В амплуа Гришковца

Журнал "Казань", № 12, 2011

Фигурой, которая в рамках нынешнего «Аксёнов-феста» вызывала интерес - несомненный и априори, стал Евгений Гришковец. Появившийся на пространстве литературы и театра в последние десять лет, как ни крути, он стал-таки личностью во многом культовой для своего времени.
Судить об этом можно не только по тиражам его книг или популярности Гришковца-моноактёра на сцене, но и по тому количеству цитат, которыми украшают свои страницы многочисленные пользователи социальных сетей,
где, как известно, не сплошь интеллектуалы собрались…

Если же посмотреть на явление Гришковца в Доме Аксёнова чисто метафизически, то и тут знатоки его творчества найдут для себя зацепку.

Описал он как-то в своём романе «Рубашка» игру «в Хемингуэев»,
для обряда которой требовалось облачение героев в хороший пиджак, ботинки, ну и для полноты картины - шёлковый платок на шею,
хотя по сюжету он появляется в романе несколько позже…

На встречу с Евгением Гришковцом в Дом Аксёнова пришли не только журналисты, студенты-филологи и слушатели театральной школы Константина Хабенского, как заявлялось в программе, но и многие люди «нашей губернии», неравнодушные и любопытные до всего, чем живут и дышат нынешние кумиры. Получился интересный полилог, в ходе которого главный герой ответил
на вопросы о жизни в литературе, о знаковых встречах и точках во времени и пространстве, об отношении к Интернету и методах творчества.

Главная роль

«…Я не люблю говорить о себе как об артисте, драматурге или режиссёре. Прежде всего я ощущаю себя писателем. Даже на сцене я - выступающий в данном виде писатель. Но должен сказать, что в российском литературном контексте меня, как писателя, не воспринимают. Критики - те вообще игнорируют.

По образованию я теоретик литературы, учился в Кемеровском государственном университете у выдающихся педагогов. Мне посчастливилось сдавать вступительные экзамены Натану Давыдовичу Тамарченко, встречаться с Юрием Михайловичем Лотманом; повезло в молодости окунуться в атмосферу литературы, литературоведения, настоящей науки.

Я считаю, что получил лучшее образование, позволившее мне выйти потом и на сцену. Филологическое образование - это лучшее из всех, которые может получить человек. Худшим образованием я считаю журналистское. Потому что журналистов учат писать, а филологов - читать. Если уж ты называешься филологом, то, значит, не имеешь права сделать что-то постыдное в своей профессии. Умение читать позволяет лучше понимать законы композиции, законы восприятия искусства, понимать, из чего рождается чудо художественного впечатления.

К самостоятельному написанию текста я позволил себе обратиться только в 2003 году. Для теоретика, изучающего чужие тексты, написать свой - настоящий ужас! Но с того времени, как тринадцать лет назад я впервые вышел на сцену, и времени написания своего первого романа «Рубашка», во мне стало меньше счастья, потому что стало больше знаний о профессии, и лет стало больше. По этой самой причине я изменил свой спектакль «Как я съел собаку». Одно дело, когда на сцене стоит человек, которому тридцать с небольшим, другое - когда ему уже сорок с лишним.

Чем более оснащённым писателем я становлюсь, чем больше узнаю о том, чем занимаюсь, тем меньше остаётся у меня ощущения счастья от этого. Счастья не-знания. Когда я писал свой первый текст, то не владел многими техническими вещами - не знал, как написать сцену, где разговаривают больше, чем два человека, не совсем понимал законы композиции, и так далее. Но в этом было так много счастья! Именно тогда я понял слова Михаила Михайловича Бахтина о том, что писатель является первым читателем своего произведения, и процесс написания текста очень похож на процесс чтения. Когда книга появлялась у тебя на глазах, это было фантастическое, ни с чем несравнимое ощущение. От счастья волосы шевелились на голове!..».

Читатель - первый и второй

«…Если писатель - первый читатель своего произведения, то, не считая корректора, с которым можно спорить по поводу запятых, второй читатель - это уже собственно читатель. Чем прекрасен писательский труд? Он - одиночен. В этом случае тебе никто не может ни помочь, ни помешать. Я занимался коллективным творчеством, когда писал сценарии, я знаю, как делается театр - это тоже коллективная работа. Любой совет писателю - всегда палка в колёса. И молодым я советую не показывать своё произведение до тех пор, пока вы его не закончите. Другое дело - завершённый текст. На него уже никто, по большому счёту, повлиять не может. Пока у вас есть кумиры, которым вы можете задать вопросы и от которых получаете внятный и нужный вам ответ, до тех пор вы - ученик. Как только у вас останутся вопросы только к самому себе - с этого момента вы станете самостоятельным автором.

Но абсолютно нормальное желание - дать всем прочитать написанное. И совершенно нормально ощущение, что твоё сочинение - стихотворение, рассказ, повесть - непременно изменят мир. Это ощущение должно быть…»

Человек из Кемерово

«…Несмотря на то, что последние тринадцать лет моей жизни связаны с Калининградом, в котором родились двое моих младших детей, ничто не сравнится для меня по значимости с Кемерово, где родился я сам и где получил свои самые первые жизненные впечатления. Именно с Кемерово у меня всегда связано желание вернуться домой. И какой бы мой текст вы ни взяли, если в нём присутствует образ Родного города, то это всегда - Кемерово. И это - как повторяющийся сон - никуда не денется…

Я родился и вырос в семье людей, которые окончили университет. Дедушка с бабушкой были ихтиологами, папа преподавал экономику, мама - теплотехнику. В нашей семье всегда читали хорошую литературу, всегда в доме звучала хорошая музыка, и у нас были традиции читать что-то вслух. Родители преподавали в Кемеровском филиале Ленинградского института пищевой промышленности. Из Ленинграда к нам периодически присылали молодых учёных - физиков, технарей, потому что мама работала на кафедре теоретической физики. Эти люди очень скоро оказывались у нас дома. Потому что папа сам учился в своё время в Ленинграде, и он хотел поддержать людей, оказавшихся в Сибири. Каждую пятницу у нас дома собиралась такая компания, покупали красное вино, делали глинтвейн, играли в «кинга», читали стихи, обсуждали книги, фильмы. Я при этом присутствовал, помню эти споры, и счастлив, что у меня были такие взрослые друзья…

Теперь я живу в Калининграде. Этот город для меня очень радостное пространство. Сейчас там ещё осень, туман. Яблоки ещё в саду не упали. Для меня, сибиряка, слышать ночью звук падающего с дерева яблока - это чудо. Я никогда к этому не привыкну. Чудо для меня и то, что в моём саду растёт грецкий орех. В Калининграде у меня дом с садом почти в центре города. В Кемерово я об этом и мечтать не мог. Максимум, чего мог желать - жить ближе к центру, а не рядом с аэропортом или тюрьмой…

С Москвой у меня замечательные отношения. Там меня любят и всегда ждут - зрители, поклонники. Но с Москвой у меня нет «коммунальных» отношений, только творческие. Калининград же - город, в котором я пишу. Возможно, чем-то подобным был Биарриц для Василия Павловича…».

Кумир и ботинки

«…С Василием Павловичем мы были знакомы довольно коротко. Когда нас представили, он сразу сказал, что читал мой роман «Рубашка», который, как он выразился, о многом ему сообщил. Позже он прочёл мои рассказы из сборника «Планка», после чего позвонил. В трубке звучал его культовый голос - завораживающий, в котором было всё - судьба, эпоха, шестидесятые годы, все его твидовые пиджаки…

Позже я предложил Аксёнову идею одного моего состоятельного знакомого экранизировать его ранние рассказы. Были выбраны «Жаль, что вас не было с нами», «Папа, сложи», и «Маленький кит, лакировщик действительности». Для меня они - вершина творчества Василия Аксёнова. Я придумал, каким образом можно было бы соединить эти три новеллы в единый сценарий. Мне очень хотелось справиться с этими текстами, заставить звучать их универсально и современно. И Аксёнов, и Битов, и Довлатов настолько сильно любили времена своей молодости, что насыщали свои тексты характерными деталями, которые, на мой взгляд, сегодня понятны не всем…
Замысел это осуществить так и не удалось пока. Человек, который собирался его спонсировать, к идее своей охладел. И пока я сам не вижу режиссёра, которому я мог бы передать доверить её воплощение. Может, он когда-то и появится…

Имея в виду взаимоотношения с Василием Павловичем, я могу считать, что нахожусь на фестивале его имени не случайно. Хотя с моей стороны это может показаться несколько самонадеянным. Общаясь с Аксёновым, я ощущал нашу взаимную симпатию. Он даже однажды похвалил мои ботинки (смеётся), уж в чём-чём - но в ботинках он разбирался…».
О вдохновении

«…Уже давно у меня не бывает вдохновения. Вдохновение - нечто не совсем профессиональное. Вдохновение было во времена молодости, когда я писал графоманские стихи. Сейчас же приходит замысел. В колоссальном, невероятно сложном объёме информации я могу только приблизительно предположить, какой это будет жанр или формат книги. И здесь уже нужно быть дисциплинированным и крайне ответственным.

Когда я езжу по городам со спектаклями, я не столько зарабатываю деньги, сколько зарабатываю себе свободное время. Я знаю, что примерно с конца декабря по март у меня будет время сесть и закончить начатую повесть. А для этого нужно быть просто здоровым, желательно, чтобы в это время не отвлекали какие-то бытовые проблемы, чтобы у близких было всё в порядке. И остаётся только работать. Потому что у меня есть ответственность перед замыслом, и никакого отношения к вдохновению это не имеет…».
Плоть замыслов.

О спектаклях и киноверсии пьесы «Сатисфакция»

«…Впервые я смотрел спектакль по собственной пьесе «Записки русского путешественника», в нём играли выдающиеся Василий Бочкарёв и Альберт Филозов. Как теперь я понимаю, спектакль был очень хороший. Но тогда я был в ужасе и едва дождался его окончания. С тех пор я пишу свои пьесы, не пытаясь даже вообразить, как они будут воплощены. Поэтому в моих пьесах нет никаких ремарок. Как правило, теперь все спектакли по моим пьесам мне нравятся, и я их всегда поддерживаю. Я благодарен людям, из тысяч пьес выбравших именно мою. Особенно меня трогает, если это - маленькие города, маленькие сцены, студенческие коллективы.
Что касается «Сатисфакции», то если бы я остался недоволен экранизацией, то просто не допустил бы её выхода. Но будет ли продолжение у моей работы в кино? Скорее всего, нет. Это невыносимо трудное дело в России. Приходится общаться с большим количеством людей непрофессиональных, равнодушных, которым совершенно безразлична судьба отечественного кино. За те два года, что были потрачены на съёмки «Сатисфакции», я мог бы закончить свою повесть, создать что-то новое…».

Об отношениях с Интернетом

«…В течение трёх с лишним лет я вёл страницу в «живом журнале». Моя аудитория составляла порядка двухсот тысяч читателей - это больше, чем тираж газеты «КоммерсантЪ». В декабре прошлого года я закрыл свою страницу, и с тех пор сильно ограничил свои отношения с компьютером вообще и Интернетом в частности. У меня нет даже электронного адреса.

Все три года, пока я вёл свою страницу в «ЖЖ» и тратил на это огромное количество времени, я пытался ответить для себя на вопрос: а нужна ли писателю такая интерактивность? В один момент я вдруг понял, что пришёл к публицистике. И, ощутив к этому делу страсть, я не захотел покончить с этим совсем. Теперь у меня есть сайт «Одновременно» - своего рода дневник, куда я пишу. Он открыт, его можно читать, но там нельзя оставлять свои комментарии, и я даже не знаю, сколько человек его прочитало.

Сегодня на любых встречах я обязательно говорю о том, что Стив Джобс - абсолютно символическая фигура - умер ровно в тот момент, когда нужно было ответить на вопрос: а что дальше делать с тем, что он придумал? Как этим пользоваться - он показал, а вот что с этим делать - даже не намекнул. В этом плане нынешнее человечество - первопроходцы. В жизни существуют определённые правила, культура, кодекс, дисциплина. Сегодня перед человечеством стоит задача создать подобные законы поведения и в Сети. Должна быть создана целая просветительская школа. Ощутив на себе всю мощь непостижимой массы Интернета, с которой столкнулось сегодня всё человечество, я просто оттуда вышел. Человек, не умеющий плавать - никогда не утонет, потому что просто не полезет на глубину. Тонут те, кто считают, что плавать умеют. В Интернет я залез «по колено» и быстро оттуда ушёл, поняв, что не умею жить в пространстве, где не действуют человеческие законы морали. Если в жизни считается, что воровать - плохо, то в Интернете поощряется только то, как ты смог украсть кино или книгу. Это считается крутым…».


Ностальгия по реализму

«…К современному искусству я отношусь плохо. И вообще считаю, что лучшей формой искусства является реализм. «Чёрный квадрат» Малевича для меня - дорогой предмет интерьера и история искусства поступка. А поступок - бесконечно интересен. Какой бы там ни был Ван Гог, я считаю, что он создавал произведения высокого реализма, так же, как и Сезанн.

Сам я очень люблю и собираю живопись 60-х годов. Дома у меня есть коллекция - около тридцати полотен - индустриальные пейзажи, экскаваторы и прочее… Я это люблю, это напоминает мне моё детство. На мой взгляд, эти картины намного честнее, чем искусство всех сегодняшних московских арт-салонов. Художник писал свою картину, зная, что она будет висеть где нибудь в обкоме комсомола, и возможно её никто и не увидит. И уж точно у него не было намерения эту картину продать. И главное - такой живописи ни в одной стране не было, и никогда уже не будет…».


Откровение и ремесло - к вопросу о «женской»
исповедальности автора-мужчины

«…Совершенно неверно то, что женщине исповедальность более свойственна, чем мужчине. Мужчины рассказывают о себе друг другу больше, чем женщины. Мои книги адресованы ЧИТАТЕЛЮ. Ясное дело, что впечатления от книги у женщины и мужчины будут разными. У меня есть спектакль «Дредноуты», который так и называется - спектакль для женщин. Но, тем не менее, текст адресован просто тому, кто его возьмёт и прочитает.

Думаю, что женщины читают меня больше, чем мужчины, поскольку имеют чуть больше времени, и, наверно, они действительно открывают для себя, что мужчины тоже могут быть чувствительными. Но я знаю одно, что у меня никогда не было исповедальных текстов. Даже если взять спектакль «Как я съел собаку», то ведь там нет ни одной частной подробности. В большой степени благодаря Довлатову, я старался этого избегать. Потому что понял, что мой брат, который младше меня на двадцать лет, Довлатова читать уже не может. Он не может читать литературу, которая отсылает его в другое время, в другую страну, с портвейном, музыкой, названиями улиц, которых он не знает…

С самого начала я намеренно этого избегал и стремился писать тексты универсальные. Вы читаете не исповедь, не воспоминание, но - с вами происходит то самое. У меня есть следующий текст: «Дома у нас стояло большое радио, и в нём горел зелёный огонёк». Я нарочно не пишу слова «радиола». И вот мне говорят: «Слушай, а у нас было такое же, «Рига» называлось…». А у меня-то была не «Рига», а «Рекорд»… Иногда спрашивают, в какой я учился школе, потому что, оказывается, я описал чью-то «восьмидесятую школу» - один в один…

В моих текстах нет никаких подробностей, имён или дат. В «Реках», где я описываю родной город Кемерово, где одна река - Томь, есть просто Родной город и - Река. Всё!

И по той же причине у меня нет намёков на всевозможные поколенческие пристрастия. Мне приятно быть человеком своего поколения, но в творчестве я от этого отказываюсь, для того, чтобы человек, которому двадцать лет, не ощущал, что я намного старше, а читатель, которому за семьдесят, не воспринимал меня неким юнцом.

А какая же это исповедь, когда я сознательно отказываюсь от подробностей своей жизни? Это с вами она случается, когда вы читаете. И я этому рад. Я много для этого тружусь, это кажется незаметным. Я вывел этот стиль. Этого никто не делал. Всё зависит от того, какой у человека опыт, какая жизненная память. И ещё, что важно, часто из своих книг я убираю историческое время. Всё происходит в одно мгновение - тает снежинка, тонет крейсер - как сейчас. К исповеди это никакого отношения не имеет. У меня нет пассивной памяти. Вся моя память - активна. По этому поводу есть одна шутка: однажды Гришковец позвонил заказать пиццу и наговорил новую пьесу…».

О жизни

«…Понимаю ли я, что такое жизнь? Нет, и - слава богу. Собственно, об этом - все мои спектакли. Особенно спектакль «Одновременно». В нём я попытался разобраться в том, что есть мгновения жизни. А для этого нужно время - задача невыполнимая…
Все мои герои - люди, которые не понимают, что такое жизнь, но продолжают этим заниматься…».

Соло «человека-оркестра» Гришковца
в полилоге с публикой воспроизвела
Айсылу МИРХАНОВА