Скрипичных дел мастер

Екатерина СЁМИНА,

дизайнер

…Ты спрашиваешь, что для меня звуки музыки? Я закрываю глаза и отматываю назад тридцать с чем-то лет. И вот я снова хрупкая темноглазая девочка с короткой стрижкой. Я опять в той просторной комнате, где стоит старый потёртый бордовый диван с деревянными подлокотниками. На этих подлокотниках у меня кухня, тут я готовлю своим куклам обед: вот на тарелке каша — это самые мелкие опилки, а это суп — тут опилки побольше, а это макароны, для них я выбираю самые длинные и красивые стружки, завивающиеся упругими пружинками.

«Маше, Анечке, лысому Митьке»,— приговариваю вполголоса я, раскладывая кукольный обед по тарелкам. Я стараюсь играть тихо-тихо, шуметь мне нельзя — рядом в своём «кабинете» работает дедушка.

На самом деле «кабинет» Льва Марковича Певзнера — это просто угол в комнате у самого окна, тут он проводит по много часов в день, тут он выпиливает, шлифует, вырезает, покрывает лаком, натягивает струны. Тут всегда пахнет деревом, лаком и клеем, который дедушка варит из маленьких коричневых гранул, в пробирке, размещённой в центре старой металлической банки из‑под консервов. Тут всегда вёдра стружек и опилок, с которыми мне разрешено играть. Тут дедушка ремонтирует сломанные инструменты и создаёт новые.

Посередине «кабинета» стоит верстак — это такой высокий деревянный стол, покрашенный в зелёный цвет (цвет травы), правда, краска местами уже облупилась, в поверхности стола симметрично располагаются ровные круглые отверстия, из которых торчат рукояти разных инструментов. Мне всего три, возможно, четыре года — не больше, но я знаю название практически каждого из них: вот стамеска, струбцина, тиски, рубанок (от него, кстати, получаются самые красивые стружки), вот сверло, зажим, долото, рашпиль, шкурка, напильник. Рядом в жестяных банках хранятся кусочки коричневой прозрачной смолы и ароматной канифоли. Смола напоминает мне обломки леденцов на палочке, а жёлтая канифоль — мамины янтарные бусы. Иногда дедушка разрешает мне их потрогать. Ещё порою мне перепадают деревянные брусочки, из них я строю куклам мебель. Это только кажется, что все кусочки дерева одинаковы, на самом деле, дерево бывает таким разным: хорошее это только то, которое не ссыхается и не плачет смолой. Я знаю, что дедушка использует клён и ель, из которых он делает нижнюю и верхнюю деки инструмента, а ещё редкое чёрное дерево, которое растёт где-то очень далеко в тропических лесах, из него изготавливаются гриф, подбородник и колки. Вообще я знаю, как называется каждая часть инструмента, слова обечайка, подставка, струна, эфы — привычны для меня, я слышу их десятки раз в день от людей, которые приходят к дедушке. Я часто наблюдаю, как он общается с посетителями. Для меня он просто дедушка: добрый, сдержанный, умный, тактичный, любящий, а для них он Мастер. Да-да, именно так, с заглавной буквы, потому что даже я, маленькая девочка, улавливаю те надежду и благодарность, исходящие от его гостей, которые протягивают ему футляр с бережно укутанным инструментом. Спустя время эти люди приходят снова, и дедушка отдаёт им «вылеченные» инструменты. Обычно он достаёт их из чехла и демонстрирует звук. Я всегда безошибочно угадываю: высокий — скрипка, средний — альт, низкий — виолончель, а густой насыщенный бас, естественно, у контрабаса. Иногда бывают и более редкие «пациенты»: домры, гитары, балалайки. Однажды дедушка показывал мне индийский инструмент, выполненный из обычной засушенной тыквы. Ещё пару раз ему на реставрацию приносили очень старые и ценные инструменты. На вид они были неказисты: потемневшее дерево, потускневший лак, но дедушка говорил, что это очень редкие инструменты старых итальянских мастеров, и смотрел на них примерно с таким же трепетом, с каким я смотрела на куклу в нарядном бальном платье на витрине «Детского мира».

Дедушка не только спасает чужие инструменты, если позволяет время — он делает свои, новые. Когда инструмент готов, собирается семейный «консилиум»: все взрослые члены нашей семьи усаживаются на тот самый бордовый диван, а дедушка ходит из стороны в сторону, играя одну и ту же протяжную грустную мелодию, от которой каждый раз почему-то сжимается моё маленькое сердце. «Консилиум» выносит вердикт: «звучит» или «не звучит». Если «не звучит» — то нужно ещё доработать инструмент, возможно, покрыть другим лаком (дедушка говорит, что секрет хорошего звучания именно в лаке), а если «звучит», то значит, скоро он отправится в Консерваторию, Оперный театр или вообще в другой город. Дедушка часто с гордостью рассказывает о широкой «географии» его инструментов, ведь инструмент хорошего мастера всегда ценится больше, чем фабричный.

Иногда к дедушке приходят и другие гости: его друзья из оркестра Оперного театра, в котором он играет на альте. Они весело обсуждают музыкальные новости, играют партии из программы, пробуют новые инструменты. Одного его друга я побаиваюсь: это высокий, худой пожилой человек, в неизменных чёрном длинном пальто и шляпе, прихрамывающий на левую ногу (кажется, хромота — это последствие ранения на войне) с длинными до плеч седыми волосами и большим горбатым носом. Мне он напоминает колдуна из сказок, но на самом деле это очень уважаемый человек — профессор Консерватории, когда он приходит, мне нельзя шуметь совсем-пресовсем, потому что очень часто этот профессор подолгу играет партии на скрипке. Мне сложно оценить его игру, но взрослые говорят, что он играет виртуозно.

***

Дедушке недавно исполнилось 86 лет, всю свою жизнь он посвятил музыке и скрипичному делу, и до сих пор к нему приходят такие же благодарные посетители, прижимая к груди заветный футляр с инструментом.

Я же благодарна судьбе за то, что он есть, за то, что он мой дедушка и за то, что каждый раз, заходя к нему в дом и вдыхая знакомый аромат свежих стружек и канифоли, я снова слышу ту самую, особенную музыку — музыку моего детства.

Фото Юлии КАЛИНИНОЙ