней в солнечный зимний день, раскаты грома и нудного дождя.

Зимнее окно раскрашено узорами Дедушкой Морозом. Когда солнце припекает, постепенно начинают таять эти узоры. Окна начинают плакать, слёзы испорченных узоров начинают стекаться по стеклу в желобки, сделанные для накопления воды, а из желобка по цветной тряпочке вода наполняет бутылочку или банку - это питьё для цветов. Когда яркое солнце заиграет своими лучами, то по избе начинается пляска света и тени.

А когда окно начинает темнеть, то становится грустно и страшно. Зимой темнеет скоро, все кто где, ты дома один, прижимаешься к окну, устраиваешь себе тёплую подстилку на широкой лавке, накидываешь на себя что‑то потеплее и ждёшь, всматриваешься в улицу, когда же придут, и боишься каждого шороха и скрипа.

Окно - это когда бабы, идущие за водой на родник, судачащие, но не снимающие с себя коромысла с вёдрами, наполненными водой. Это мужик проехал с бочкой на санях за водой для скота.

А вот и герань зацвела, красивые лепестки цветка на просвет кажутся таинством, многоцветием и многолинейностью.

Окно детства - это когда горит керосиновая лампа, все дома. Тепло, папа берёт в руки ножницы, белую тетрадную клетчатую бумагу и начинает вырезать белогривых лошадок и раскидывает их по тёмному небу окна, а они оживают и устремляются вскачь. Вот они ускакали в ночь… Папа большими добрыми руками относит тебя на тёплую печь, где ты продолжаешь во сне догонять белогривых скакунов.

Окно - это когда на дворе снег, солнце, голубизна. Одеваешься потеплее, на лыжи, и айда в овраги, там не боязно. Снег мягкий, если падаешь с кручи, то как в перину. Овраги зимой - твой мир, там кручи, там под кручами можно найти домики зайчат. Они живут там, где метель, ветер и стужа смастерили им лежбище, там тепло, уютно и можно спасаться от волков.

Сверстников по детским играм у меня не было. Были две девчонки‑подружки. Младшую звали Нинка Тёмина. Они старше меня на четыре года. Играть со мной им было совсем неинтересно. Я гонялся всюду за ними, разбивая босые ноги да коленки. Нинка окончила медицинский институт, по направлению работала в Уфе. Со временем вернулась в Казань. Во время учёбы мы часто с ней встречались на остановке Толстого, я на первом курсе художественного училища, она на старших курсах медицинского института.

На старости лет, будучи дедушками и бабушками, мы встречались у моей двоюродной сестры Татьяны на Сухой реке. На короткое время у меня была подруга раннего детства, звали её, кажется, Валентиной, точно не помню, но её мама вышла замуж, и они уехали в деревню Потониху.

Двоюродный брат Мишаня учился в старших классах, но со мной возился, а я, естественно, лез к нему. Часто находился у них дома, так как моя бабушка по маминой линии, то есть мамина мама, жила с тётей Шурой, муж которой погиб на фронте, а она так и не вышла замуж. Жила с мамой и сыном.

Смутно помню бабушку, потому что был совсем маленьким. Помню её доброй и мягкой. Помню печь и бабушку на ней. Она была больна. Вечером в темноте при лампе, когда собирались ужинать, бабушка слезала с печи и упала. Была зима, горела тускло лампа. В избе темновато, много народу - приехали из Казани. Тоскливо… Бабушку похоронили.

Мишаня возился со мной как мог. Научил меня строгать ножом разные штучки‑палочки. Зимой делал из простых досок мне лыжи - строгал, вытачивал, а один конец доски окунал в чугунок с кипятком, и он чуть‑чуть сгибался. Делал наподобие полозьев, чтобы лыжи не разъезжались. Вот на таких лыжах я покорял кручи оврагов, прыгал, нырял, падал без боязни в снежную перину зимы.

Конечно, зимой было сложнее. Приходилось часто сидеть дома, глядеть на улицу, за окном холод. В избе тепло. Печь натоплена. Дома один. Никто не мешает твоему воображению. Вечером соберутся все. Поужинаем. Папа возьмёт в руки ножницы, белую бумагу в клетку, и будет вырезать коней. А я возьму этих бегущих коней и аккуратно приклею их на мокрые стёкла уже ночных окон, а кони разлетятся по всему звёздному небу. Попробуй, догони…

Тётя Шура с сыном Мишаней жила всегда рядом с нами. До конца своей жизни чтила память о муже Николае, ушедшем в первые дни войны на фронт и погибшем в атаке на глазах своих товари­щей‑односельчан.

В атаку шли лесомассивом. От снарядов валилось всё. Валились люди. Валились деревья. Разорвало в клочья солдата Николая, завалило и перемешало с землёй, деревьями так, что никаких следов не осталось.

Только отретушированная старая фотография в доме на стене в память о муже и отце. Нет этой фотографии, нет тёти Шуры, нет сына. Дом продали… Всё ушло в историю.

Но я помню диковинные цветы на простой льняной простынке‑коврике. Стиранный‑перестиранный, а от этой стирки цветы на коврике становились ещё краше, пастельней, что натолкнуло меня исполнить серию работ «Букеты». Эти коврики рисовали трафаретами художники‑передвижники. Они ходили из деревни в деревню, из дома в дом…