Русский татаро-монгол с еврейскими корнями или Как я попал в Казань

Когда я ещё посещал детский сад, а жил я тогда в одном рабочем волжском городке в Горьковской области, моим самым близким товарищем был мальчишка из нашего двора Эмиль Ибрагимов, худощавый, белобрысый, с огромными карими глазами и абсолютным музыкальным слухом. Мы с Эмилем познакомились в детском саду, только что выстроенном на дальней окраине нашего городка. Все мы были там новичками, и нам с Эмилем в первый же день знакомства пришлось совместно защищать своё детское человеческое достоинство от местных мальчишек. Чуть позже выяснилось, что оба мы живём в одном дворе, но я‑то пребывал там с самого рождения, а Эмиль поселился в соседней «хрущёвке» совсем недавно, приехав со своей мамой из Казани.

И вот как‑то моя мама забрала нас из садика, и когда, как опытный пастушок, гнала нас через весь город домой, уже неподалёку от нашего двора не умолкавший всю дорогу Эмиль вдруг замолчал, словно вспо­мнил о чём‑то страшном, а потом серь­ёзно сказал мне:

- Знаешь, я не могу быть твоим другом.

- Почему???

- Я, Мишка, татаро‑монгол, а ты русский, а татаро‑монгол русскому не друг.

Я аж задохнулся от этой несправедливости. Но выход был тут же найден:

- А ты знаешь, Эмиль, я ведь тоже татаро‑монгол.

- Как?!

- Так! Я тебе просто не говорил, это секрет. Просто я русский татаро‑монгол, а ты татарский татаро‑монгол.

- Правда?

- Конечно.

- Ну, то­гда ладно!

Наша дружба была спасена.

Позже, когда я уже учился в школе, у нас дома произошёл случай, самым неожиданным образом подтвердивший истинность мысли, которая спасительной ракетой озарила моё сознание при разговоре с Эмилем.

Мама с папой на семейном совете обсуждали один мой проступок. Мама рано утром, перед тем, как отправиться на работу, испекла мужскому составу нашей семьи пирожки, а я после её ухода утащил их из дому, чтобы накормить нашу дворовую собаку Герду, которую я, как и другие мои друзья‑мальчишки, обожал всей своей детской душой и даже мечтал о том, чтобы Герда в один волшебный день превратилась в настоящую девочку,- словом, я оставил отца и старшего брата без их законного пайка.

И вот мама, родом из сибирской деревни в Томской области, видимо, желая как‑то оправдать мой поступок перед отцом, вдруг вспомнила, что её дедушка, остяк по национальности, будучи потомственным охотником и рыбаком, тоже очень заботился о своей собаке. Например, когда он возвращался с ней из леса с охотничьего промысла, то, несмотря на усталость и голод, всегда сначала кормил свою «собачку», а уж только потом садился за стол сам. Этот пример, как ни странно, послужил решающим аргументом в мою пользу: папа очень уважал мамину сибирскую родню - и я был прощён.

Однако незнакомое слово «остяк» засело в моей голове занозой. Я выяснил, что остяки - это сибирские татары, и пришёл к выводу, что если мой прадедушка был сибирским татарином, то я и в самом деле в какой‑то мере тоже «татаро‑монгол». С тех пор я жил, считая себя и русским, и татарином, а заодно и евреем, так как ещё один мой сибирский предок, как оказалось, был еврейским мальчиком, усыновлённым русской православной семь­ёй,- чудна ты, мать‑Сибирь!

В четвёртом классе за мою парту сел ещё один представитель славного татарского племени - Серёжа Феткуллин. Серёжка, несмотря на то, что дважды оставался на второй год и, соответственно, был старше нас на два года, оказался прекрасным парнем и верным товарищем. Отчаявшись угнаться за ускользающими школьными знаниями, он изучал русский язык и литературу не по учебникам, а по стихам Есенина. Освоив на шестиструнке первые четыре аккорда, мы с ним начали формирование нашего вокально‑инструментального репертуара с «есенинских» песен. К тому же Серёжа, с его голубыми глазами и густой шевелюрой цвета спелой пшеницы, сам был чем‑то похож на Есенина. Благодаря моему соседу по парте наши друзья считали нас неплохим дуэтом: у Серёжки, в отличие от меня, был не только громкий голос, но и музыкальный слух.

Серёжу призвали в армию, когда остальные наши одноклассники ещё учились в десятом классе. Сам я только‑только поступил в Горьковское театральное училище и на одну ночь втайне от своих родителей приехал к Серёжке попрощаться перед расставанием. Целую ночь мы провели с ним в полной темноте (в соседней комнате спали Серёжкины родители и родня, пришедшая на проводы): разговаривали друг с другом шёпотом, шёпотом пели наши песни, обсуждали наших девчонок, хохотали тоже шёпотом, затыкая друг другу рот, беззвучно курили в форточку; у нас была «разрешённая» бутылка портвейна, но мы её почему‑то решили не открывать,- в общем, прощались так, как будто разъезжались на летние каникулы в разные пионерлагеря.

Перед тем как я ушёл на горьковскую электричку (она отходила в шесть утра), Серёжка предложил, чтобы мы поделились на прощание своими самыми сокровенными тайнами. Сам он тут же заявил, что хочет открыть мне своё настоящее имя (!). Сделал это весьма своеобразно: попросил меня достать из портфеля тетрадку и ручку, в кромешной тьме начертил что‑то на тетрадке, засунул её обратно в портфель и взял с меня слово, что написанное я прочту только тогда, когда электричка уже покинет пределы нашего городка. Я так и поступил: когда за мутными окнами вагона проплыли последние тополя, вынул из портфеля смятую тетрадку и увидел на обложке одно размашистое слово: «Рашит». И в этот момент я понял, почему Серёга, перешагивая через спящих на полу родственников и пробираясь вместе со мной к входной двери, никак не мог сдержать рвавшегося из него смеха. Дело в том, что перед этим я, в свою очередь, тоже открыл Серёжке свою сокровенную тайну - жутко волнуясь, прошептал ему на ухо: «Серега, я, оказывается, тоже татарин, но - сибирский».

В тот день, когда в дверях Большого зала Горьковского театрального училища появились представители Казанского театра юного зрителя, все мои познания о Казани ограничивались двумя общеизвестными фактами, что Казань - это столица Татарии и что эту столицу в дремучие средневековые времена покорил русский царь Иван Грозный. Желал я то­гда только одного - достойно окончить училище и доказать всему свету свою актёрскую состоятельность на профессиональной театральной сцене. А уж где это произойдёт: в Казани, в Рязани или в тьмутаракани, мне, по большому счёту, было всё равно - лишь бы попасть к интересному режиссёру. Личность режиссёра была для меня принципиально важна.

Казанцы приехали без режиссёра. Их было двое: директор театра и народный артист.

Валерий Семёнович Соколоверов, художественный руководитель нашего курса, или, как теперь говорят в театральных училищах, «наш Мастер», которого мы между собой кратко и уважительно звали просто Семёнычем, обожал эту «куплю‑продажу», с удовольствием исполняя роль щедрого «продавца».

- Здравствуйте! Садитесь! К нам приехали «покупатели» из Казани! - радостно заявил нам Семёныч, входя утром в зал, где мы готовились к репетиции гоголевской «Женитьбы».- Им нужны «Павка Корчагин», «мальчик» и «инженюшка».

- А из какого театра, Валерий Семёнович?

- Из тюза.

Семёныч оглядел нас, потирая руки, и распорядился:

- На «Павку Корчагина» продаём Мер­кушина, на «мальчика» - Эллинского, а на «инженю» - Маринину.

- Валерий Семёнович! А почему вы меня не показываете?

- Вы, Наташенька, уже «проданы» в Пензу. Что вам ещё надо?

- А кто приехал, Валерий Семёнович? Режиссёр?

- Нет, приехал директор. По виду - авантюрист с большими амбициями. А с ним - тамошний Палеес. (Александр Романович Палеес, актёр Горьковского театра юного зрителя, однокурсник и друг Евгения Евстигнеева, при своём маленьком росте имел в Горьком славу самого любимого тюзовского артиста,- кстати, на нашем курсе он поставил мольеровского «Тартюфа».)

- Валерий Семёнович! Но мне бы тоже хотелось показаться.

- Зачем, Наташа? Или вы с Вшивкиным уже не едете в Пензенскую драму? Саш, ты‑то что молчишь?

- Да едем, Валерий Семёнович, едем! Вы не обращайте на неё внимания, это у Наташи нервное.

- Хорошо. Показ начнём с первой сцены «Жестоких игр», а дальше - как пойдёт. Ну, с Богом!..

После показа четверо студентов были приглашены в зал для разговора с «покупателями».

Валерий Семёнович сиял. Рядом с ним, закинув ногу на ногу, этаким гордым воробышком сидел тот самый казанский «Палеес». Его птичьи глаза излучали искры благожелательного любопытства.

Директор Казанского тюза, в длинном замшевом пиджаке, опоясанном замшевым ремешком, в очках с модной оправой, на мой взгляд, более похожий на администратора солидной московской гостиницы, чем на театрального директора, разворачивал перед нами афиши спектаклей и с мягкой улыбкой завораживал моё воображение:

- …Главный художник театра - Рашит Сафиуллин… Не слышали? Странно! - Он работал с Андреем Тарковским в «Сталкере»… Главный режиссёр нашего театра сейчас работает над пьесой Шекспира. Возможно, вы тоже успеете принять участие в этой постановке: Леонид Исаакович не форсирует выпуск, в репетиционном процессе он во многом идёт от личности актёра… Недавно выпустили водевили - кстати, музыку к спектаклю написал известный казанский бард Лео­нид Сергеев - зрители в восторге!.. В ближайших планах театра - постановка московского режиссёра Елены Долгиной, а также новая пьеса по повести брать­ев Стругацких - надеюсь, вы знакомы с их творчеством… Театр находится в самом центре Казани. Сказочно красивое здание! До революции там находилось Купеческое собрание… Атмосфера в театре необыкновенно доброжелательная. Мы - тот редкий театр, где нет интриг… Актёры много работают самостоятельно, экспериментируют, ставят свои спектакли. Например, в Дубовой гостиной нашего театра вскоре состоится премьера спектакля, поставленного исключительно силами самих актёров… У театра имеются два общежития: одно практически в здании театра, другое - неподалёку, в современном высотном доме… Вы можете в любой день, кроме понедельника, приехать в Казань и увидеть наш театр собственными глазами, ведь это совсем недалеко: одна ночь в поезде - и вы уже в Казани, проезд оплатит дирекция театра… Вас ждёт много интересной работы…

За всё время этого гипнотического сеанса народный артист не проронил ни слова. Когда гости уже откланялись, в коридоре к нему подскочила Наташка и с вызовом спросила:

- Извините! Мне не дали возможности вам показаться… Вы возьмёте меня… к себе… в театр?

Казанский «Палеес» с удивлением заглянул в безумные Наташкины очи, прошёлся взглядом от её губ до острых кончиков туфель, в его птичьих глазах отразился тот же безумный блеск, что плясал в её глазах, и он, наконец‑то, выдохнул своё единственное слово:

- Возьму.

Признаюсь, я был очарован той картиной, которая появилась в моём воображении после встречи с казанцами. То обстоятельство, что я не видел самого режиссёра, как ни странно, сыграло положительную роль в моём решении ехать в Казань, ибо я представлял себе этого самого «Леонида Исааковича» то в облике Станиславского, то в облике Немировича‑Данченко.

Рива Яковлевна Левите, режиссёр Горьковского тюза и наш режиссёр‑педагог, услышав от Валерия Семёновича про приглашение казанцев, сказала мне:

- Езжай, Мишенька! Лёня Верзуб - это хорошая школа для молодого артиста. Тебе будет интересно.

Семёныч же, поработавший после окончания Школы‑студии МХАТ актёром в разных театрах страны, был более философичен: выслушав мнение Ривы Яковлевны, он, попыхивая «Беломориной», выдержал серьёзную паузу, а потом вдруг улыбнулся:

- Миша! В Казани людям дают талоны на продукты. В наше время это большой плюс. По крайней мере, не умрёшь с голоду.

Впрочем, как оказалось, наличие заявки от театра ещё не означало, что при выпуске тебя направят по распределению именно туда, куда бы тебе хотелось.

В 1982 году в Горьковском театральном училище сложилась чрезвычайно нестандартная ситуация с распределением выпускников драматического отделения. Перед самым выпуском мы попали в капкан.

Всё началось ещё весной 1981‑го, ко­гда мы оканчивали третий курс. В наше училище приехал главный режиссёр недавно открывшегося Томского театра юного зрителя. По‑наполеоновски полненький и на удивление подвижный, этот человек с сияющими очками на носу взглянул через свои сияющие линзы на наши курсовые спектакли и предложил директору училища грандиозный по своему масштабу план: по замыслу режиссёра, сразу же после летних каникул мы должны были отправиться в Томск и влиться в труппу театра - сначала на правах студентов, а после получения дипломов - уже полноправными членами труппы. Все наши «школьные» спектакли после определённой доработки вошли бы в репертуар театра, а вопросы организации учебного процесса, выпускных экзаменов и проживания взяла бы на себя томская сторона.

Нашей дирекции эта романтичная идея, похоже, пришлась по вкусу. Во всяком случае, провожая нас на «последние» летние каникулы, нам дали понять, что 1 сентября мы можем встретить уже в Сибири. Впрочем, перед каникулами мы ещё ездили на гастрольную практику, которая, по иронии судьбы, проходила именно в Сибири, на отрезке Байкало‑Амурской магистрали от Усть‑Кута до Кичеры. Мы двигались по БАМу на агитпоезде «Комсомольская правда» и по пути давали концерты для строителей магистрали - так сказать, привыкали к суровым сибирским условиям.

К 1 сентября проект высадки горьковского десанта в Томском тюзе был уже «зарезан» Горьковским обкомом партии. Причина отказа до поры до времени оставалась неизвестной. Студенты расслабились, преподаватели напряглись, учёба покатилась по накатанным рельсам. Мы репетировали новый дипломный спектакль. К нам приезжали театральные «покупатели», смотрели нас, отбирали, затем присылали в училище официальные заявки‑приглашения. Некоторых ребят приглашали сразу в несколько театров,- в общем‑то, у многих был выбор. До поры до времени.

А потом вдруг - бац! - и перед самым выпуском выяснилось, что весь наш курс опять едет в один театр. Но теперь уже значительно ближе - в Арзамас.

Я не хочу сказать ничего дурного ни про Арзамас, ни про его городской драматический театр. Но я видел главного режиссёра этого театра. Это был несчастный, отчаявшийся и, возможно, не совсем здоровый человек. Его можно было бы сравнить с руководителем похоронного оркестра, который, возомнив себя гениальным дирижёром, приказал своей бригаде в недельный срок освоить симфонии Шёнберга и Софии Губайдулиной, а иначе он либо всех расстреляет, либо сам повесится на ближайшем кладбище. К нашему несчастью, этого безумца поддерживала одна дама из обкома партии - большой патриот родного края. Судя по всему, она и предложила областному управлению культуры отправить наш курс не к чёрту на кулички - в какой‑то там сибирский областной центр, а в самое пекло советской культуры - в районный центр Горьковской области, в лапы к фанатику, который уже приговорил своих арзамасских актёров к высшей мере театрального наказания - увольнению.

Итак, в один ненастный январский день наш любимый директор Татьяна Васильевна Цыганкова собрала нас в одной удалённой от чужих ушей аудитории и чуть ли не шёпотом рассказала о нависшей над нами опасности. Она же предложила и выход из создавшейся ситуации. Правда, легальный выход был возможен не для всех, поэтому подготовка к распределению велась с каждым студентом в индивидуальном порядке.

Лично мне буквально на пальцах показали, что выбор у меня невелик: либо Арзамас, либо Томский тюз.

- А как же Казанский тюз, Могилёвский драматический театр?

Мне терпеливо объяснили, что, несмотря на то, что эти театры тоже прислали заявки на моё имя, им будет отказано, поскольку в этом году Горьковское областное управление культуры решило распределять выпускников театрального училища исключительно в местные театры. Татария - это другой регион, тем более что в Казани имеется своё театральное училище, а Могилёв находится вообще в другой союзной республике.

- А почему же тогда есть возможность уехать в Томский тюз?

Оказывается, существует такое постановление ЦК КПСС, которым предусматривается обеспечение районов Сибири и Дальнего Востока молодыми специалистами и против которого никто в СССР не попрёт, даже обком.

Ошарашенный, я бросился к своему собрату по «казанской мечте» Олегу Эллинскому. Как ни странно, Олег был совершенно спокоен: он уже позвонил директору театра в Казань, крикнул «SOS!» и получил уверения, что всё будет в порядке.

Комиссия по распределению заседала в кабинете директора. Студентов вызывали по алфавиту. Наша троица «казанцев»: Марина Маринина, Олег Эллинский и я была в отчаянии. Перед распределением секретарша побожилась, что от Казанского тюза ничего нового не поступало. Марина Маринина, которая в своё время отказалась от предложения работать в Горьковском тюзе, предпочитая уехать в Казань, никак не могла поверить, что теперь её в приказном порядке могут отправить в Арзамас. В списке студентов нашего курса её фамилия стояла перед моей, и Маринка, первой из нашей троицы, сжав кулачки, шагнула в открывшуюся дверь. Через несколько минут она, вся в слезах, уже бежала к ближайшему телефону‑автомату, чтобы дозвониться до директора Горьковского тюза. Софья Владимировна Гуревич, преподавательница французского языка, вызывая меня на комиссию, еле слышным шёпотом предупредила: «Миша! Только Томск».

В кабинете директора царила мрачная атмосфера. Валерий Семёнович, отвернувшись к окну, безостановочно, папиросу за папиросой, курил «Беломор». В дальнем углу, мерцая воспалёнными глазами, притаился «арзамасский душитель». Рядом с ним, осеняя гения невидимыми крылами, восседал его обкомовский ангел‑хранитель - Ирина Николаевна. Татьяна Васильевна, оторвавшись от каких‑то бумаг, разложенных на столе, подняла на меня усталые глаза и спросила: «Ну, что, деточка, готов?» Я кивнул. Далее всё шло по отрепетированному сценарию. Мне перечислили все заявки, поступившие в училище на моё имя, после чего Татьяна Васильевна официальным тоном объявила, что руководство училища рекомендует мне остановить свой выбор на заявке Арзамасского городского драматического театра. Я в ответ от всей души поблагодарил руководство училища за мудрый совет, выразил благодарность руководству арзамасского театра за доверие, оказанное начинающему артисту, и перешёл к заключительной части нашего кукольного спектакля:

- …Однако я не только будущий драматический артист, не только уроженец Горьковской области, я ещё и член ВЛКСМ. Если Центральный Комитет нашей партии в своём постановлении от такого‑то числа, такого‑то месяца, такого‑то года сказал нам, молодым строителям коммунизма, «Надо!», я, как и многие другие молодые специалисты, готов оставить родные места и отправиться в необъятные просторы Сибири, чтобы там, на своём рабочем месте, приступить к духовному воспитанию нашего молодого поколения в духе коммунистических идеалов нашей советской Родины. Мой выбор - Томский театр юного зрителя.

Мою «барабанную» речь завершил странный звук - это клацнул зубами наш «арзамасский светоч». Ирина Николаевна молча облила меня своим ледяным взором, но ничего не сказала. Глаза Семёныча смеялись. Татьяна Васильевна, не встретив никаких возражений против моего выбора, деловито предложила, чтобы я подписал все документы по распределению. Я было потянулся за ручкой, но тут в кабинет заглянула Ирина Алексеевна Дацук, наш суровый педагог по сценическому движению.

- Татьяна Васильевна, вас срочно вызывают к телефону.

Татьяна Васильевна, извинившись, поспешила в учительскую, а инструктор обкома, взяв на себя в отсутствии директора роль председателя комиссии, попросила меня не затягивать подписание документов. В этот момент мой взгляд упал на Валерия Семёновича, в его глазах я прочёл некое предостережение и истолковал его так, что торопиться пока не стоит. Сначала я попросил дать мне воды, мол, такой волнующий момент, в горле всё пересохло. Мне подали стакан воды. Тут Валерий Семёнович заметил, что я слишком бледен, возможно, это шалит сердечко, надо бы принять валидол. Нашли валидол, объяснили, что таблетку нужно не глотать, а рассасывать. После того, как у меня под языком оказалась огромная шершавая таблетка, Ирина Николаевна протянула мне ручку. На всякий случай ручку я уронил на пол и подтолкнул ногой под стол. Пока я, проклиная свою нерасторопность, лазил под столом, вернулась Татьяна Васильевна.

- Товарищи! - обратилась она к присутствующим.- Мы обязаны удовлетворить заявку Казанского тюза. Только что мне позвонили из Министерства культуры…

- Нет, не обязаны! - перебила Татьяну Васильевну Ирина Николаевна.- Министерство культуры Татарии не имеет никакого права предъявлять нам какие‑либо требования. Товарищи! Сегодня мы перехватили телеграмму от Министерства культуры ТАССР,- Ирина Николаевна достала из папки телеграфный бланк и подняла его над головой,- и показали её в Горьковском областном управлении культуры. Так вот, нам сказали, что просьбу Минкульта Татарии мы можем выполнить, а можем и не выполнять,- это наше законное право.

- То есть, как это - «перехватили»? - удивился Семёныч.

- Сейчас это не имеет никакого значения,- невозмутимо ответила Ирина Николаевна.- Важно другое: власть Министерства культуры Татарии на нас не распространяется.

Татьяна Васильевна остановила говорившую:

- Ирина Николаевна, голубушка, дайте мне договорить!.. Спасибо!.. Так вот, товарищи, мне звонили не из Казани. Мне звонили из Москвы, из Министерства культуры Российской Федерации. И, как вы понимаете, это была не просьба, а прямое указание.

После этих слов у меня закружилась голова. Господи, неужели?! Какие казанцы молодцы! Ура!!!

- Вот мерзавцы! - восхищённо воскликнул Семёныч.

- Кто? - спросила Ирина Николаевна.

- Ну, не вы же, Ирина Николаевна. Вы у нас ангел! - Семёныч одарил Ирину Николаевну своей самой ослепительной улыбкой.- А ты что стоишь, Меркушин? Пиши «Казанский тюз», расписывайся и ступай отсюда.

- Подождите! - сказала очнувшаяся Ирина Николаевна.- Но ведь он же хотел в Сибирь, в необъятные просторы… Меркушин! Что ты лыбишься, как идиот?

- Ирина Николаевна! Им там виднее, в Сибирь или в Казань. К тому же я татарин. Зов крови, знаете…

- Какой крови, Меркушин? Ты посмотри на себя - по тебе же Биробиджан плачет!

- А вы знаете, кто в Казанском тюзе главный режиссёр? - Леонид Исаакович Верзуб. Так что я - как раз по адресу, Ирина Николаевна.

- Ладно, не юродствуй. Подписал и иди себе… в свою Казань.

Через много лет, когда маме уже исполнилось восемьдесят восемь, а мне - пятьдесят один, я вдруг выяснил, что тот сибирский дедушка - охотник‑остяк - был маме не родным по крови: он был вторым мужем «бабушки Ульяны», а наш род шёл от первого мужа этой маминой бабушки. Но для мамы он навсегда остался её дедушкой, а для меня - прадедушкой, пусть не по крови, но - по душе. На всякий случай я спросил маму и по поводу еврейского начала, но тут мама твёрдо сказала, что в этом вопросе я могу не сомневаться. Впрочем, я и не сомневаюсь. Как и в русском начале. А с татарским началом, чувствую, скоро всё‑таки породнимся. Тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить!

И ещё. Знаете, мне кажется, что если для актёра основополагающим элементом в системе Станиславского является такое понятие, как «вера в предлагаемые обстоятельства», то для человека в его жизни гораздо важнее верить во что‑то более высшее, чем те обстоятельства, которые ему предлагает время.