Заметки казанского актёра

ГОЛУБИ, ФЕВРАЛЬ, БУЛАК

Се­го­дня я испытал удивительно светлое и радостное чувство, не знаю даже, как его назвать.

Бежал я после репетиции через Булак на рынок и увидел с моста сидевших на льду птиц: уток, галок, голубей. Впрочем, сидели одни утки — сидели, не обращая ни на кого внимания, в полной независимости и безнадёжности. Галки сновали между ними, а голуби подлетали к пешеходам и вальсировали перед людьми в морозном воздухе, выпрашивая подаяния.

На обратном пути в те­атр я вытащил из пакета батон, только что купленный на рынке, разделил его на три части, попросил проходившую по мосту студенческую парочку помочь мне в этом деле, и через мгновение на нас хлынули волны голубей и счастья. Утки поднялись на лапы и принялись деловито гоняться по льду за большими кусками хлеба. Галки прыгали, как сума­сшедшие. Голуби просто облепили нас.

Ко­гда я покидал Булак, стоявший рядом с нами мужчина вдруг крякнул и достал из авоськи буханку хлеба. Голуби устроили ему овацию…

ВАН ГОГ И МИТЬКА

Существует мнение, что дети, сознание которых ещё свободно от оценок и вкусов, навязанных им родителями, школой и общественным мнением, способны легко и безошибочно, руководствуясь лишь собственной интуицией и разумом, до поры не отягощённым формальными знаниями, выделить из всего ряда шедевров мирового искусства его высочайшие образцы. В справедливости этого мнения я убедился на собственном примере.

В 1997 году, находясь в Амстердаме на Большом Голландском фестивале, я отправился в музей Ван Гога, захватив с собой, по настоянию жены, нашего двена­дцатилетнего сына Митьку.

Примечательно, что по пути к Ван Гогу мы проходили через другой известный голландский музей — Rijksmuseum, в котором Митя за пару дней до этого уже успел подремать на кушетках, пока мы с друзьями‑актёрами наслаждались живописью Рембрандта. И надо сказать, что на сей раз, даже несмотря на то, что мы не зашли в здание музея, великий голландский художник всё‑таки потряс Митьку, доставив ему огромное удовольствие. Вернее, не сам великий живописец, и не его творения, а его позеленевший от времени «памятник», самостоятельно забравшийся на каменный постамент позади мюзеума для того, чтобы на некоторое время замирать в скорбной позе, а затем эффектно и не­ожи­данно «оживать» — в те мгновения, ко­гда проходившие мимо зеваки бросали в его зелёную шляпу, положенную у подножия, звонкие гульдены. Поверьте, Митькин смех звенел куда звонче самых звонких монет на свете, поэтому все монеты, которые находились в моём кармане, очень скоро перекочевали в зелёную шляпу «памятника».

В музее Ван Гога Митя, подобно его маме, поначалу покорно сопровождал своего отца. Но ко­гда папа начал впадать в транс, вихрастый мальчишка сиганул по всем залам, возвращаясь к своему «тормозу» лишь время от времени — для проформы.

И вдруг в середине моего экспозиционного пути Митя подбежал ко мне с сияющими очами и потащил меня к полотну, которое выделил среди всех прочих, как «самое, что ни на есть». Я просто обалдел! Это было «Пшеничное поле с воронами» — одна из самых трагичных работ художника, «картина безнадёжного отчаяния». Я посмотрел на Митьку другими глазами: «Да, права Надя! Есть в Митьке что‑то необыкновенное». А Митя смотрел на меня своими сияющими глазами и чего‑то ждал.

— Мить! Ты молодец! Как ты это почувствовал?

— Тебе понравилось, пап?

— Конечно, Мить. Очень понравилось!

— То­гда пойдём дальше?

— Пойдём. А что там дальше?

— А дальше — всё: выставка заканчивается. Это была последняя картина.

Ко­гда мы вернулись в наши апартаменты на набережную Амстеля, Надя встретила Митю вопросом:

— Ну, что вам понравилось больше всего?

— Больше всего? Наверно, всё‑таки бутерброды с копченой макрелью и селёдкой. Да, пап? Те, что около Ван Гога, в вагончике…

Митя стал программистом. Сам. Отвергнув все мамины попытки сделать его романо‑германским филологом.

КАК ОН ДОГАДАЛСЯ

В 2007 году, благодаря приглашению одного русского те­атра из Монреаля, я оказался на противоположной стороне земного шара и провёл там целый месяц, гастролируя по городам Канады и США со спектаклем, поставленным по пьесе А. Н. Островского «Волки и овцы». И как‑то так получилось, что за всё время моего пребывания на Северо‑Американском континенте я всего один раз имел возможность побеседовать с местным жителем, который не имел за плечами «рюкзака с советским прошлым».

Это случилось в Нью‑Йорке, недалеко от Бродвея.

На улице ко мне подошел один необыкновенно жизнерадостный афроамериканец, одетый, как мне показалось, в поношенное женское пальто, и предложил сыграть с ним в игру: если он угадает страну, из которой я приехал, и скажет на моём родном языке хоть одно слово, я должен буду отдать ему 25‑центовую монету. Надо иметь в виду, что английского языка я по­чти не знаю, поэтому парню пришлось приложить немало усилий в плане пантомимы, чтобы я его, наконец, понял.

Я достал монету и приготовился вручить её моему ясновидящему собеседнику, но тут вдруг выяснилось, что он принял меня за европейца. Я очень удивился.­ Правда, разговаривал я с ним на каком‑то абракадабрском языке, смешивая английский, немецкий, французский и эсперанто. Но всё равно — принять меня за француза, испанца или итальянца, по‑моему, было невозможно. Может быть, его ввели в заблуждение моя причёска и «французские» усики? Дело в том, что перед гастролями, дабы мне не пользоваться каждый день париком и щипцами, меня в монреальской парикмахерской с помощью «химии» сделали «кучерявчиком», а усики пришлось отпустить, чтобы не использовать накладные усы, которые, по обыкновению, отклеиваются на сцене в самый неподходящий момент.

То­гда я решил немного помочь моему незадачливому знатоку и подсказал, что я славянин. В ответ он радостно заорал, что я поляк, а потом — так же радостно, что я серб. Я удивился его познаниям, но не согласился быть ни тем, ни другим. В его глазах блеснула слеза. Понимая, что игра подошла к концу, парень трагически заявил, что я из Израиля, получил отрицательный ответ и пошёл прочь. Мне не хотелось огорчать этого чудака. Я окликнул его, вручил ему доллар и перешёл на другую сторону улицы.

И вдруг слышу, как он орёт мне вслед по‑русски: «Спа‑си‑бо!!!»

СМЕРТЬ КОФЕВАРКИ

Дорогие товарищи! С глубоким прискорбием сообщаем всем нашим друзьям, знакомым и соседям о том, что се­го­дня, в половине одинна­дцатого утра, на четвёртом году жизни, после тяжёлой продолжительной болезни скончалась наша любимая кофеварка Rowenta Espresso.

Смерть настигла старушку на её рабочем месте — на кухне. Для определения причины смерти вскрытия не понадобилось — диагноз налицо: всеобъемлющее нарушение герметичности. Несмотря на агонию, умирающая труженица, превозмогая острые приступы пароиспускания, смогла выдавить из своих недр целую четверть стакана ароматного чёрного кофе.

Покойная прошла нелёгкий трудовой путь. Пусть никого не смущает европейское имя покойной, происхождение она имела азиатское: её родина — Китай. К нам на кухню покойная попала совсем девочкой в 2006 году. Скромная, трудолюбивая, она в трудовом экстазе доходила до экзальтации. Аромат её продукции сводил с ума всех наших соседей. К нам чаще стали заходить в гости на чашечку кофе. Целый год Rowenta безукоризненно поила нас и наших гостей замечательным кофе.

Но бабий век на Руси при такой напряжённой работе недолог — через год китаянку пора­зила страшная болезнь. Сначала она вся облезла, затем у неё отказала функция капучино, после чего из неё высыпались какие‑то мелкие детальки и, в конце концов, треснул и отвалился жизненно важный орган — Power.

Казалось бы, после такого удара Ровенточке уже не подняться. Но земля казанская богата на самых удивительных целителей. Наш друг из солнечной Армении, скромно именующий себя Мастером, сумел за один сеанс поднять на ножки разбитую параличом даму. Её красный глазок снова загорелся, и в чашку весело побежала густая струйка нашего любимого напитка. Заглянув в пас­порт нашей труженицы, мы обнаружили, что средний срок жизни подобных кофеварок ограничен только одним годом. Стало быть, наш целитель подарил Ровенточке ещё два с половиной года полнокофейной жизни.

В последние дни старушка почувствовала себя заметно хуже. Выключатель время от времени пытался выскочить из своего гнезда, из него начали исходить горячие струйки пара. Красный глазок её всё время беспокойно мигал.

Се­го­дня утром старушка покрылась горячим облаком пара, и дух её отошёл в иные миры.

Похороны состоятся сразу после того, как тело покойной остынет. Захоронение будет произведено на местной помойке, напротив детского сада.

АКТЁРСКИЙ «РАСКОЛ»

(Казанский ТЮЗ)

Некоторые актрисы на сцене необыкновенно смешливы. Они, конечно, старательно скрывают это, но не­ожи­данная оговорка или какой‑нибудь казус во время действия могут легко вывести их из равновесия. И то­гда наступает так называемый «раскол». Впрочем, с кем из актёров такого не бывало? Ну, «раскололся», потом справился с собой и — по­ехали дальше. Однако если рядом находится наблюдательный парт­нёр, вроде Ромы Ерыгина, случайный «раскол» в определённом месте действия с подачи парт­нёра может зафиксироваться в сознании смешливых артистов и перейти в состояние услов­ного рефлекса.

Например, сцена подходит к тому месту, где в прошлый раз произошёл «раскол», и тут парт­нёр, этак между прочим, полушёпотом просит парт­нёршу далее быть посдержаннее. Для смешливой актрисы этого вполне достаточно для того, чтобы уже безо всякой оговорки или казуса «удариться в раскол».

На следующем спектакле Ромке уже и говорить ей ничего не надо — в определённый момент он просто прикладывает палец к губам и делает «строгое лицо». Результат очевиден.

На третий спектакль актриса, подходя к «раскольному» моменту, изо всех сил пытается не смотреть на Ромку. Но этот изверг так и кружит вокруг своей жертвы, зная, что рано или поздно она, подобно Хоме Бруту из гоголевского «Вия», всё равно поднимет на него глаза, прочтёт в них свой приговор, и то­гда…

О господи, как только она не прикрывает свой неукротимый смех! Её персонаж может внезапно страстно зарыдать. Или у неё так же внезапно может случиться приступ неудержимого кашля с пронзительным чиханием и завываниями. А уж если Ромка в этот момент начнет её успокаивать или участливо предлагать какую‑нибудь помощь, рыдания и кашель перейдут в форменную истерику…

Впрочем, ино­гда Роман сам становится жертвой собственной провокации. И то­гда на сцене ржут все: и несчастная жертва, и палач, и все остальные исполнители. За кулисами, затыкая рот себе и прочим работникам сцены, рыдает от смеха помощник режиссёра. Из гримёрок, услышав по трансляции «раскольный коллапс», бегут на сцену актёры, которые не заняты в данной картине, дабы насладиться всеми по­дробностями случившегося конфуза. Но этого мало — эпидемия смеха охватывает и зрительный зал, который хохочет, сам уже не понимая почему.

Само собой разумеется, никто из артистов на это всерь­ёз не обижается. Это же те­атр!

В КАНУН ТРОИЦЫ

(Сельская зарисовка)

Валентина (входя в дом, у дверей): — Хозяева! Пустите в дом‑от? Можно? Ну, дак я не одна. Я с подарочком. Можно?

Валентина проходит в дом, ставит на стол двухлитровую пластиковую бутылку с деревенским самогоном.

Как чего это? — Водка. Мутна? А как же не мутна? — это ж теньковска водка. Ну, хошь, самогоном назови, тока самогон‑от покрепче будет, а теньковска водка не больно‑то крепка. Сколь ни пей, допьяну не напьёсься — одна тока дурь от неё. Зато дешёва!

Хозяева выставляют на стол стаканы, хлеб, конфеты и нарезанные огурцы. Валентина наливает в стаканы самогон.

Я ить чего заглянула‑то: Сашеньку маво помянуть, Царствие ему Небесно, прости мя, Господи!.. Сашенька‑т? Муж мой законный. Один‑един на всю жизнь законный. А незаконных‑то у меня полдеревни было. А чего? Что было, то было, я и не скрываюсь. А законный‑то — один‑един Сашенька. Не, не се­го­дня помер. Он по осени удавился. Давно уж! Почему се­го­дня? Дак разве не знаете? Завтра Троица, а самоубивцев один‑един день поминать можно — перед Троицей. Это ежели по‑христиански. Так что, Царствие тебе, Сашенька, Небесно, прости мя, Господи!

Валентина выпивает.

Ох, противна!.. Да нет, я конфеткой… Сладка!.. Зачем покончил‑то? А затем, что страсть у него така была. Он и топился — не утоп: люди спасли. И вены скрывал — не скрыл: мужики его повязали. А как в курятник залез, там уж, кроме курей, никого рядом не было. Вот и удавился. Царствие тебе Небесно, убивец ты мой, прости мя, Господи!

Валентина выпивает.

Ах, гадость‑то кака!.. Фу!.. Не, я лучше конфеткой… Вкусна!.. Любила ли? Понятно дело, любила. Я и по натуре‑то завсе­гда к мужикам добра. А Сашка‑т меня ещё девчонкой взял, я то­гда ещё в Варварине жила. Забрюхател меня, да сел по малолетству. Как куда сел? Аль не знаете, куда у нас садют? Известно, куда — в колонию. Сашка‑т у меня парень с руками был. Совхозный склад в одну секундочку скрыл. Вот и пострадал из‑за рук. А дед меня из дому выгнал — брюхату, да не расписану. Дак я в Тукаевский подалась, там и разродилась. А уж как Сашка‑т вернулся, я уж с двумя дочками была. Перва‑та белобрыса, в Сашку пошла, а втора‑та рыжа, в председателя, мать его ети, прости мя, Господи. Попользовался мной, скотина лыса! Дак Сашка‑т один‑един от меня не отвернулся: и расписался, и председателю морду начистил. Ему уж то­гда по‑взрослому дали. Долго сидел. А я с детями, понятно дело, в Теньки перебралась. Куды ж деваться! Прости меня, Сашенька, дуру эдаку! Царствие тебе Небесно, прости мя, Господи!

Валентина выпивает.

Ох!.. Забират… Не‑не‑не! Я уж так — сладеньку съем… А уж ко­гда Сашка‑т по‑второму вернулся, я прям в ноги к нему — бух. Так, мол, и так, а тока теперь у нас три дочки, говорю. Бес, говорю, попутал, Сашенька: с механизатором связалась, дура сива! Хошь, говорю, бей, а хошь — убей, а тока я тебе всю чисту правду сказала, как на духу, без утаечки. Обиделся он. Крепко обиделся. Но Бог миловал: напился до чёртиков, погонял меня нагишом по селу‑то, да и успокоился. К тому ж механизатор‑от, ну, спе­циа­лист этот тракторный, как услы­шал, что Сашка возвращатся, собрал манатки, да в одночасье и сгинул из села, как будто его тут и не было нико­гда. Вот мы и зажили впятером. И всё бы ничего, да тока вот девки у нас больно блудливы выросли. Срамили отца на всю округу. А Саша‑т переживал очень. Но больно‑то не буйничал. Наоборот. Тихим таким стал. Слова лишнего из него не выудишь. А уж как выпьет, тока плачет, да верёвку ищет. Ох, Господи! Вот она, любовь‑та! Царствие тебе Небесно, Сашенька! А Ты, Господи, прости его, грешного! Не виноватый он.

Валентина выпивает, закусывает конфеткой и вдруг задорно поёт:

«Напилася я пьяна… Не дойду я до дома…»

МУЗЕЙ, ЖЕНА И АЛЛЕРГИЯ

(На гастролях в Рязани)

Посещение художественного музея — это процесс, который зависит от множества обстоятельств. Обожаю, ко­гда лёгкая прогулка по музею превращается в путешествие. То­гда временные рамки этого процесса предугадать невозможно: два этажа и семь экспозиций измеряются не метрами и секундомером, а континентами и эпохами, и пределом этого путешествия является либо твоя «перегруженная» нервная система, либо, как это ино­гда бывает, вежливая просьба покинуть помещение в связи с закрытием музея.

Я отправился в музей с женой.

Рязань — город для меня совершенно незнакомый. Сама прогулка по солнечным сентябрьским улицам старого города — уже экскурсия. Здесь, на улице Урицкого, рядом с нашей гостиницей, множество одно­этаж­ных и двух­этаж­ных старых деревянных зданий — такие пока и в Казани кое‑где сохранились, например, в районе Кирпично‑Заводской улицы (не по­мню, как она теперь называется) или, скажем, на улице Волкова.

Надежда Кочнева на прогулке по осенним улицам Рязани.
Гастроли Казанского ТЮЗа. Сентябрь. 2014

Среди рязанских бревенчатых реликтов выделяется один одно­этаж­ный дом с мемориальной доской. В этом симпатичном домике в XIX веке проживала легендарная личность — некто Загоскин, но не тот Загоскин, который написал первый русский исторический роман в духе Вальтера Скотта, и уж, конечно, не тот Загоскин, который был ректором Казанского университета в начале XX века, а тот самый Загоскин, который стал известен благодаря своим исследованиям Русской Америки: Аляски, Алеутских островов и Северной Калифорнии,— словом, рязанский Загоскин, Лаврентий.

Возле Гостиного двора, там, где установлен памятник академику Павлову, издалека принятый мною за памятник Бернарду Шоу, моя жена, коренная жительница Казани, снисходительно отметила, что здешний Гостиный двор (вернее, то, что от него осталось) очень мил, но казанский «Бегемот» по сравнению с ним — всё равно что Слон рядом с Моськой.

Одно помпезное каменное здание, выстроенное в «стиле русского классицизма» (так было написано на мраморной мемориальной доске), я ещё издалека определил как бывшее Дворянское собрание и сам удивился, ко­гда моё предположение подтвердилось. Мы с женой даже поспорили, какое здание «круче»: казанское или рязанское.

В общем, я готовил жену к музею, как мог. Жена была простужена и, провалявшись два дня в гостиничной постели в обнимку с таблетками и микстурами, была рада вырваться на «оперативный простор».

В гардеробе художественного музея, благодаря моей глупой шутке о забытом пенсионном удостоверении, нам безо всяких условий продали билеты на все экспозиции со скидкой — как пенсионерам. Впрочем, жена всё‑таки уловила лукавую усмешку в глазах кассирши‑гардеробщицы и в течение нескольких минут терзала свою сумочку, пока не выудила оттуда маленькую красную книжицу, которую специально прячет от себя на самом дне.

И вот мы поплыли по музею. Первая экспозиция — выставка работ каси­мовского архитектора‑самоучки Гагина (1771–1844): чертежи, документы, проекты, гравюры. Я ещё подумал, что известный многим казанцам историк‑крае­вед Лео­нид Абрамов здесь бы надолго засел. Особенно меня привлекли чертежи с обмерами мусульманских святынь Касимова: мечети и ханского мавзолея. Связь с Ка­занью самая прямая — в Касимове, если я ничего не путаю, в своё время «княжили» сыновья основателя Казанского ханства. Надя же отметила, что казанские мечети не в пример более красивые. Тут мы немного поспорили и переплыли в залы главной экспозиции музея.

Экспозиция выстроена по хронологическому принципу. Первые картины — порт­реты XVIII века, огромные, тёмные, с почерневшими багетами, похожими на глухие оконные ставни,— как‑то приструнили мою спутницу. На нас смотрела русская провинциальная знать. Мне понравилось Надино замечание: «Лица у них какие‑то… деревянные!» Однако один порт­рет — он висит рядом с выходом из этого зала — меня пора­зил. «Портрет молодого крестьянина» — не будь этой надписи на табличке, я бы ни за что не догадался, что на меня смотрит крестьянин. Одет он просто, но этот взгляд — прямой, свободный, спокойный,— это взгляд не крепостного. Удивительный порт­рет!

Далее пошёл «обязательный набор» многих областных музеев, что, впрочем, нисколько не снижает художественной ценности этих полотен. Наоборот! Где можно увидеть такую прелесть! Я просто прилип к картине Венецианова «Крестьянка с бабочками». Что‑то джоттовское, если можно так выразиться, померещилось мне в этом поблёкшем от времени порт­рете. Чуть позже я попытался показать жене практически одну и ту же характерную «любезную улыбочку», приклеенную к совершенно разным лицам на четырёх порт­ретах кисти Тропинина, но Надя уже нашла то, что дорого её сердцу,— «Зимний пейзаж» Саврасова — и блаженствовала, обретя в этом водовороте русской живописи родной островок. Перед моим взором проплывали, покачивая бортами, марины Айвазовского (одна из них — работа с неизвестным мне доселе историческим сюжетом: Пётр I пытается спасти погибающую эскадру, разжигая на берегу костёр), этюд Сурикова к «Боярыне Морозовой», пейзаж Левитана «Река» (этюд, наверно), пастель Серова с зимней дорогой и расплывающимися в сумерках деревьями, врубелевский эскиз костюма Снегурочки (никак не ожидал его здесь увидеть!), наш елабужский лес у Шишкина, акварель и гуашь Александра Бенуа на тему Версаля, горы и солнце Сарьяна, натюрморт Кончаловского с курительной трубкой, ларионовские «Рыбы», гончаровские «Пионы»…

Где‑то в это время Надя вырвала меня из созерцательного экстаза и потащила к большому полотну Кустодиева. Должен признать, картина меня удивила. В интерьере высокой просторной комнаты со светлыми обоями — круглый стол и две дамы в разных концах комнаты: одна, в белом,— слева, у стола, другая, закутанная во что‑то тёмное,— справа, рядом с высоким окном. Все окна с зелёными портьерами. Эта зелень наполняет комнатное пространство прохладным воздухом и отражается на белом столе в зелени букета, а за окнами — зимний городской пейзаж с сахарным снегом на крышах леденцово‑красных кирпичных домов. В картине столько воздуха, прохлады, свежести! Хорошо!..

А вот — две картины Архипова, причём такие разные по духу и технике! Одна, выполненная в реалистической манере «передвижников»,— многофигурная композиция на фоне речного весеннего пейзажа: группа людей, в основном мальчишек, на берегу реки после весеннего ледохода (казанцы, например, в своё время обожали наблюдать волжский ледоход). Другая, порт­ретная, более позднего периода — если не ошибаюсь, «Рязанская пригородная девица» — будто написана совсем другим человеком, и никаким не реалистом, а самым что ни на есть экспрессионистом: другой мазок, другая плотность воздуха, другое ощущение света, цвета, пространства. Честное слово, «Девица» очень хороша!..

Вот где‑то здесь я уже начал терять свою жену. Она убегала куда‑то в следующие залы, возвращалась, делилась впечатлениями (например: «Миша, ты иди посмотри, что случилось у людей с лицами! То есть, они все — на одно лицо!» — это Надя добралась до два­дцатых‑три­дцатых годов XX века), пыталась утащить меня с собой, фыркала, махала рукой и вновь убегала. Ко­гда я добрался до советского периода, ей там уже нечего было делать.

Я почувствовал некий дискомфорт. Трудно сосредоточиться, ко­гда ощущаешь себя под прицелом.

— Миша! Можешь туда уже не ходить. Там тупик!

— А картины в тупике висят?

— Висят, конечно! Куда им деться?

— Надь, дай мне телефон, я картину сфотографирую.

— Тут нельзя фотографировать.

— Да я незаметно!

— На! Только подожди, пока я не уйду.

На моё счастье, у музейных дам‑«над­смотрщиц» — из моего зала и из соседнего — возникла громкая перепалка, и моя «надсмотрщица» временно переместилась к своей оппонентке. Я тотчас же — чик! — и снял обалденный порт­рет Сварога «Гитаристка». Ах, какая чудная работа! 1940 год. А как написана гитара — сказка! Недаром художник сам был гитаристом. А посуда на зад­нем левом плане, а диван, а кисть девочки! На снимке, к сожалению, этого уже не увидишь, не почувствуешь, а жаль!

Из «советского» тупика я был буквально вытащен за руку:

— Миша! Нас ещё ждут современные художники!

А в тупике остались два замечательных полотна, которыми я так и не успел насладиться в полной мере. Даже имён не успел прочесть. Одно — ленинградский городской пейзаж, крупное по габаритам полотно, в названии что‑то вроде «Бывшая Сенная площадь», 1959 год: высокие мрачные здания — и разно­цветные автомобили, киоски, троллейбусы… Оттепель… Другое — на послевоенную тему: солдат возвращается с вой­ны — сидит в вагоне, отвернувшись от нас к окну, на плечи накинута шинель, у ног тощий вещмешок, в руке дымится «козья ножка»… Пальцы на руке с самокруткой хорошо прописаны. Мужицкая рука. Солдат смотрит в окно на проплывающие мимо поля, смотрит, как зачарованный,— не оторвать. А самокрутка горит и горит в его руке…

Дальше, собственно, можно уже и не рассказывать. Я даже не знал, что с творчеством современных художников можно знакомиться с такой скоростью. Особенно мне не повезло с выставкой московского художника‑аниматора Лео­нида Пожидаева:

— Так! Тут и смотреть нечего: просто рисунки.

Ах, ребята, как я люб­лю вот эти «просто рисунки»! Хорошо хоть, тамошняя «надсмотрщица» позволила сфотографировать что‑то. А на выставку работ современного пензенского живописца Вячеслава Варнашова я сразу вошёл с наглой просьбой сделать пару снимков, иначе вообще ничего не увидел бы.

Но мало того — в следующем зале, на выставке старинных рязанских икон, «случилось страшное»: у жены начался приступ аллергии. Надышалась искусством, бедненькая! Надя так чихала — её просто рвало на части. Никакие иконы не спасали.

Далее мы практически бежали. Образцы западноевропейской культуры были обчиханы с головы до ног. Тем не менее, Наде успел понравиться один старинный немецкий резной буфет красного дерева XV или XVI века, а я стопорнул перед великолепным женским порт­ретом кисти Фюлопа Ласло (Венская школа, 1899), на который моя жена тоже начихала.

С прикладным искусством в виде старинных и современных фарфоровых статуэток я не успел даже поздороваться. Впрочем, эти экспонаты отплатили нам той же монетой: у многих фигурок, обутых в забавные лапоточки, сапожки и туфельки, были отколоты поднятые в приветствии ручки, поэтому они тоже не имели возможности помахать ими на прощание вслед убегающим посетителям.

Но стоило нам только вый­ти на улицу, которая носит гордое имя Свободы, как аллергия мгновенно покинула раскрасневшийся Надькин нос. Глаза у неё засияли, как у девчонки, сбежавшей с последнего урока, Надя жадно вдохнула привычный уличный воздух, и мы, оздоровевшие, воспрявшие, проголодавшиеся, рванули в ближайший рязанский супермаркет в поисках отнюдь не духовной пищи.

Вот она — волшебная сила женского искусства!

ДЖЕКИ‑ПОТРОШИТЕЛЬ‑ПОДУШЕК

Всем подушкам в нашем доме при­шли кранты. А мягким домашним тапочкам, кожаным италь­янским сандалиям и зимним сапогам, случайно оставленным на коврике в прихожей, а также самому коврику, всем спортивным штанам, трём парам колготок, пяти резиновым игрушкам (одна с «пищалкой») и, отчасти, нижней кроне фикуса — просто хана. В доме появился маньяк с грустными глазами ребёнка — трёхмесячный щенок кокер‑спаниеля по кличке Джеки.

Кроме того, выяснилось, что в нашем доме объявился коварный вор, он же — тонкий ценитель мелкой бижутерии, он же — «милый щеночек Джеки». Преступник специализируется на краже золотых изделий, украшающих женские шеи и девичьи уши. Похититель, прикинувшись «казанской сироткой», просится на руки, завораживает благодетельницу взглядом, полным страстной любви и преданности, и под видом благодарного целования шеи, лица и ушей незаметно слизывает с жертвы все её драгоценности. Прячет свою добычу злодей в самом укромном месте — у себя в животике. К счастью пострадавших (да и самого злодея), удержать добычу в тайнике не удаётся. Через сутки после кражи полицейский надзор (в моём лице), прощупывая новые поступления воровских какашек, обнаруживает в них украденное и после надлежащей дезинфекции возвращает сокровища их владелицам.

Время от времени коварный похититель действует в пре­ступ­ном сговоре с котом Василием Бармалеевым по прозвищу Васька Рыжий. На днях вышеозначенный Васька забрался на компьютерный столик, разыскал там визитную карточку известного казанского журналиста Владимира Тилля и передал её на поругание Джеки‑Потрошителю‑Подушек, который во время этой кражи «стоял на шухере». Потрошитель незаметно для окружающих пронёс карточку в своё логово и там гнусно и цинично надругался над ней, обезобразив уважаемое для многих казанцев имя до полной неузнаваемости. Преступники были подвергнуты всеобщему порицанию, но, несмотря на это, тут же заснули: Васька — сном праведника, а Джеки — оскверняя домашний покой задорным заливистым храпом.

ПИСЬМО В КОММУНИЗМ

Всё моё пио­нерское детство меня терзала одна тайна: в 1963 году, на исходе которого мне исполнилось два года, в моём родном городке — «в молодом советском городе энергетиков и моторостроителей» — в Заволжье, у перекрёстка проспекта Мира и площади Ленина, на краю большого газона перед киноте­атром «Энергетик» в небольшой бетонный саркофаг под звуки торжественной духовой музыки была заложена запаянная стальная капсула, содержавшая в себе письмо, адресованное будущим поколениям, после чего саркофаг был запечатан железной плитой. Табличка, установленная на плите, гласила: «Молодым строителям коммунизма будущего — от молодых строителей коммунизма настоящего», с указанием вскрыть капсулу ровно через 50 лет, то есть в 2013 году.

Последнее пионерское лето. Заволжье. 1977
 

К тому моменту, ко­гда я подрос и сам прочитал выбитые на табличке слова, это место уже приобрело в городе свой особый — в общем‑то, почётный, но, отчасти, и мистический — статус, осиянный фантастическим светом счастливого коммунистического будущего. К саркофагу подъезжали свадебные кортежи, и новобрачные комсомольцы и комсомолки возлагали на его суровую броню кроваво‑красные гвоздики, предполагая, что, возможно, именно их будущие правнуки и будут взламывать эту заветную плиту. Во время пышных похорон к нему несли гробы с именитыми покойниками, словно будущие поколения из своего коммунистического далёка могли узреть, каких людей мы теряли на пути к обществу всеобщего изобилия и гуманизма. Некоторые молодые люди избирали это место для того, чтобы предложить своим возлюбленным руку и сердце, некоторые одинокие пьяницы, заблаговременно вооружившись «Агдамом» или «Солнцедаром», под покровом ночной темноты изливали здесь душу своим ещё неведомым потомкам, а некоторые психически неуравновешенные личности, чего греха таить, пытались свести здесь счёты со своей жизнью. Словом, место, как теперь говорят, было в каком‑то смысле культовым.

А меня то­гда мучил вопрос: о каком таком секрете хотели поведать потомкам комсомольцы 60‑х годов XX века? Я считал годы, и получалось, что к 2013‑му мне стукнет уже 52. И становилось обидно, что моё поколение обошли, что нам, всем тем, кто в 1980‑е годы должен встать в авангарде борьбы за воплощение самой светлой, самой высокой идеи всего прогрессивного человечества, никто не послал никакой поддержки из социалистического прошлого, а этим, из XXI века, которые и так уже будут жить в Царствии Коммунизма, им — почему‑то послали. Мне, юному пио­неру образца 1972 года, было горько осо­знавать эту явную несправедливость самого справедливого строя на планете, и я — теперь могу честно признаться — в глубине души невзлюбил эти нагло грядущие поколения молодых строителей коммунизма.

Однако, чтобы как‑то примирить себя с неизбежной несправедливостью, я представлял, как через много‑много лет мы, седобородые 50‑летние старики и седо­власые 50‑летние старушки, увешанные по самые уши заслуженными наградами, тоже приковыляем на эту площадь, и ко­гда эти юные наглецы, вскормленные и вспоенные нашим трудом, нашим потом и нашей кровью, вскроют плиту и выковыряют из стальной капсулы полуистлевший от времени пергамент, мы потребуем открыть нам ту тайну, которые наши старшие братья по каким‑то неизвестным причинам стратегического значения не могли нам доверить в своё время. И мы прольём свои скупые старческие слёзы!..

Боже мой, куда се­го­дня делась эта капсула? Прочитал ли кто‑нибудь эти полные гордости и собственного достоинства слова, запущенные в туманную пустоту будущего? А если и прочитал, я представляю, как горько этот человек смеялся над ними, глядя на развалины неко­гда огромного моторного завода, на загаженную Волгу, на самодовольные порт­реты нынешних отцов города, мечтающих о том, чтобы лишить Заволжье городского статуса…

Город Заволжье.

Маленький волжский городок энергетиков и моторостроителей.

Мой несчастный, мой родной и любимый город!..

АРТИСТЫ

Ездили на днях в Теньки взглянуть на родные руины, подышать живым воздухом. Надя, как все­гда,— рулевым, я, как все­гда,— штюрманом. Вокруг бабье лето, настроение у нас прекрасное, едем и подшучиваем друг над другом.

Проезжая мимо поворота на Шелангу, притормозили. Там, на повороте, пока светло, сухо и не холодно, обычно сидят шеланговские бабы, торгующие плодами своих садов и огородов. Сидят со всеми мыслимыми для данного места удобствами — на большом пружинном диване и в огромном старом кресле. Вот и в этот раз на диване, словно петух с курочкой на насесте, сидят двое: мужик в кепке и ватнике и женщина в куртке и ярком платке. Я вылезаю из машины, и женщина тут же заявляет мне:

Наша избушка в Теньках. 2015

— Вот‑те на! Какое знакомое лицо! Вы не из Казанского ТЮЗа?

— Из Казанского,— отвечаю и прячусь обратно в машину.

Надя покупает у женщины овощи, едем дальше, молчим. У самых Теньков Надю прорывает:

— Ё‑моё! Сорок лет играю в теа­тре, а меня ни одна собака в Казани на улице не узнаёт. А тут — стоило тебе высунуться, как тебя первая же сельская баба признала! Что же у тебя за рожа такая?!

А я молчу и внутренне лопаюсь от гордости.

Через два часа едем обратно. На разъезде у Шеланги — «петух с курочкой» в той же самой ми­зан­сцене. Надя (обиженно):

— Иди купи у нее баклажаны и огурцы, я сама к ней не пойду.

Село Теньки. Сентябрь 2015

Выхожу к женщине. Она улыбается. Смотрю на неё и вижу удивительно знакомые черты.

— А мы не знакомы? — спрашиваю.

— Мы‑то нет, а вот мой брат с вами в теа­тре работал.

— Кто?

— Рустем Гайнуллин.

— Да вы что?!

— Да! Я и все спектакли ваши то­гда посмотрела!

— Вот так встреча! Ха‑ха‑ха‑ха! А что же вы сразу не сказали?

— Да ну, неудобно как‑то… Вы баклажаны возьмёте?..

Сел в машину, рассказал Наде о сестре Рустема. Та выбралась из‑за руля и помахала женщине рукой:

— А я с вашим братом училась в те­атральном училище! Передавайте Рустику привет!

Села за руль, довольная, успокоившаяся, с сахарной улыбкой на устах. А я сидел рядом и испытывал какое‑то гадкое чувство, словно проглотил протухшую сардельку. Потом понял: это была отрыжка былой гордости.