1969: ВЕРБНОЕ. СКАЗКА

Верба росла за забором.
Забор начинался у гаражей.
Разделял дворы.
Наш и Ихний.
«Их», — поправляла мама.
Маму Сева слушался. Но двор за забором был всё равно — Ихний.
Перед забором были ещё сараи.
Сколоченные наспех из разнокалиберных досок и чегопопало.
В смысле, под руку чего попало.
Ржавых, в облезшей краске, остовов казённых кроватей, расчленённых останков автопрома, видавшего виды шифера, каких-то — 
ярких до тошноты — кусков пластика и ещё чего-то такого, чему Сева названия не знал, но предполагал, что это чего-то, вероятно, от подводной лодки или ракеты.
На сараи можно было взобраться, дотянуться и срезать веточку вербы с пушистыми, точно кисточки из школьного пенала, почками. И поставить дома в стеклянную баночку из-под сметаны, вымытую собственноручно до хрустальности. Сева не помнил, почему вербочку надо отломить, принести домой и поставить в воду. Ему нравилось. И было интересно. И ещё можно было не врать: «Да не лазал я по сараям», а гордо ответить на бабулин укор: «Я ж за вербочкой». Срабатывало.
Лазание по сараям сопряжено было с риском. И как-то раз Сева сверзился, да так… Хорошо — была зима, и мальчик угодил в сугроб. А если б не зима? Но падение это — было забыто. А может, и не было падения, а так… Полёт…
Полёт фантазии. Уж чего-чего, а фантазии водились.
Но фантазии для тебя — есть, а другим — и дела нет.
А верба была. И для тебя, и для других. И веточка с пушистыми кисточками в самодельной вазе — тоже. Маме нравилось. И бабуле. А папа почему-то спросил: «Ты в Бога веришь?»
Сева не понял вопроса.
При чём тут Бог.
Объяснила бабуля.
Ещё и картинки показала.
Сева их так и прозвал — Богкартинки.
На картинках этих изображены были, как сказала бабуля, — «страсти Господа нашего Иисуса Христа».
«Страсти?» — изумился Сева.
«Жизнь земная», — пояснила бабуля.
Картинки были старыми, на толстом картоне, и хранились в такой же старой деревянной шкатулке с помутневшим от времени стеклом на крышке, вроде иллюминатора.
«Мне от мамы перешло», — сказала бабуля.
Среди иных была картинка, на которой Бог ехал на ослике, а люди вокруг держали в руках какие-то прутья с продолговатыми листьями.
«Это от пальмы ветки, — молвила бабуля. — Для приветствия».
«Ага», — сказал Сева, но всё равно остался в недоумении.
Бога же, получается, встречали с пальмами, а у нас — верба.
И вообще, встречали давным‑давно и за тридевять земель.
А верба рядом. Каждую весну. За забором, а потом — в баночке. Стоит себе.
Жаль было выбрасывать.
Сева и не выбрасывал.
Через время, после бабулиного: «Ты б убрал своё сокровище», — Сева перемещал сокровище с кухонного подоконника к себе в комнату. 
Тоже на подоконник.
А потом сокровище исчезало.
Само по себе.
Сева полагал, что так и должно.
Волшебство потомушта. 
И вроде бы — чего ж чудесного?
Ну, залез. Ну, срезал. Ну, принёс. Ну, поставил.
Красиво? Да. Прикольно? Да.
Ну, исчезла. Вместе с баночкой.
«Бабуля, наверное, убирает», — догадывался Сева.
Чего ж волшебного?
Всё же было. Нечто. Таинство.
Слово это незванно-негаданно возникало.
Будто чей-то голос, далёкий, едва расслышишь, произносил.
А Сева — слышал. И слушал. И соглашался.
Потому и не удивлялся исчезновению вербочек.
И не задумывался о причине.
До следующей весны.

Настала следующая весна.
— А где ж твоё сокровище? — спросила бабуля.
— А чо, пора?
— Пора. Вербное сегодня. Через неделю — Пасха.
Сева оделся и пошёл к сараям. За вербочкой.
Снега было немного, да и тот, что был, — был уже не снегом вовсе, а так — помойкой. 
Ступая с брезгливой осторожностью по подтаявшему и загаженному птицами и людьми насту, Сева повторял про себя присказку соседа, бывшего дворника, дяди Славы: «Придёть весна — пакажеть — хто и хде».
И становилось смешно и стыдно.
Вороны каркали. Солнце светило. Но гулять безшапки не разрешали. 
Цепляясь за посеревшие от времени, но всё ещё крепкие доски забора, мальчик взобрался на крышу сараев. Стянул красный вязаный петушок с головы, сунул в карман куртки: «Тепло ж, а бабуля не увидит». 
Достал крохотный ножик с веером разномастных лезвий. Раскрыл. Выбрал подходящее. И аккуратно срезал три веточки. И ещё одну. 
— И мне веточку, — услышал Сева, — пожалуйста.
То ли голос, то ли мяуканье.
Показалось?
Мальчик обернулся. Никого. Поглядел вниз. Пусто.
Он уже собирался спускаться. С вербочками.
И тут снова:
— Ну, пожалуйста.
Среди ветвей примостилось живое создание. Девочка. Ровесница по всему. В курточке с капюшоном, в цвет желтка яичного, зелёных вязаных гамашах и фетровых полуботах на молнии. 
«Чот, не заметил, надо ж, — удивился мальчик, — вцепилась вон как в сучья, мартышка, прям», — а вслух сказал: 
— У меня четыре — поделюсь.
— Нет, что вы. Не делитесь. Отломите для меня. Две. Пожалуйста.
— Пожалуйста, — ответил Сева, — не буду.
И отломил ещё две веточки.
Протянул девочке, буркнув: 
— Держи, — и собрался было спуститься.
— Погодите.
— Чего ещё?
— Спасибо.
— Угу.
«Вот пристала», — подумал Сева.
А девочка протянула руку в пёстрой варежке и молвила:
— Помогите, пожалуйста, а то боязно. Упаду ещё. Расшибусь. Бабушка заругает.
«Да уж, бабушка заругает», — подумал Сева и помог.
Помог спуститься с сараев.
— Спасибо, — мяукнула незнакомка и хлестнула Севу вербочкой по щеке. И в другой раз. И ещё.
— Ты чо! — возмутился Сева и машинально выставил руку, защищаясь.
Но не рассчитал.
Девчонка опрокинулась навзничь.
В лужу от растаявших сугробов.
По этой луже — местами глубиною доходившей детям до колен — Сева с другими пацанами катался по весне на самодельных плотах, смастерённых из отслуживших своё и выброшенных в мусорку — дверей. Или — снятых втихую старшими пацанами в соседних дворах.
«Она ж промокла теперь, насквозь», — подумал мальчик.
Вслух сказал:
— Прости. Я случайно.
И протянул руку, чтоб помочь.
А та ухватилась клещом за мальчишескую ладошку, улыбнулась:
— Упала, — мяукнула. 
Поднялась. И снова хлестнула намокшей вербой. Теперь по плечу. Отступила на шаг и проверещала тоненько:
— Вербохлёст — бей до слёз!
«Вот ведь, чучундра», — подумал Сева.
И следом:
«Она ж простудится!»
И вслух:
— Перестань. Тебе домой надо. 
Девочка молчала и глядела озорно.
— Ты где живёшь?
— Там, — промолвила и подняла левую руку с вербочками вверх. Будто указывая.
Вверху было тесно от ветвей неохватного и высоченного тополя.
«На дереве, што ль?» — изу­мился Сева.
И следом:
— Пошли-ка ко мне. Высушить одежду тебе надо. А бабуля — чай даст с малиной или мёдом. И от простуды чего-нибудь.
Девочка молчала. Будто оцепенела. Лишь время от времени сдувала выбившуюся из-под капюшона рыжую прядь.
Мальчик представил, как зябко и неуютно должно быть незнакомке.
«Как Ваське-коту, когда его от блох купают», — подумал.
И следом:
«Это я ведь её… искупал».
Стало стыдно.
До ломоты зубовной.
Сева взял ладошку девочки. Правую. И через намокшую шерстяную варежку — почуял холод. 
«Ледяная, прям!»
Но руки не отнял, крепче сжал.
«Хоть так согрею», — подумал.
И вслух:
— Идём!
Девочка пошла за Севой. 

Дома бабуля дала и чая с малиновым вареньем, и котлет с макаронами, мокрую одежду развесили по батареям.
Но прежде заставила нежданную знакомицу принять горячую ванну. Та вначале отнекивалась и было попыталась уклониться, но спорить с бабулей — дело тухлое. 
Уже после, перед телевизором, мальчик спросил:
— Тебя как зовут-то?
— А тебя? — переспросила девочка и взглянула цепко из необъятного махрового халата.
— Сева.
— Сева из хлева, — расхохоталась девчонка, скаля ровные острые зубки.
«Вот, дурочка», — решил мальчик, но не обиделся, а улыбнулся, и ещё изумился оттенку девчоночьих глаз — белёсо-жёлтому. А поначалу показались — зелёными.
— И не из хлева вовсе…
— Знаю. Из 5 «Б».
— А ты чо, тоже в нашей школе? Новенькая?
— Не-а. Так знаю.
— Откуда?
— Угадала.
— Ну, это и не знаешь, раз догадалась.
— Умный, да?
— Ну…
— Раз умный, загадку отгадай.
— Загадку...
— Когда чёрт на дудочке не играет?
— Какой ещё чёрт?
— С дудочкой.
— Чо за дудочка?
— Из вербочки.
Мальчик молчал.
Девочка тоже.
Помолчали.
— Не знаешь, — молвила, — а — не угадал — желание исполнишь.
— Какое ещё желание?
— Такое.
— Какое такое?
— Моё.
— А вы разве уговаривались, на желание? — спросила бабуля, входя в комнату.
И следом: 
— Вот одёжка твоя, высохла, — и сложила на стол стопку цветных лоскутков. 
— Курточка, правда, ещё сырая, да и обувка. А одёжку — погладила.
Бабуля встала напротив детей.
— А ответ на загадку твою Севочка знает. Забыл только. Он у нас растеряха. Ты же знаешь, Севочка?
«Спозаранку», — подумалось мальчику.
Или не подумалось — послышалось.
— Спозаранку, — произнёс Сева.
Сказать-то сказал, да девчонка и не слушала уже.
— А где вербочки мои? — спросила, и глаза на мокрое место.
— А вот они, — бабуля протянула две веточки, — забирай.
Гостья выпростала руку, словно змея жало, выхватила прутики, прижала к груди. 
— Моё, — поглядела кругом, будто выискивая сомневающихся. Успокоилась.
— А ты чо с ними делать будешь? — спросил Сева.
— Дудочки смастерю.
— А ты умеешь?
— Раз собралась мастерить, значит, умеет, — промолвила бабуля.
Зазвонил телефон.
— Это Вас, бабушка, — пискнула девчонка.
«Она-то почём знает», — то ли изумился, то ли возмутился Сева.
Не вслух. Подумал. А бабуля вышла. Безропотно. 
— Алё. Да. Кто это? Говорите, — донеслось из коридора.
— Хочешь, подарю одну? — спросила девочка.
— Чего одну?
— Дудочку. Из вербочки. Как смастерю. Одну тебе. Одну мне.
— Давай.
— Чего давай? Да или нет?
— Да.
— Чего да?
— Ну, эту, дудочку. Из вербочки. Подари.
— Ага, — улыбнулась, — замётано. Должен будешь, — и ладошку протянула.
Сева пожал девчоночью руку. Была рука узкой, и не такой ледяной, как прежде, а пожатие — сильным. До боли. Мальчик, скорее, руку — назад, да так, что едва на диване усидел. А девчонка оскалилась и расхохоталась. Но тотчас осеклась, потому как бабуля вошла:
— Вот ведь, позвонили, а сами молчат, — произнесла пожилая женщина с укоризной и взглянула пристально сначала на внука, а следом на соседку.
Помолчали.
— Курточка моя и ботиночки мои просохли, наверное? — пропищала девчонка. — Вы уж проверьте, пора мне.
— Да-да. Конечно, — промолвила бабуля и снова вышла из комнаты.
Одежда и обувь девочки и правда просохли. 
Сева засуетился — выйти хотел, пока гостья одеваться станет. Чтобы не смущать. Хотя, по правде, — чтобы самому не смущаться.
— Ты останься, — скомандовала девочка, — отвернись только.
Мальчик отвернулся. И зажмурился. 
— Разжмурься, — скоро услышал Сева. Мальчик открыл глаза. Обернулся.
А девчонка скороговоркой, будто считалку:
— Пока-не-грусти-до-дома‑от­пусти, — протараторила, подпрыгнула близко-близко, точно воробушек. Коснулась губами щеки мальчишеской: то ли поцеловала, то ли клюнула. И отпрянула. А Севу — будто с горки кубарем. И ещё подумалось: «А она хорошая всё ж. Хоть и конопатая».
А гостья:
— Не провожай, — и прошмыгнула в прихожую. 
Дверь хлопнула.
Сева вышел следом. Затворил замок.

О гостье с бабулей более не говорил. 
И маме с папой — ничего не рассказал, да и бабуля смолчала. 
Будто и не было ничего. 
Разве что — ссадина на ладони, от коготков девичьих.
Хотя, может, когда на сараи лазал — поцарапался.
Так ли важно?
Намазал царапину йодом, да и забыл про неё.
Скоро и приключение забылось. 

А через время, не так, чтобы скоро, но и не долго, с неделю, пожалуй, — собрался Сева из дому. Погулять. А бабуля ему:
— Севочка, погляди, нет ли письма или газеты.
Мальчик послушался и в парадное вышел, к ящику почтовому. Раскрыл. А там и письмо, и газеты. И ещё. Дудочка. Из веточки вербной.
Только тут — другой сказки начало.
А эта — так, присказка. 

Иллюстрация Сергея Рябинина