За кулисами судьбы

Журнал "Казань", № 4, 2014

Отец никогда не рассказывал о войне.

Я знал, что он родился в 1908 году, работал художником в театре и городской рекламе, прошёл всю войну и никогда не расставался с этюдником. Только однажды вечером, когда я вернулся из школы, он решил, что пришло время поделиться пережитым.

Мы сидели вдвоём в тёмной комнате, и мой отец

Николай Алексеевич Алёшин впервые рассказал о своей судьбе:

«Учился я во второй гимназии, которая находилась на Булаке. Сидел за одной партой с Георгием Виноградовым, будущим известным певцом. Исполнителем популярной в Советском Союзе песни «Ленинские горы». Любимым предметом у меня было рисование, и учитель сразу обратил на меня внимание. Преподавал этот предмет известный казанский пейзажист и портретист, ученик Репина Александр Михайлович Кокарев. Выпускник двух академий — Петербургской и Парижской обучал простых детей рисованию, а я был его любимым учеником.

После окончания гимназии служил в Красной Армии в самой южной точке страны — Кушке, воевал с басмачами. После демобилизации работал художником‑декоратором в Татарском академическом театре имени Карима Тинчурина. Вдвоём с Петром Тихоновичем Сперанским мы оформляли спектакли, рисовали декорации. В тридцатые годы этот театр был центром культурной жизни Казани. Здесь собирались не только артисты, но и поэты, прозаики, композиторы.

Помимо работы в театре, писал картины, участвовал в выставках. На одной из них в Казани побывал известный искусствовед Николай Машковцев. Автор, пожалуй, лучшего труда по истории русского искусства. Он обратил внимание на мою картину «Пугачёв в Казани», заметив, что из меня мог бы получиться второй Суриков. Мне хотелось учиться, и я отправил свои работы в приёмную комиссию Ленинградской академию художеств. Вскоре пришёл вызов, но поехать на экзамены я не смог: как офицером запаса был призван на военные сборы. Эта же история повторилась и на следующий год. В военкомате на представленный допуск к экзаменам ответили, что дадут справку. Но я понимал, что с такой справкой ехать осенью не имеет смысла, никто из-за одного человека собирать приёмную комиссию не будет.

Однажды на этюдах на берегу Волги познакомился с Павлом Радимовым, художником-передвижником, председателем Ассоциации художников революционной России. Мы подружились. Услышав про мои злоключения с поступлением в вуз, Радимов написал рекомендательное письмо пейзажисту Рылову. Автор известной картины «На просторе» преподавал в то время в академии. «Поедешь осенью в Ленинград, найдёшь Рылова, и он поможет тебе поступить без экзаменов»,— напутствовал меня Радимов.

Осенью после военных сборов я приехал в Ленинград, добрался до Университетской набережной, 17, нашёл руководителя пейзажной мастерской и передал ему послание. «Всё будет хорошо,— сказал Рылов,— только согласуем с ректором академии Бродским». До заветной мечты оставался один шаг. Но приёмная ректора была полна молодых людей с этюдниками. Летом Исаак Бродский был на выставке в Одессе и пригласил молодых художников в институт. Однако не ожидал, что все они дружно приедут. Бродский через чёрный ход покинул здание и отбыл в Москву на неопределённый срок. Просидев ещё неделю в Питере, я ни с чем вернулся на родные театральные подмостки, в надежде, что через год ничто не помешает мне поступить.

Но на следующий год началась война, и мне волею судьбы пришлось сменить академический театр на театр боевых действий. Как офицер запаса я на следующий же день явился в военкомат и, попрощавшись с родными, отправился на фронт. В одном из воинских формирований получил под своё командование взвод. Мне выдали наган и учебную винтовку со спиленной мушкой. Но вот на весь взвод винтовок не хватило. Посоветовали в бою держаться поближе друг к другу и подбирать оружие у погибших. В одном из окопов подобрал небольшой карабин, с которым и продолжал воевать.

В начале сентября получил приказ расположиться со взводом на берегу Десны, недалеко от украинского города Новгород Северский, и прикрывать отступающие части. На противоположном берегу реки было спокойно, и несколько дней нам исправно привозили еду — по варёной курице и котелку мёда. Но вскоре связь с нами прервалась, и через пару дней я отправил бойца в тыл разведать обстановку. Он не вернулся. На следующий день послал второго — результат тот же. Только третий посыльный вернулся и сообщил, что в тылу кругом немецкие танки.

Оказавшись в окружении, я решил с оставшимися солдатами переправиться ночью через реку и добраться до ближайшего хутора. Постучались в окно крайней хаты. Открыла хозяйка и, увидав нас, сказала: «Немцев на хуторе нема, лягайте, хлопчики, на сеновале». Гостеприимная женщина напоила нас молоком и уложила спать в хлеву. Но утром мы проснулись не от криков петухов, а от окриков «Хальт!» и приставленных ко лбу автоматов. Оказалось, что немцы в селе были, и хозяйка нас попросту сдала, выглядывая нам вслед из-за угла мазанки.

Далее были тюрьма в Польше и немецкий лагерь для военнопленных в Тюрингии с символическим названием Альтенграбов, в переводе старая могила. (Через много лет узнал, что в этом же лагере был известный позднее живописец Евсей Моисеенко.) Здесь были не только советские солдаты, но и поляки, французы.

Раздобыв где-то огрызок карандаша и несколько листов бумаги, я рисовал по просьбе соседей по бараку с потрёпанных фотографий жён, любимых, детей. Однажды пришли охранники, вызвали меня и куда-то повели. Я уже мысленно попрощался с близкими. Но, оказалось, что мною заинтересовался начальник лагеря. В кабинете за столом сидел офицер и ­изучал моё дело. Такие дела немцы заводили на всех военнопленных.

— Вы работали до войны в театре художником? — уточнил он через переводчика.— А я ведь тоже до войны работал в театре. Был главным художником берлинского оперного театра. С началом войны мне повысили воинское звание и назначили начальником лагеря.

Он показал свои акварельные рисунки, дал с собой краски, карандаши, бумагу, консервы и хлеб. Вечером в нашем бараке был праздничный ужин. Через некоторое время начальника перевели на Восточный фронт. Вскоре и я оказался в другом конц­лагере.

Как-то в лагерь приехали офицеры из армии Власова и стали агитировать вступать в её ряды. Только два человека согласились воевать на стороне врага, а остальных прогнали розгами сквозь строй. Были в нашем лагере и подпольщики. Вечером они обратились ко мне с просьбой нарисовать карикатуру на Власова. Я изобразил его с удочкой, тянущим Гитлера из болота. Не дорисовал и спрятал под матрас с соломой. Ночью всех подняли по тревоге, и солдаты стали проводить обыск, переворачивая постели. Я в очередной раз простился с жизнью. Если бы нашли этот рисунок, меня однозначно поставили бы к стенке. Но когда каждый день может быть последним, страх смерти притупляется. Однако возле меня офицер остановил солдат. Увидев лежащий на тумбочке незаконченный мною портрет чьей-то жены, сказал: «Не трогайте — это художник. Они люди от Бога». Так умение рисовать спасло мне жизнь.

В конце войны в охране лагеря были уже только местные бюргеры да колбасники. Командовал всеми седой старик из местных фермеров. Однажды, когда канонада Второго фронта была уже ясно слышна, он построил всех оставшихся в живых заключённых и под конвоем повёл в сторону фронта. Навстречу попадались отступающие немецкие части, потрёпанные и злые. Несколько раз они обращались к начальнику лагеря, предлагая пустить в расход пленных. Но тот объяснял им, что у него особое предписание и приказ доставить солдат в указанное место. Всё, что говорили немцы, нам переводил бывший учитель немецкого языка ленинградец Грибов. Да и мы за эти годы уже многое понимали. Потом конвой оказался на опушке леса. Вдалеке виднелись танки союзников. Седой начальник остановил колонну и сказал: «Всё, что мог я для вас, сделал. У меня на этой войне погибли два сына». Сел и заплакал. Несколько минут мы стояли, потрясённые этими словами, прежде чем броситься бежать на долгожданную свободу.

Потом были американский распределительный лагерь, передача военнопленных советской стороне. Так я оказался в Берлине, где был прикомандирован к воинской части. Здесь же наградили медалью за победу над фашистской Германией.

Узнав, что я художник, мне поручили нарисовать портрет Сталина. Это была трудная и ответственная задача — с маленького фото из газеты надо было изобразить портрет вождя на огромном полотне. С замиранием сердца смотрел, как вывешивают портрет на фасаде. Если бы Сталин вышел не похожим на себя, можно только предполагать, какие последствия меня ожидали. Но всё сложилось удачно. На этом война для меня закончилась.

Вернулся в Казань, где рисование стало и моей работой, и увлечением. Но поступать в академию я уже не ездил, как бывший военнопленный несколько лет я не мог покидать город. Дружил с коллегами по несчастью — художником Лотфуллой Фаттаховым и писателем Наби Даули, автором первой книги о лагерях «Между жизнью и смертью».