Арабески

Журнал "Казань", № 11, 2011

Спокойных слов хочу и до предела ясных…

Сени. Осенять. Произношу это с удовольствием, нечто сказочное, протянутое в воздухе, возлетающееся, но не рассыпающееся.
Пол, застеленный метлахской плиткой. По бокам лавки, открывающиеся вверх - на них укладывались наколотые дрова, поленья, чтобы по морозу не бегать в сарай. Дверь с ржавым крюком. В прорезь её бросали письма отца с фронта. Ещё кадка с солёной капустой. Здесь я всегда оживал, древесный дух кормил и поил меня в бессилии... Как-то угорел от сполна натопленной печки до бессознания. В сенях еле отдышался. Коньки тут привязывал верёвками к валенкам. Окно на двор вовсе не открывалось, как припечатанное пылью. Вот тебе и на! - ничего особенного. А живучий древесный Дух оберегал… Одним гребком бульдозер смахнул едва трепетавшие сени - и сбросил на сторону. Куда как просто, кашлянул и сбежал, пыль не взъерошилась, опала.

Набережная Ялты, я гляжу за каменный барьер, в изумлении, не на море, не вдаль, где бродит в беспамятстве одинокий парус, а на голую женщину. Её обтирает полотенцем равнодушный мужчина. Что-то происходит со мной - парус стал слишком обыкновенным махровым потёртым покрывалом. Поизносилась русалка до складок. Тогда ещё подобное легко смахивалось с души, улетучивалось. Непередаваемое сожаление, однако, осталось, свербит и свербит. Суеверно я огибаю то место гибельного мальчика уже много лет спустя. Годы не подлечили меня одуванчиками.

Вчистую обглоданный череп кабанчика глянул на меня из грибницы. А какое было лето с проблесками осенних дождей - туда бы сейчас, туда бы. Жаль, не позволяют ноги и прочая бестолковщина. А вода всё плещется в овражке, ключевая неистощимая вода, пересыпает с ладошки на ладошку серебро.

Небо не безлико, зрит и видит словно, приколдовывает.

Горбатая старушка рядом с молодухой тоже помолодела, как обсыпали её жизнерадостными веснушками. Улыбнулась она, даже попыталась распрямиться, да осела вдруг. День начал готовиться к ночи.

На вторую ночь бессонницы он не выдержал. Неслышно прошёл на кухню, поставил чай. Делал всё излишне подробно: открыть форточку, включить свет, закурить… Изнутри, свиваясь струйками, вытекал холод. «Измотавшийся от погони зверь,- обругал себя.- Чего тебе надо? Хватит! Не придумывай лишнего…» Так же тихо вернулся в постель. И почти сразу же заснул, как угомонившийся шалун.

Настала её очередь. Она всмотрелась в его лицо, долго, пристально, в окаменевшее, в бесстрастное. Подумалось, обжилось в безнадежности: «И на что столько потрачено впустую времени? Ах, ах, ах!» Опять оглядывала спящее лицо при скудной ночной лампочке.
Утром она щебетала по телефону, нервно смеясь. Вдруг он сказал: - Ты зачем смотрела на меня ночью? - Ты ровно дышал, а потом как умер.

- У тебя фосфорились глаза. Чёрт знает что! - откликнулся он издалека, из невидимого далёка.

Ишь, разбаловались, палят и палят. Откуда же такое, наслаждаться выстрелами? - никому, совершенно никому сказал постаревший человек.- Новогодние бесы, мечут огнями. А праздник ещё далековато. Не поранили бы задумчивого Бога в небесах, с безумием поосторожнее бы надо.

«От любви до ненависти один шаг…» Усомнился я в этих словах: что же это за любовь, если её с невероятной быстротой сманивает ненависть? Испугался было я, да скоро пришлось убедиться самому в зловещей правдивости оброненного признания. Остался я при своём отвращении к глобальному несчастью. Как же иначе? Укрепился в крепкой замкнутости, вывернул наружу изнанку, осмотрел её складки, уголки. Обрёл ли я покой, до сих пор не знаю. Тону, выдираюсь со дна, хватаю жадно воздух ртом,- как сжиться с оглохшей пустотой? А куда денешься от руин обвала? Вот в каком я оказался капкане. Но временами пока улыбаюсь, скорее усмехаюсь. От напасти нет нигде спасения.

***
Поздняя, совсем поздняя осень. Мы всей редакцией журнала «Казань» на моей давно обветшалой даче, из которой я скоро удалюсь с вечным сожалением. И вдруг я узнаю, что сегодня день рождения у одной из присутствующих. И пошёл, пошагал, осматривая пустую усадьбу. И надо же - стоит яблоня, держа на верхней ветке яблоко. Тронул ствол - яблоко мягко упало, крепкое. Я его и принёс, протянул ладонь девушке. Она зарделась, вскрикнула… Получилось наоборот: не Ева Адаму, а Адам - Еве показывает яблоко соблазна. Воздух пахнет шашлыками, мангал в углях. И здрасте! - яблоко антоновка!.. Упускаю массу подробностей. А яблоко всех оживило. Было непредсказуемое. Я его сообщил человеку.

Спокойных слов хочу
и до предела ясных.
Так хорошо жить
вдалеке от всех
и слышать вовсе
не огнеопасный
ребячий смех,
кусать губами слабо ветку,
Додумать промелькнувшее
давно,
глядеть в раскрытое окно
и слать забытые приветы
кому, бог весть,
не всё ли мне равно.
Не ждать,
не веровать безбожно,
а тихо так сидеть, сидеть
над перекисшим бездорожьем,
переболевшее терпеть.
Рука ещё плеча коснётся,
робея, шею обовьёт.
А то, что каждый знает,
солнце
прольётся
на крыльцо твоё,
о том и говорить
не стоит.
Пора калину собирать -
Вот счастье, самое
простое,
Горчайшей крови
сладкая пора.

Утро

Так говорят старушки ветхие.
Так листья облетающие говорят,
сбегая к полушёпоту…
Земли мне знаки
приметны и приветны.
Заботой чьей
внезапно всполошённые
вокруг… Спокойно здесь
меж прошлым и грядущим,
идущий я, но не имущий.
«По чьи ходил ты души?»
Ветвится, ластится тропа.
Путь выбран:
мне свобода
великой правдою дана. Она - права.
Я не стесняюсь корку взять
с руки природы…
А к вечеру я песню сотворю,
окошки отворю.
Поверю: поле и старушки слышат.
Луна взойдёт.
А что в ночи есть ближе?
Совы короткий перелёт.


Овражек

Есть овражек у меня укромный,
пень ничуть не узловатый,
а торчащий гладким боком,
поле, яблоневый сад,
заброшенный, но не забытый богом…
Здесь, среди корней, я - дома.
Нет ни стен и ни оград.
Может, это счастьем называется.
Я - в овражек! Ежевику крупную
собираю. Яблок, хоть засыпься, подберу
ровно столько, чтоб свободны были руки…
В поле выйду - тут я на пиру!
Расправляю плечи.
Все цветы бегут навстречу.
А фиалок надарил овраг.
Сел на пень и разрешил противоречья.
Светозарны будут вечера!
Позабыл, что был кому-то враг.
Тут, глядишь, и стадо проплывает.
Утро. Солнца круг встаёт
и ромашка пахнет полевая,
жаворонок - он дыхание твоё…
Я домой иду мимо кладбища,
Постою, как лишний, помолчу.
Кто ж у погребений что-то ищет?
Жизнь прямится к небу по лучу…
Дом, жена враскидку,
в лени, пробуждении тепла.
Яблоками окатил её невиданными,
Порассыпал… Все дела!
- Ой! Откуда? Ежевика!
И фиалки!..- Луч слепит в окне.
Радость не подаст и вида.
Где я был, меня уже там нет.
Мой овражек ночь перескучает.
Одарил - с того и благодать.
И жена мне лаской вдруг нечаянной
обведёт по темечку, как мать.

***
Лодки перевернули.
На берегу сушь.
«Переплыву ли? А смогу ли?
Великолепнейшая глушь.
И как стебли наклонённые
голоса исчезнувшие душ…
И - поплыл,
разгребая осеннюю Волгу.
Посидел на камнях недолго,
чтоб не видели меня.
Лодка перевёрнутая покачнулась:
«Я ждала тебя…»
«Видела! Доплыл.
Пересыхаешь!
А я тонул, об этом знаешь.
Пахнешь дном и дёгтем…»
Похлопываю днище,
жаль, что это мне кромешно снится.
Перевёрнутая лодка, подожди.
Лунные идут дожди.

Восторг

Осенью хожу я как на ощупь,
обнимаю перелески, низины, рощи,
на бугры враспашку влезаю,
росой обливаюсь, словно слезами,
слепну от солнца, обсиживаю пенёчки…
Невозможно сказать…Замечательно мне очень!
Я не стар, вышла ошибка,
это я просто о камень ушибся,
на голой равнине, так загляделся,
а тут возьми и споткнися сердце…
Но обтерпелся, рукой утёрся -
и дальше, и дальше,
не помялся даже,
и эх, разохотился
через овраги, через болотца -
к раздолью! К раздолью!
Моя тут тропа, моя тут доля!
И грудь во всю ширь развернулась гармонью,
вокруг красота неугомонья!
Такое случается ранней осенью.
И дождик случайный, от радости косенький.
Река наконец-то!
Мостки, дети, женщины…
Да это ведь то, что было обещано!
Ну что же с того, есть немного горчинка -
рябина, калина… печаль без причины.
Я - дома! На родине! С поля - к воде!
А к ночи меня не найдёте нигде.
Тихое слово во тьме не спугнуть.
Иголкой засну я в глубоком стогу.