Таких уже нынче не делают…

Фото Фарита Зиатдинова

Владимир Муравьёв… Он был Врач, конечно. Доктор медицинских наук, профессор, заслуженный врач Татарстана и России, создатель всей онкологической эндоскопии в Казани, ­Поволжье, далее везде... Обладатель «Хрустального эндоскопа», который вручается самым лучшим.

Пятьдесят лет назад знаменитый казанский онколог Михаил Семёныч Сигал, получив первый в Казани японский чудо-прибор, отдал его Вове, сказав: «Резать у нас есть кому, а с этим разбираться надо. Давай, начинай». Сегодня по стране его учеников сотни. (На гастролях в Пятигорске у меня разболелось брюхо — день болит, два, три, позвонил в Казань Вове. «А-а, Пятигорск... Борь, там, где-то над городом какой-то военный санаторий, там мой ученик сидит — армянин, могучий такой, фамилии, извини, не помню. Как найдёшь, скажи, от меня!» Вы бы видели, как этот огромный доктор выскочил из-за стола с криком: «От Владимира Юрича, боже мой, заходите, дорогой, сейчас всё посмотрим и вылечим!»)

Фамилию мог и подзабыть — вокруг него толпились сотни людей. Он как главный специалист должен был смотреть пару десятков больных в месяц, а он смотрел столько каждый день. (Я иногда в кругу своих показывал, как это бывает. Вот больному брызнули в глотку лидокаин, Володя подходит к нему, точным движением вводит эндоскоп в глотку и, увидев картинку желудка, восклицает: «А-а, Сахибуллин из Базарных Матак! Вы должны были прийти ко мне пятого апреля прошлого года в 10.45 — почему не явились вовремя?») Володя родился в Казани, прожил там всю жизнь, и большая часть полуторамиллионного города числила его в своих близких друзьях. Поэтому при любой болячке решение у них было одно: «Надо позвонить Муравью!» Одному нашему общему приятелю я как-то открытым текстом попенял: «Ты чего Вовке звонишь по поводу каких-то проблем у жены, ему и так дыхнуть некогда, а это вообще не по его части!» «Борь, я понимаю,— виновато ответит тот,— но, во-первых, он знает, кому позвонить, а, во-вторых, если Володя позвонит, ему не откажут...» Однажды в свой отпуск он сидел на даче, я тоже оказался там, и он разглядел у меня на лице несколько кератом, которые решил убрать лазером. Позвонил своей медсестре, объяснил, что завтра мы подъедем, и попросил, чтобы ни одна душа не знала. Когда мы подошли к кабинету, там уже сидела очередь из десятка знакомых и друзей... На возмущённый взгляд профессора медсестра пропищала, что, ей-богу, никому, только своему брату сказала, он давно просился, остальные прям неизвестно откуда узнали...

Лет двадцать назад я приехал в Казань, и мама пожаловалась на боли в желудке. Я, конечно, туда же: «Мам, ты Володе звонила?» — «Ну, что ты, сынок, на нём и так весь город висит, мне неудобно!» Муравей узнал, раскричался: «Завтра чтоб ко мне!» Взял био­псию, сказал: «Борь, лимфосаркома... Но ты не пугайся, думаю, вытянем дорогую Марию Абрамовну... Они там разработали какую-то химию...» Володя привёз в Москву на Каширку фотографию маминого желудка «до» и «после». Весь набор «каширской» профессуры восхищённо цокал, глядя, как четырёхсантиметровая язва превратилась в едва заметный рубчик. Мама прожила ещё восемнадцать лет.

Юрий Визбор и Владимир Муравьёв. Фото из семейного архива

Да у Володи таких историй немерено! В 96-м году решили плыть на Грушинский фестиваль на катере. Подготовились основательно — водки-закуски загрузили ящиками... На Грушинской поляне под Куйбышевом погода была пасмурная, дождики срывались то и дело, но вдруг солнышко пригрело, и известный бард Володя Туриянский рубаху снял — позагорать. Тут Муравей и увидел у него между лопаток чёрную родинку подозрительного вида. Сразу же распорядился: «Значит, так, Тур: домой в Москву ехать тебе сейчас не надо — грузись в катер, в Казань плывём!» Сразу к Вове в клинику, анализы все опасения подтвердили — располосовали Туриянскому всю спину... Успели, слава богу. Ему восемьдесят пять сейчас — поёт себе!

У Володи был в кабинете смешной стенд — сто раз его разглядывал и хорошо помню: предметы, которые Мастер вынул эндоскопом из желудка и бронхов! Градусники, пуговицы, зубочистки, ещё чёрт-те что… Пучок волос, которым набила себе желудок пятилетняя девочка, имевшая привычку сосать косу. Десяток черенков от вилок, которые глотали заключённые с большими сроками, надеясь отлежаться в лазарете вместо тяжёлых работ. Их привозили к Муравью, он моментально извлекал предметы эндоскопом, и все надежды зеков шли насмарку. Многие за это обещали профессору большие неприятности после освобождения...

Наши жизни сошлись в 66-м году прошлого столетия на любви к песне, которой ещё и названия-то не было. То ли «туристская», то ли «студенческая», потом «самодеятельная», «авторская», барды-менестрели. Прекрасно певший Володя выиграл все конкурсы и фес­тивали в стране, а потом мы с ним создали КСП (Клуб самодеятельной песни) в Казани, сделали свой фестиваль, к нам стали ездить корифеи, и наш город стал одним из центров всего «бардства» в стране, да и сейчас им является. Юра Визбор шутил: «Если у меня появляются три новых песни — надо ехать в Казань к Вовке с Борькой!» Мы ему по пять двухчасовых концертов в день устраивали! Пел замечательно, и ещё выпить потом успевали, но ноги до поезда он уже еле доволакивал... Визбор был одним из любимейших муравьёвских авторов — в бардовском сообществе Володя считался одним из лучших исполнителей его песен в стране. К 50-летию Юры мы решили 20 июня 1984 года устроить ему в Казани очередной «марафон». Вдруг звонит: «Ребятки, я что-то приболел, давайте на осень перенесём…» Никогда не забуду, как сидел я у Муравьёва в кабинете онкодиспансера, ждал, пока он закончит осмотры — у нас вечером был концерт по отделению в Международном лагере «Волга» под Казанью. Тут звонок: звонят муравьёвские друзья-онкологи с «Каширки» — Володя устроил там Визбору единственную в то время в Москве компьютерную томограмму без очереди. И я вижу, как Муравей багровеет на глазах… Положил трубку и произнёс: «Всё, печень… Три месяца максимум». Володя очень редко ошибался в диагнозе — ровно так и случилось…

В. Боков, Б. Львович, В. Муравьёв, Л. Сергеев, Ф. Феликсон, В. Минеев. Центральный стадион им. Ленина. Казань. 1986. Фото из семейного архива

Отдельно хочу рассказать историю, связанную с моим автовождением. Молодняку нынче невдомёк, что одной из главных «мечт» советского человека была собственная машина. Сегодня, когда автомобили покупают как конфеты, и во многих семьях машин, как на Западе — «по числу членов ­семьи плюс одна» — трудно понять моего папу, который растерянно улыбался вслед проезжающим «частникам» и говорил маме: «Нет, Манюрка, мы — вряд ли…» В нашем посёлке Урицкого собственные «Победы» и (очень редко!) «Волги» были только у лётчиков-испытателей, которые, поднимая в воздух первые экземпляры тяжёлых бомбардировщиков казанских заводов, получали за это огромные по тем временам зарплаты. Деньги эти они получали совсем не зря: испытуемые самолёты бились достаточно часто. Идя к могиле отца на Арском кладбище в Казани, я всякий раз прохожу мимо обелисков, под которыми лётчики лежат целыми экипажами. Фамилии мне хорошо знакомы — их сыновья и дочери учились в нашей школе или рядом… Но дело было не только в деньгах. Советская власть, понимая притягательность собственного авто, строго держала распределение «мечты» в своих руках. Люди стояли в очередь «на машину» десятилетиями, а двигалась она очень медленно. Зато, попавши в обойму близких к «партии родной», можно было запросто получить заветный талон без всякой очереди! А нет — так нет. Среди моих друзей первым автовладельцем стал Володя Муравьёв. Конечно, молодому врачу самому это вряд ли удалось бы, но помог папа, замечательный Юрий Васильевич, зампред Казанского горисполкома. Поскольку всё, за что брался Муравей, он делал классно, то и водить машину сразу же стал отменно. На своём жёлтом «запорожце» он объехал вдоль и поперёк пол-России. На знаменитом Грушинском фестивале под Куйбышевом, когда после дождя застревали все другие тачки, он задом лихо выбирался из любой грязи и, помахав владельцам «жигулей» рукой, уезжал в Казань. Он и в гору умудрялся задом въезжать на этом чуде украинского автостроения! Оно и понятно: у «запорожца» движок сзади, — преимущества очевидны.

Не рассказать, как я завидовал Вовкиному «запорожцу»! Чувство это усугублялось полной бесперспективностью: ни денег накопить с моей актёрской зарплаты, ни получить заветный талон мне не светило никогда! Вова мне сочувствовал, и как мой главный консультант по автоделу, принял такое решение: надо всё же упереться, набрать денег и покупать с рук! Новый «запор» по тем временам стоил три тысячи рублей, подержанный, на рынке — на тысячу дороже. Казалось бы, нонсенс: старый дороже нового! А попробуй получи у «большевиков» талончик — не можешь? Так иди на рынок и переплачивай, терциум нон датур!

Как я зарабатывал деньги и как откладывал по пятёрке — отдельный рассказ. Шли годы, что-то насобирал, недостающую тысячу дали тёща с тестем. И летом 79-го года мы поехали с Муравьём на авторынок и купили сверкающий синий трёхлетний «запорожец», практически новый с виду! Права я получил ещё в 68‑м, причём сдавал на военной кафедре на огромном ЗИЛе-130-м, но с тех пор за руль не садился, поскольку не было руля. Так что машину мне пригнал Вова и поставил во дворе напротив моих окон. Ночью я раз пять просыпался и вглядывался в синее чудо, переполняемый смешанным чувством гордости и боязни, что угонят.

Утром позвонил Муравей: «Ну, как, гоняешь?» Какое там, говорю, сесть боюсь. «Да ла‑а‑дно,— засмеялся Вова,— нехрена бояться! Садись да приезжай ко мне в больницу, тут практически по прямой!»

Всероссийский фестиваль авторской песни имени Валерия Грушина. С. Аршинов, В. Боков, Э. Розенштейн, Л. Сергеев, В. Муравьёв, Б. Бурда, Ю. Гарин, Д. Бикчентаев. Фото из семейного архива

Как я ехал «по прямой», весь в холодном поту, вцепившись в руль побелевшими от страха пальцами, оставляю тебе, дорогой читатель, представить самому. Володя, не дождавшись меня, сел на свой уже к тому времени жигуль, доехал до моего дома, развернулся на мою полосу, догнал и пристроился сзади. Увидев, как я веду машину, пришёл в тихий ужас, обогнал меня и, отчаянно бибикая, показал мне прижаться за ним к обочине. Я, конечно, команду выполнил, но не рассчитал тормозной путь и въехал муравьёвскому жигулю в зад. Володя вышел, осмотрел помятый бампер, вздохнул тяжко, матюкнулся… и принялся учить меня обращаться с обновой. С этого момента и на веки вечные я понял, что он настоящий друг!

Ну, научил он меня, и стал я ездить самостоятельно, наглея понемногу. До того обнахалился, что после пьянок стал развозить товарищей по театру по ночной Казани, хотя сам пил с ними вровень — для нас тогда бутылка водки на человека не была немыслимой дозой. Ни у кого ни в «драме», ни в ТЮЗе собственного авто больше не было — кому ж, спрашивается, возить, как не мне! Как Бог миловал, до сей поры не понимаю…

Но к тому времени, как я стал заправским водителем, пришла беда, откуда не ждали: мой «запор» стал разваливаться! Сначала после столк­новения с очередной ямой от двери отлетел какой-то кусок, и я увидел, что в мою машину при прежнем хозяине кто‑то качественно врезался, и дверь, даже не выправляя, толсто зашпатлевали и покрасили.

Потом началось: ходовая, движок, электрика… (Однажды я, за что-то задев, помял воздухозаборник, и Муравей, сжалившись, предложил мне помочь с ремонтом. Моя вера во всемогущество Вовы была безмерна: я приехал к нему на дачу, он за полдня привёл мне крыло в божеский вид, после чего я, уезжая, на его глазах снова смял этот воздухозаборник о ближайший забор.) Практически все мои заработки, и прямые, и побочные, шли на ремонт этого «несчастья»! Я боролся, как мог, но чёртова машина обыгрывала по всем статьям. О её последней выходке следует рассказать особо.

Я ехал на дачу в посёлок Васильево забирать у тёщи с тестем сына Ромку — назавтра мы семьёй уплывали по Волге на отдых в Плёс. Машину тряхнуло в очередной раз на просёлочной дороге, раздался страшный треск, и что-то забарабанило с дикой силой по днищу. Остановившись и выбежав, я увидел немыслимую картину: движок выпал из машины и лежал на земле, при этом работал, и выскочившая полуось молотила по днищу! Как потом оказалось, треснула силуминовая скоба, на которой висел мотор, а ни днища, ни поддона у моего автомобиля не было вовек…

Я остановил проезжавшего мужика и «пригрозил» ему десятью, кажется, рублями (почти четыре бутылки водки по тем временам!). Мы положили поперёк открытого заднего капота доску, приподняли ломом движок и прикрутили его проволокой к доске, после чего он отволок меня на тросе к каким-то его знакомым умельцам в поселковую автомастерскую. Всю ночь мы разбирали движок, вваривали в треснувшую скобу плоскую монтажку (!), потом собирали это всё обратно, и в семь утра я — вот чудо-то где! — выехал своим ходом! Но никаких иллюзий насчёт моего «железного коня» у меня больше не осталось.

Мне повезло: мой «запор» неожиданно угнали! Умельцы, видать, завели как-то эту бандуру… Знакомый майор в середине дня позвонил Муравьёву: «Слыхал, у Львовича машину угнали, сейчас по ориентировкам прошло?» «Слава богу,— от души вздохнул Муравей, которому до чертей надоели мои стенания и просьбы об участии в очередном ремонте.— Не вздумайте искать, ещё, не дай Господь, найдёте!»

Много лет спустя, встретив Муравья из какой-то зарубежной поездки, я вёз его по Москве. Проехав со мной от Шереметьево до Арбата, профессор сказал: «Как вы ездите тут, по этой чёртовой Москве? Дикая езда какая-то, всё время ощущение, что вот-вот сшибут! А ты молодец, прям так лихо: туда-сюда, вперёд-назад…» Честно скажу, я был горд: похвала учителя, как-никак. И всё тот бампер вспоминал, в который я въехал Вове на своём несчастном «запоре»!

Меня часто спрашивают, что, на мой взгляд, главное отличительное в Муравьёве. Всегда отвечаю одно и то же. Первое: предельные, просто на физиологическом уровне, обязательность и точность. С ним можно было договориться встретиться в любом городе России, условно говоря, в 19.00 и быть уверенным, что ровно в 19.00 он будет стоять там, где договорено. Это у нас даже было вроде шутки такой: появиться с разных сторон на условленном углу секунда в секунду и радостно ржать от понимания этой игры. Второе: Муравей был перфекционист — всё, что он делал, он делал отменно. Футбол ли, баскетбол ли, теннис, песенная ли часть его жизни... Но он в какой-то момент понял, что основная его профессия так важна и серьёзна, что всё остальное надо отодвигать на задний план. Хотя и жалел очень, что жизни не хватает на то, чтобы всё успеть...

В очередной мой приезд в Казань мы сидели у него на кухне. Телефон его трезвонил каждые тридцать секунд. В конце концов я не выдержал: «Вов, да отключи ты его на хрен — ни выпить, ни закусить, ни поговорить не дают!» Муравей посмотрел на меня, усмехнулся и коротко ответил: «Нельзя, Борь…»

Звонком у него стояло визборовское «Солнышко лесное». К концу вечера я практически всерьёз сказал: «Володь, никогда не думал, что меня так достанет эта Юрина мелодия!» «Ладно,— засмеялся Муравей,— попрошу Танюшку, она к твоему следующему приезду поставит что‑нибудь другое!» В следующий приезд я к концу вечера так же возненавидел «Под музыку Вивальди»…

Его семидесятилетие превратилось в общегородской праздник. Битком набитый зал УНИКСа, «капустники», приветствия, специальные поздравления… Мне выпало вести этот вечер, и после видеопролога я вышел на сцену вот с такой песенкой:

Я мог бы спеть торжественное слово,

Что нет главней Володи Муравьёва,

Что я надёжней дружбана такого

За жизнь свою не встретил никого!

Но труд хочу проделать капитальный

И в этот праздник эмоциональный

Исследовать вопрос национальный —

В чём корни уникальности его!

И слышу я, как хором мне сказали

Все русские, живущие в Казани:

«Конечно, Вова — чисто русский Ваня,

Сомнений нету, отвечаем в лоб!

Он выпьет на ночь две бутылки водки,

А в шесть утра, не изменив походки,

Идёт в больницу и вставляет в глотки

Рукою недрожащей эндоскоп!»

«Оставьте эти ваши тары-бары! —

Ответят мне немедленно татары.—

Он здесь родился, здесь купил гитару,

Республику прошёл из края в край!

Безнен яраткан дус — татарский парень!

Профессор, доктор, умный, как татарин!

И мы ему ко дню рожденья дарим

Почётный титул наш — “Татар-малай”»!

Евреи тоже в юбилейной буче

Хотят заметить — так, на всякий случай:

«Откуда он у нас такой певучий,

Могучий, хоть и худенький собой?

Всё оттого, что в Вове Муравьёве

Есть четвертушка нашей древней крови,

И это есть главнейшее условье,

Того, что он талантливый такой!»

Когда-то нам казалось, скажем строго,

Что семь десятков — это у порога…

А нынче смотришь — вроде бы, немного,

И вроде бы полжизни впереди!

Перевернём серьёзную страницу,

И снова можно петь и веселиться,

Искать, бежать, творить и торопиться!

Начнём, ребята! Вова, выходи!

Конечно, очень хотелось верить, что перевернём страницу и побежим дальше. Но все, кто был близок, видели, что человеку, столько сделавшему для человечества, с каждым днём живётся всё тяжелее. Профессор носился по коридорам Онкоцентра, и посторонним было невдомёк, что его тазобедренный сустав практически весь развалился, и каждое движение причиняет ему жуткую боль. Да и других болячек хватало… Разговоры о своём здоровье он не поддерживал, а иногда и просто пресекал: «Да ладно тебе, старичок, я сам профессор, кого ты учишь…» Наконец, еле уговорили поехать в Израиль на замену сустава. Наши друзья, в прошлом казанские, а ныне израильские врачи, нашли классного оператора, замена, в целом, прошла успешно, но ткани и сосуды уже жили, как им вздумается, и помочь ничем не могли. А он ничего не хотел менять в своей жизни, вставал в шесть утра и работал, работал, работал…

У Вадика Егорова в песне «Друзья уходят» есть такие строчки:

Но не прервать связующую нить —

Она горит во мне и не сдаётся!

Друзья уходят — что же остаётся?

Друзья уходят — кем их заменить?

Некем, то-то и оно.

Таких уже нынче не делают.

Да и раньше-то…