Логотип Казань Журнал

Видео дня

Показать ещё ➜

ЧИТАЛКА

Ася смотрит в небо (главы из романа)

Журнал "Казань", № 2, 2015 Конечно же, это я. Героиня, которую зовут Асей, которой где‑то пять, а где‑то три­дцать - и которая всю жизнь идёт по следу, ловит далёкий свет, ищет - и находит, обязательно находит - все сто ответов, все сто тропинок, небесную деревню - и всех дорогих и...

Журнал "Казань", № 2, 2015
Конечно же, это я. Героиня, которую зовут Асей, которой где‑то пять, а где‑то три­дцать - и которая всю жизнь идёт по следу, ловит далёкий свет, ищет - и находит, обязательно находит - все сто ответов, все сто тропинок, небесную деревню - и всех дорогих и любимых.
И всё‑таки я пишу в третьем лице - пишу про Асю, не про себя. Ася - это лучшее, что есть во мне, она так похожа на дедушку - и на бабушку - Абику - «лицом и умом»! И она тоже - девушка из рода Непокорных. Она любит архивы, рукописи, письма - любит загадки. Её воспитала Абика - и она твёрдо знает, что «только труд всему основа», а ещё что все­гда нужно быть честной и во всём идти до конца.
Действие текста не случайно разворачивается в разное время - именно так, по крупице, Ася и собрала лоскутное одеяло, сложила пазл.
Совсем скоро автобиографический роман «Ася смотрит в небо» будет завершён, а пока я делюсь с вами, мои дорогие читатели, его избранными главами. Всё, что представлено в этой книге, для меня очень важно - и я очень надеюсь, что вы будете благосклонны ко мне и к Асе.
***
Казань. 2013, сентябрь
Ася сидит и считает, сколько их там, в вышине, родных и любимых. Пантеон выходит огромным, Ася сбивается, подходит к окну, ничего не видит, темно. И зачем они там, почему их всё больше и больше, отчего не сиделось им здесь, в уютном доме, не пилось чаю, не елось катламы? Ася всё знает, все сто ответов, но всё равно задаёт - им и себе - эти вопросы, закрывает глаза. Все они там, в небесной родной деревне, а Ася здесь, одна за всех.
- Вот ты, Равиль,- говорит Ася.- Зачем ты поторопился, почему не рассказал мне всё‑всё? Теперь мне снова идти по следу, снова искать. Ты же обещал, обещал, обещал! Помнишь - то­гда, в июне, мы ехали по площади Таксим, ты смеялся, мол, нет здесь никаких беспорядков - телевизор врёт, а мы скоро встретимся снова, и напишем книгу, и всех вернём из небытия!..
Равиль умер неделю назад, упал на пол в анталийской гостинице. Ему было восемьдесят шесть, через три дня он должен был лететь в Майами, возвращаться домой. Он путешествовал три месяца, он успел повидать всех любимых, а Ася - записать на диктофон его рассказы, но этого мало, так мало!
«И чем они там заняты? - думает Ася.- Наверное, сидят за столом, радуются встрече. У них там хорошо, вкусно». Асина бабушка - Абика, должно быть, сделала катык, сварила лапшу, испекла чак‑чак. Они смеются, читают стихи, поют «Кубяляк», любуются Асей. Асе к ним ещё рано, они это знают, и Ася знает… Ася вообще знает так много, что ино­гда ей становится не по себе. Никто ведь, кроме Аси, не ведёт этих долгих бесед, не открывает той двери. Это Ася - бесстрашная… Даже Шайтана - и того не боится, чего уж говорить о разговорах с теми, по ком все плачут - и одной только Асе известно, что плакать не стоит.
***
Казань. 1992
- Булат,- сказала Абика Асиному отцу,- они нашлись.
Её называли Железной Магиной, и она нико­гда не плакала. Она сидела в зале, в большом синем кресле, и не знала, с чего начать. Ей очень хотелось наконец рассказать всё с самого начала, ведь она молчала столько долгих десятилетий… «Родители умерли, брат погиб на вой­не, сестра - жена узбекского писателя - живёт в Ташкенте. Кем был отец? Крестьянином, ничего особенного…» Когда её спрашивали о семейных корнях, она все­гда отвечала односложно, подчёркнуто вежливо - и сразу уводила разговор в другую сторону. Собеседники не допытывались - то­гда ведь все происходили «из народа», и противоречий не возникало. О том, что на самом деле предки были мурзами, что хозяйство неко­гда было крепким, а дом - просторным, что отец вёл торговые дела в Харбине, а дядя построил там первую мечеть, говорить было нельзя. И сейчас, в девяносто втором, тоже было страшно. А если опять?..
Асе то­гда было одинна­дцать - и всей важности момента, она, конечно, не понимала. Кто нашёлся? Что в этом такого?
Лето. Ася с родителями жила на даче (Волга, клубника, детские игры), а Абика осталась в городе, ведь шёл Первый конгресс татар: со всего мира на историческую родину съехались те, кто ещё несколько лет назад не мог и помыслить о такой возможности - и Абика надеялась. О том, с чем или с кем именно были связаны её надежды - и даже о том, что они вообще были - не знал никто, даже Булат. Магина ничего, совсем ничего не рассказывала сыну о тех, из той жизни. Нельзя, нельзя, говорила себе Магина, молчи, молчи! И сама не рассказывала детям - и мужу, Абдурахману, не разрешала. А ну как узнают, ну как придут за ними?
Уже потом, много лет спустя, Ася раздумывала долго‑долго: права была Абика в своих страхах или нет? Была под ними почва? Ну, кому, кому всё это было нужно то­гда, в девяностые, к чему были тайны? Почему Абика говорила с ней шёпотом? И почему теперь ей приходится узнавать всё самой? Самой восстанавливать события того судьбоносного лета, собирать по крупицам всё, что было до - и что в конечном итоге сделало Асю Асей.
***
Казань. 1992
Магина включила телевизор и услы­шала, как симпатичный мужчина - в титрах было подписано, что он приехал из США - сказал, что его отец родом из Татарских Юнек. Магина задумалась. Шестьдесят лет она не произносила название этого топонима вслух, а теперь? Может быть, пришло время? Она набрала телефон оргкомитета конгресса, представилась. Её узнали, ещё бы! Вдова выдающегося писателя, любимца всех без исключения читателей - и в респуб­лике, и за её пределами, она и сама была знаковой фигурой, её знали везде. Магина спросила, где остановился американский гость. Гостиница «Татарстан», пятна­дцать минут пешком или две остановки на трамвае «двойка». Магина любила трамвай. Ей нельзя было поднимать тяжёлое - сказывались болезни, перенесённые в годы скитаний,- и на «двойке» она ездила на базар, ино­гда - по два раза в день, то в одну сторону - на Чеховский рынок, то в другую - на Колхозный. Покупала немного, ведь унести могла не больше двух килограммов, но дело было не в объёме покупок - Магина в совершенстве знала узбекский, казахский - и ходила на базар из удовольствия, поторговаться немножко, купить Асе гостинцев, расспросить торговцев, как дела там, в далёких любимых краях. Конечно, Булат мог отвезти её на машине, но поездка на трамвае была радостью.
Ася тоже любила бывать на базаре с Абикой, Абика покупала курагу, чернослив - но вот любимую Асину пастилу из сухофруктов - кагу - нико­гда. Абика была брезгливой, она говорила, что пастила - грязная. Ася пробовала кусочки каги незаметно, пока Абика вела свои беседы с продавцами - а те млели, заслышав родную речь. Кага была двух сортов - кислая и сладкая. Ася любила кислую, а Абика говорила, что, наверное, у неё что‑то не так с кислотностью, и советовала проверить желудок. У Абики было много знакомых врачей, все самые лучшие - но Асе не хотелось проверяться, ей хотелось большущего куска пастилы, но Абика была непреклонна.
Абика, хотя сейчас, пока Ася отдыхала на даче, она была исключительно Магиной, надела красивый костюм - чёрную двойку в белый горошек, подарок дочери (она жила в Москве, и Магина скучала) и отправилась в гостиницу «Татарстан». Вспо­мнила почему‑то, как восхищало это здание покойного Абдурахмана, как радовался он, ко­гда строили эту первую городскую высотку, писал о ней очерк и любовался строи­тель­ством прямо из окна их дома. «Эх, родной,- подумала Магина,- вот бы дожил ты до се­го­дняшнего дня! То‑то бы порадовался! А сколько бы мы узнали…»
Она зашла в холл, набрала внутренний номер, снова представилась. Равиль Селихмет - тот самый гость из Америки, её названный двоюродный брат, которого она увидела впервые,- спустился в вестибюль.
…Огромное, невероятное счастье - узнать, что все уцелели! Равиль подробно рассказывает, Магина слушает и плачет. Загида, Зухра, Ахмед, Инетулла - братья и сёстры Гульсум, её бедной матери. Ни с кем, ни с кем из них не случилось страшного, совсем ничего. «Какое счастье,- шепчет Магина,- какое счастье!..»
***
Татарские Юнки. 1930
Казань. Начало 90‑х
В старой печке Магину спрятал урядник. Бойкая девчонка, острая на язык, чем‑то напо­мнила ему свою, единственную. Маша утонула прошлой весной, в ледоход - и сейчас, вопреки приказу (всех кулаков немедленно выслать!), он открыл заслонку. Магина просидела в печке сутки - а ко­гда вышла, деревня была пуста. Где её родители, маленькие братья, любимая сестра? Где соседи? Лошади, коровы? Где их дом, наконец? Нет ничего, пепелище. Всех угнали в ссылку, «раскулачили». Урядник держать её больше не может, опасно. Магине двена­дцать, она теперь одна. Хочется есть, спать, обнять родных, забыть кошмар. А она идёт в Пензу, пешком. Там, шепнула ей на прощанье мама, живёт троюродная тётка, седьмая вода на киселе. Только бы дойти, только бы найти… А там, глядишь, и снова всё станет как было…
Магина идёт и вспоминает бабушкины слова: «Лошадь, которая кушает, не устаёт». Кушать ей нечего, но и устать она не может, не имеет право, ведь она обещала! Обещала не пропасть, выжить, выучиться, стать человеком. Мысли путаются - кому, кому она могла пообещать всё это? Что за глупость про «стать человеком»? Отец вот был человеком, и что, где он теперь? Вернётся ли, свидимся ли? Куда они все подевались из большой разорённой деревни? Что стало с их домом? Магина по­мнит, как наскоро закопали семейные сокровища под старой яблоней, как обнимались и плакали, как целовала сестру Розу, братишек Ахмеда, Камиля, как держала за руку мать… И всё теперь, нет ничего. Никого. И нико­гда, нико­гда не вернуться больше ни в эту деревню, ни в эти края. «Ноги моей здесь не будет»,- шепчет Магина. Слово она сдержит, больше не вернётся в Татарские Юнки. Но долго‑долго, всю жизнь, будут ей сниться родной дом, лошади, коровы, большая семья, бабушкины кушанья, объятья - и тесная печка в доме урядника, чёрное пепелище. А ещё дорога - вдоль таких же разорённых деревень, мимо речки Шуструй, по холмам, ко­гда очень страшно, ведь по лесам ходят всякие - тёмное, злое время; и зябко, и голодно, и горько, и одиноко…
Это потом она научится не плакать, держать лицо, и снова смеяться, и любить, и по­чти не вздрагивать. Потом узнает, что маленький братик Камиль не доехал до сибирской ссылки, а отец, любимый отец навсе­гда остался где‑то там, далеко‑далеко. Родной, любимый, самый дорогой; отец, научивший всему, отец, так баловавший своих девочек, Магину и Розу, красавец и франт. Исмаил вёл торговые дела с Японией и Китаем, в совершенстве знал далёкие языки, участвовал в строи­тель­стве КВЖД - но категорически не желал окончательно покидать насиженное место и перебираться в Китай. Ни то­гда, ко­гда в Харбин перебрались сёстры Гульсум, его жёны, Загида и Зухра; ни то­гда, ко­гда муж Загиды Инетулла, тот самый, что основал в Харбине мечеть и стал её первым, самым почитаемым имамом, лично уговаривал его перевезти Гульсум поближе к любимым сёстрам; ни то­гда уже, ко­гда на родине стало страшно, но ещё можно было спастись. Потом‑то всё кончилось, связи пропали, где Загида, Зухра, Инетулла, их дети? Всё поглотила бездна, ни письма, ни привета… Но и то­гда Исмаил с Гульсум верили - нужно остаться, здесь наш дом, наши дети, родительские могилы. Мог ли предположить Исмаил, что стать ему скоро врагом народа, сгинуть в Сибири? Да и что та Сибирь? Бывал он там, и не раз… Сибирь он любил, и Китай, и Японию! Привозил жене красивую ткань, чудную посуду. Радовался встречам с родными, поддерживал Инетуллу. Шутка ли - давний друг, односельчанин, свояк - основатель первой в Китае мечети, большой человек! С ним и просто поговорить - радость, а уж о серь­ёзном, о важном! Много знал Инетулла, многое повидал… Родился в Татарских Юнках, учился в медресе. Сам Исмаил тоже был человеком образованным, но скорее светским, от религии не то чтобы далёким - совсем быть далёким от религии было невозможно - но в проповедники не пошёл бы, всё по торговым делам. Тут у него немало общего с Кешшафом, братом Инетуллы - тот держал в Харбине большой меховой магазин, позже торговля расширилась, растянулась сеть.
Магина перебирает в памяти лица всех этих людей. Живыми она их не видела - ведь родилась на исходе семна­дцатого, после которого всё рухнуло, стало иначе, неправильно, невозможно - только на карточках, на тех самых красивых карточках на плотном картоне. Всех она знает по именам, всех любит заочно. «И, Алла! - приговаривает Магина,- и, алла!» «Где‑то там живет шайтан,- думает Магина,- проходя мимо вязкого болота,- только что мне Шайтан, раз везде шайтаны? Эйт эле, кубяляк, кубяляк,- запевает Магина,- эйт эле! Вот, любимый Тукай, и я скитаюсь, как ты, и куда я иду? Вот деревня Искиль, там, по­мнится, жили родные, только что там сейчас? Не пойду, не пойду туда больше, а куда, куда теперь, неизвестна дорога…»
Сколько ни пытала её потом внучка Ася, Магина и сама не по­мнила, как дошла до Пензы, как нашла там тётку.
- Знаешь, Ася, как в сказке - долго ли, коротко ли, вот и я так, моя дорогая.
Ася всё переспрашивала:
- Ну, как же, Абика, одна ты шла? Совсем одинёшенька? А волки, а плохие люди? Ты же мне даже из школы идти одной не разрешаешь, а там как же?
- Эх, вот потому и не разрешаю, родная моя, потому и надеваю каждый раз огненное платье, стоит закрыть за тобой дверь…
- Что за огненное платье, Абика? Зачем оно тебе?
- Жаным, жаным! И рада бы не носить я того платья, рада бы не стоять у окна, не смотреть на дорогу, да знаешь… Ах, как же хорошо, что не знаешь!
- Расскажи, расскажи, расскажи!
- Это разве расскажешь?.. Ася, Асенька моя… Темно было в печке у урядника, тесно - да только по­мнила я то­гда ещё объятья маминых рук, запах её… Всё‑всё было рядом - на расстоянии одной лишь прошедшей ночи, после которой - пустота… Это я как в Пензу дошла, не по­мню, а печку, и маму, и папу, и Камильчика, и Ахмеда, и Розу - разве забудешь? Садись, почитаем Тукая, поплачем вместе, впрочем, кызым, я ведь давно не плачу…
Ася её обнимает, целует, дотрагивается до седой головы. Абика, или бабуля Магина, как называет её Ася, достаёт гребешок, просит Асю расчесать ей волосы, замирает. О чём она думает, куда устремляется, где летает? Она молчит - и Ася перестаёт расспрашивать, вместе молчат.
В Пензе Магина пошла учиться в школу, даже друзей завела. Вот он, девичий альбом тех лет, у Аси в руках. Ася смотрит и не верит - как так, тяжело тебе, а ты стихи пишешь, шутишь, смеёшься? Это потом уже поймёт Ася, что и в огромном, всепоглощающем горе тоже есть место и любви, и радости, и друзьям, и смеху - а то­гда, ко­гда впервые читала эти строки, совсем не понимала, не знала печали!
- Подольше бы тебе тоски не ведать, милая Ася,- приговаривала бабушка, а Ася удивлялась - что, мол, за глупости, что за горе‑печаль?
Тётка в Пензе умерла, и Магина попала в Казалинск. Тамошняя - даже не тётка, а так - невзлюбила девчонку. «Эх ты, казалинская сволочь!» - до самой смерти приговаривала Магина, хмурилась, но так и не объясняла, что там произошло. Потом были Алма‑Ата, где Магина получила аттестат, и Павлодар, где окончила маслотехникум.
- Ка‑а‑а‑ак? Ну как всё это было возможно? - спрашивает Ася уже сейчас, в два­дцать первом веке.- Как она всё это делала одна? Перемещалась из города в город? Училась? Ела? Жила? И при этом была удивительной, нежнейшей красавицей?
Вот они, фотографии её Абики, лежат перед ней, на обороте - 1934, 35, 37 - и сама Абика, то­гда ещё - Мага, как называли её друзья,- потрясающей красоты, изящная, тонкая. Нико­гда не быть такой Асе, не угнаться за ней, хоть и говорила всякий раз ей Абика, что если спросят тебя, на кого ты похожа, отвечай: «На бабулю Магину, лицом и умом». Ася так и говорила, и до сих пор говорит - но всё‑таки не верит, что похожа она на неё хоть каплю: разве есть у Аси столько стойкости, столько мужества? Да и насчёт красоты не уверена, сомневается, тщательно разглядывает себя в зеркало, ищет фамильное сходство. Правда, чужие люди чаще говорят ей, что похожа она больше на дедушку, и тут уж и зеркала не нужно - и так всё ясно: похожа.
***
Москва. 1929
Абдурахман торопится в Малый Татарский переулок. В этом году он заканчивает школу. Пойдёт учиться в индустриальный техникум, на фрезеровщика. Правда, Муса советует больше писать, и Абдурахман старается.
Абдурахману восемна­дцать, восемь лет назад их семья переехала в Москву из Искиля - небольшой деревеньки на берегу Шуструя. У Абдурахмана три брата: Ахмед, Мубарак и Энвер - все они учатся в татарской школе, две сестры. Мать, отец - всё как у людей. Мать - дома, у отца - меховое дело. Их немало, земляков‑татар, тех, кто работает с пушниной. Абдурахману тоже нравится мех, но он уже решил: сперва получит «рабочую профессию», потом исполнит мечту. А мечта у него такая: писать для татарского театра, да и не только для театра - а вообще, писать, писать, писать!
Есть у Абдурахмана любимый наставник, Муса, он ведёт в татарской биб­лио­теке литературный кружок, подбадривает Абдурахмана, печатает в журнале. А се­го­дня в руке у Абдурахмана другой журнал, там он читает:
«Утром 8 мая в Москве к огромному, многоэтажному зданию на Малой Татарской спешили школьники и школьницы, пионеры в юнгштурмовках, малыши в казанских тюбетейках. Дворовый асфальт ещё встречал мёрзлым холодком, солнце едва карабкалось по соседней стене, малыши ёжились от утренней прохлады, «взрослые» грузили на извозца мешки с хлебом, с сахаром, со всякой едой и посудой.
И уже однажды горнист Аксу - коренастый, широкоплечий мальчуган со здоровенными лёгкими - невероятно задирал кверху нос своей никелированной трубы, и его щёки раздувались двумя красноватыми воздушными шарами. И то­гда из подъезда этого огромного здания несколько десятков школьников, обитателей татарского детского дома, высыпали во двор, словно из форта крепости на зов военной трубы.
События нарастали. Из клуба выносили знамёна и плакаты: на них с надломленных стрельчатых минаретов летели тормашками вниз муллы в халатах. Пионервожатый серь­ёзно осведомлялся у крохотной санитарки:
- Спирт бармы? Вата бармы?
- Бар.
Детские ватаги выстроились в шумливую колонну. Впереди трубач и барабанщик. У знамени караул, мелкокалиберные ружья. Пионервожатый зачитывает приказ.
Татарская школа уходит в поход. Военная игра. Белые и красные. Штабы, отряды Осоавиахима, маскировка, разведка, бой. Каждый участник попробует подышать через противогаз. Лазарет. Ну, и - чай, булки, завтрак, отдых!
Всё ли готово? У всех ли вещевые мешки за спиной, перочинные ножики в карманах? У всех ли есть гребешки для татарского шумового оркестра?
Сейчас в открытые ворота «крепости» смелый отряд татарских школьников двинется «на боевые позиции».
«Крепость» тепло провожает своих маленьких товарищей, идущих на «вылазку». Посреди двора - заведующий школой, он же вридзав Татарским домом просвещения. Из окон глядит биб­лио­текарь, ведающий десятью тысячами татарских книг. Сбоку у детского сада стоят галчатообразные ребята из ассирийской группы, прикреплённые к татарской школе. Вся культкрепость, весь Татарский дом просвещения на ногах.
Внизу в одном из пустующих классов идёт спешная репетиция пьесы «Курбан‑байрам». Её написал ученик старшей группы Абсалямов. В пьесе - два действия и три акта: комсомольцы, безбожники, беднота строят колхоз, борются с кулаками и муллой. Автор невероятно увлечён своей пьесой и драматургией: потихоньку он сообшает, что даже пишет для татарского государственного театра».
Абдурахман обводит красным карандашом абзац про «Курбан‑байрам». Конечно, он не покажет этот журнал дома.
***
Казань. 2014
Этот журнал сохранился, Ася держит его в руках, разглаживает потрёпанные уголки, вглядывается в лица людей на фотографиях. «Зачем он взялся за эту пьесу? Мог он её не писать?» - размышляет Ася, ей очень важно знать, ведь она читала, читала его письма! - всю эту огромную, пронзительную переписку, ко­гда сёстры писали на фронт, а он - отвечал. И Курбан‑байрам, и гает, и старушки абстай в гостях - всё это было, было в тех письмах, но как же, как то­гда?..
Ася смотрит в окно, там метель, ничего не видно, она закрывает глаза и всё спрашивает себя - как?.. Постепенно переключается на мысли о своём, вспоминает любимое, «ко­гда строку диктует чувство - оно на сцену шлёт раба», и долго‑долго сидит, утонув в раздумьях,- кончается ведь однажды искусство - и следом, сразу - «дышат почва и судьба». Что первично - событие или вдохновение?.. Ася пишет стихи, пишет роман, но где оно, начало этого клубка?.. Вот они рядом, все герои её романа, стоят за спиной, поочерёдно кладут ей руки на плечи, следят, чтобы она не ленилась, чтобы не забывала, чтобы только шла по этой дороге, не сходила с неё.
Тут, казалось бы, всё понятно: для того сидит Ася у чистого листа, чтобы не было на свете забвения, чтобы жили её дорогие, её давно ушедшие, но такие родные, такие важные люди. Но не только, не только для них же? Для кого же ещё?.. Для себя - чтобы разобраться, чтобы выплеснуть наружу весь этот восторг, всю эту радость, которые переполняют Асю, ко­гда она собирает, собирает по мельчайшим кусочкам этот пазл - и вот он по­чти готов, и всего лишь нескольких деталей не хватает, чтобы можно было наконец полюбоваться полной картиной.
Асе порой кажется, что она и первооткрыватель, и кладоискатель, и реставратор, и ужасная фантазёрка - ведь ино­гда случается так, что не находится никакой клад, и кусок не подлежит реставрации - и то­гда она придумывает всё сама, во всех подробностях, со всеми оттенками и штрихами, а потом вдруг всё проясняется, и оказывается, что Ася была права.
Ася улыбается, она слышит голос Абики, и Абика говорит строго: «Я вас выведу на чистую воду!» - и грозит пальцем, и подмигивает Асе. Абика была очень правдивой - и говорила правду в лицо, и по­чти нико­гда не ошибалась. И Ася у неё такая же, и в самом деле - пошла умом в Абику, которая знала так много, а ещё больше чувствовала. «Ася, нико­гда не задавай людям вопросы, не заставляй их врать»,- говорила она, и Ася тоже старается не задавать. Не все вопросы, конечно, а такие, которые поставят вдруг собеседника в тупик, и он будет вынужден что‑то придумывать, и отвечать совсем не то - и всем это будет ясно. Ася сама не любит, ко­гда её спрашивают о том, о чём говорить не то что совсем не хочется, но не с этим, не с этим же человеком! Обманывать ведь так неприятно, так глупо, и Ася порой предпочитает просто молчать.
Голос Абики смолкает, Ася снова берёт в руки клубок, разматывает дальше, видит не только их, дорогих и любимых, и себя ещё - на другом берегу реки, но и тех, кому всё это будет подарено, кто обеспечит в своих сердцах Бессмертие. Вот возьмёт Асин будущий читатель её летопись, поймёт ли он Асю, не решит ли, что схватилась не за своё дело: рано тебе, куда ты?.. Асе свойственно сомневаться, и всякий раз, делясь написанным с немногими близкими, она переживает, и ждёт ответа, и думает, что всё пропало, если ответ вдруг не случается сразу. Это потом Ася приходит в себя, и улыбается, и понимает, что всё не зря - но сначала, сначала!..
Метель меж тем не смолкает, становится всё сильнее, Ася отодвигает роман, достаёт блокнот, записывает пришедшие в голову поэтические строчки, задумывается над тем, что стихи - дело совсем другое, они и пишутся иначе, и источник вдохновения здесь совсем‑совсем другой, и всё по‑другому. Но что, что ею движет, что - первопричина? Что важнее: то, что её вдохновляет, или то, что рождается благодаря этому вдохновению?..
***
Харбин. 1930
Посыльный снова вернул Загиде письмо. Она пишет сестре Гульсум уже сотый раз, но письма не доходят. Гульсум - младшая, самая тихая, самая нежная. Как она там, в дикой стране? Почему не послушалась, не приехала сразу, в восемна­дцатом? Эх, Гульсум!.. Свидимся ли ко­гда‑нибудь?
Загиде нездоровится. Завтра три года, как умер Инетулла, придут люди. А ей так горько, так одиноко - и ведь не покажешь… Зачем, зачем пошёл он в эту тюрьму, неужто не обошлись бы без него заключённые? Ответ ей известен: имам Ахмеди ни за что не отменил бы проповедь. Он ведь верил, что слово Аллаха всесильно, и кому, как не ему, нести это слово? В тюрьме был тиф. Инетулла ушёл в три­дцать семь, не закончив строи­тель­ство новой мечети, о которой так мечтал, не подняв дочерей… Девочки - Садия, Алима и Халида - очень скучают по отцу.
Загида пересматривает снимки. Средняя сестра, Зухра, говорит, что отправила Гульсум фотокарточку дочери, маленькой Лутфии. Неужели её письмо дойдёт?..
Когда‑то их троих - Загиду, Зухру и Гульсум - называли девушками из рода Непокорных…
***
Стамбул. Июнь 2013
Ася сидит с Равилем в номере стамбульской гостиницы, он рисует генеалогическое дерево, а Ася смотрит на него и не верит.
Он живой? Сидит напротив меня? Рассказывает мне всё это? Про Инетуллу, Кешафа, Зухру, Загиду, всех их детей, внуков, правнуков? Обещает отвести к ним в гости? Я нашла их? Ответила на все вопросы?
Все эти знания обрушились на Асю, ошеломили, вывернули наизнанку. Она слушает и ничего не отвечает, а потом говорит:
- Равиль, покажи мне Стамбул, свой Стамбул.
И они идут всеми его улицами, а потом выходят на причал, к Галатскому мосту, и с ними Асина мама, и Асина дочка, и они покупают у уличного торговца бублик, а потом садятся на прогулочный корабль и плывут по Босфору, и смотрят по сторонам, а Равиль всё комментирует, и они смеются. И Асина дочка, маленькая Марьям, бегает с фотоаппаратом и фотографирует Равиля, и все пассажиры улыбаются, и сами снимают её, а она позирует и хохочет, и светит солнце.
Они прибывают к крепости Румели и гуляют по тесным улочкам, а потом поднимаются на второй этаж рыбного ресторана, и Равиль угощает их вкуснейшей, только что выловленной рыбой, а Марьям ест арбуз, и сок течёт по подбородку, по шее, по голенькому животу, потому что платье они всё‑таки решают с неё снять. Потом они вдруг смотрят на часы и бросают недоеденную рыбу, потому что корабль отходит, а их уже ждут в гостях, и они бегут и успевают, и Марьям снова достаёт фотоаппарат, а Равиль рассказывает сотни занимательных историй.
А потом на палубе появляется торговец айраном, и Марьям просит айран, а к нему сахарную пудру, и сахарная пудра нравится ей больше айрана, и она ест её ложкой, а сам айран отдаёт Асе.
А Равиль рассказывает о своей работе: он был инженером и работал во всех странах мира, от Ирана до Казахстана, а потом - о своей жене, она была американкой, её нет уже четыре года, и он скучает. Когда‑то он работал на Аляске, а жена - в Сан‑Франциско, там они жили, и он работал два месяца, а потом все­гда был отпуск, и они на две недели летали на Гавайи и каждый раз выбирали разный остров, и так - несколько лет. Он её очень любил - но детей так и не случилось, и вот теперь он путешествует один и хочет купить маленькую дачу в Бодруме - ко­гда‑то у него уже была такая, но потом он перебрался в Америку и продал её - а вот теперь решил купить снова и скоро поедет выбирать.
Потом он вдруг мрачнеет и говорит, что вообще‑то это, скорее всего, его прощальное путешествие и ничего он не купит, но потом опять приходит в себя и смеётся - мол, всё‑таки стоит купить, и что ему нравится Бодрум, и Фетхие, и что в местной марине стоит яхта Абрамовича и, вроде бы, даже самого Путина, но точно он не знает - это неважно. Он зовёт Асю, и её маму, и маленькую Марьям присоединиться к нему и тоже пойти на яхте, это так здорово, так интересно, это будет в августе, и Ася соглашается, говорит, что мы постараемся, вот приедем домой и поищем билеты, и если удастся взять, то мы с удовольствием.
Они выходят на пристани Каракёй, и берут такси, и едут куда‑то вверх, мимо площади Таксим, на которой якобы беспорядки, но на самом деле всё спокойно, и дальше, выше, забираются в глубину богатого района, там их ждут родственники, внучка и правнук Загиды и Инетуллы - Невин и Кемаль, и Ася улыбается и немножко дрожит и хочет, чтобы такси ехало чуточку медленнее.
Потом они всё‑таки выходят, и Равиль не может найти нужный подъезд, набирает номер, уточняет, читает именную табличку на двери подъезда, и они все вместе забиваются в лифт, и едут, и несут с собой подарки, и на пороге их встречают хозяева, и они тут же обнимаются, целуют друг друга и понимают, что круг замкнулся.
***
Поезд турецкого атташе. 1943
Стамбул. 2014
В конце 1942‑го Нагуман, жених Садии Селихмет, перестал отвечать на письма. Конечно, в мире вой­на, Садия в Шанхае, Нагуман в Стамбуле, между ними расстояние, которое, кажется, невозможно преодолеть, но всё‑таки, всё‑таки, всё‑таки! Садия ждала полгода, а потом решила действовать.
- Ещё немного, и он забудет обо мне. Я не могу этого допустить,- объявила Садия сёстрам и начала собираться в путь.
В китайской лавке Садия купила небольшой чемодан, положила в него лучшее платье (всё должно быть чётко, обезоружить Нагумана нужно сразу же, ведь обратно вернуться будет невозможно - вой­на, вой­на! - да и сдаваться - не в правилах Садии), отцовскую чернильницу (милый папа! Сорок лет назад ты так же собирался в Китай, а вот теперь, смотри, твоя бесстрашная дочь уезжает обратно - и вряд ли ко­гда‑нибудь снова окажется здесь…), карточки с изображением сестёр - теперь она была полностью готова. Казалось, что Вторая мировая не оставляла шансов: Шанхай и Стамбул - разные полюса, как добраться с одного на другой?.. Но всё‑таки Садия была уверена, что всё получится: не случайно она - девушка из рода Непокорных. Она обязательно, непременно найдёт выход - и выход нашёлся.
Турецкая дипмиссия сворачивала свою деятельность в Шанхае. Посол готовился отбыть на Родину, и Садия знала: это её единственный шанс.
Конечно, посол не отказался принять дочь имама Ахмеди, для него это была большая честь.
- Заберите меня с собой,- глядя послу прямо в глаза, сказала Садия.- Я чувствую, что здесь что‑то не так. Я обоснуюсь на месте и заберу родных. Вы должны меня понять.
Посол и сам знал, что в Шанхае, да и во всём Китае, давно было «что‑то не так». Политика правительства стремительно меняла курс, с каждым днём почва под ногами становилась всё более зыбкой, исход вой­ны был далёк, но уже предсказуем, а Садия была настолько полна решимости, что посол ответил:
- Завтра же сделайте прививку от холеры, без неё вас не пропустят через границу. Поедете прямо со мной, я запишу вас своим атташе. Запо­мните: ни слова, ни единого слова на русском!
Забудьте, что вы знаете этот язык! Предстоит долгий путь - Транссиб, Советский Союз. Вы ведь в курсе, что мы не можем рисковать, отправляясь морем…
В конце 1939‑го Нагуман вместе с матерью Равиёй уплыл в Стамбул на заработки; он сел на греческий корабль, путь занял два месяца - но сейчас, в военное время, повторять его маршрут было безумием… Конечно, Турция сохраняла нейтралитет, но остальные державы…
Прививку от холеры Садия сделала в тот же день - ждать было невозможно, и хотя прививочный пункт уже закрывался, девушка была так настойчива, что ей не отказали.
И вот поезд турецкого посла мчится по Транссибу. Впрочем, не мчится, конечно, останавливается на каждом шагу. Уже весна, но это Сибирь, апрель здесь зябкий, Садия кутается в белую татарскую мамину шаль, выходит на перрон и молчит, молчит. Стоять на перроне можно, разговаривать - нельзя. Кто‑то из их поезда предлагает местным барыгам китайские часы (Садия удивляется - вой­на, а поди ж ты, и тут какие‑то «коммерческие дела», и ведь находят друг друга продавцы и покупатели, и так - на каждой станции!). Садия внимательно вчитывается в названия населённых пунктов, дрожит ино­гда. Вот здесь, а ещё - здесь - сгинули её родные - так много родных!
Садия перечисляет - про себя, не вслух, конечно! - их имена, она знает всех, дома молятся за их спасение - вечное, не в этой уж жизни, эта‑то кончилась давно, нелепо, нежданно, впрочем, кто же ждёт смерти - не ждёшь её нико­гда… Вот отец - ну, собирался он уходить так рано, в три­дцать семь всего, ко­гда Садии было лишь десять, ко­гда они так любили друг друга? До сих пор, хоть и прошло по­чти два­дцать лет, не может пережить Садия внезапную смерть дорогого отца, всеми любимого имама Инетуллы Селихмета. Сколько сил вложил он в строи­тель­ство новой харбинской мечети, а первой службой в ней стали его собственные похороны… А Ахмед, добрый, ласковый старший брат - Садия по­мнит его, хоть и была совсем малышкой - зачем погиб в восемь, ударился головой во время игры в мяч?.. Глупо всё это, непредсказуемо абсолютно - но всё же лучше, пожалуй, чем пропасть здесь, в холодном, жёстком краю, ко­гда до родных оставалось совсем, совсем чуть‑чуть…. «Вот ведь,- думает Садия,- всего и нужно было, что пересечь эту страшную, такую длинную, такую злую границу, удалось же кому‑то - многим, многим! - а им почему‑то нет…»
Где‑то здесь, в Советском Союзе, осталась Гульсум, младшая сестра её матери. Интересно, жива она, нет ли? Где теперь? Садия пытается представить, каково это - оказаться отрезанной от всех, от сестёр, от братьев, не знать ничего об их судьбе?… Впрочем, и сама Садия теперь в таком положении, стоит на забытой богом платформе в глухой Сибири, считает звёзды. Никто в целом мире не знает, где она сейчас. Отправлять письма отсюда нельзя, строжайше запрещено, да и бессмысленно - не дойдут, а вот беду накликать можно, и Садия, конечно же, ничего не пишет, а только говорит‑говорит про себя - с мамой, сёстрами, Нагуманом. Как там её суженый, в далёком Стамбуле? Жив ли? Модное платье из тончайшего китайского шёлка дожидается своего часа в чемодане (Садия уверена - в Стамбуле такого не сыщешь, как ни старайся!), а пока Садия не знает даже, сколько им ехать ещё, путь долог, очень долог, но не томителен всё‑таки: Садия едет навстречу счастью.
Да, кругом разруха, и голод даже, и страшно ино­гда… И это тыл ещё, здесь не стреляют - но чего стоят хотя бы страшные, озверевшие лица покупателей часов! И мысли приходят в голову разные - вот здесь же, здесь остались навсе­гда и мать тёти Медины, и её брат; вот здесь, в какой‑то из этих деревень, настиг их тиф, и всё, никакого спасения; и здесь где‑то потерялись следы Исмаила, мужа Гульсум, а ведь он так любил бывать в их доме в Харбине!.. Садия была маленькой, но немножко, совсем чуть‑чуть, сохранила в памяти, как приезжал к ним Исмаил, как радовались ему все домочадцы, как горели его глаза, ко­гда рассказывал он, что его трёхлетняя дочь Магинур уже знает стихотворение Тукая «Кубяляк»! Садия и Магинур ровесницы, и отец тут же брал в руки том Тукая, и Садия тоже начинала декламировать «Кубяляк», и все улыбались.
И всё‑таки впереди у Садии счастье, огромное, по‑стамбульски солнечное, долгое‑долгое. Иначе и быть не может, Садия знает это наверняка. На станции русские девушки, одна рассказывает другой про свидание с незадачливым кавалером (где она взяла его во время вой­ны?), и Садия, оторвавшись от дум о Нагумане, тоже смеётся, смеётся в голос. Девушки смотрят на неё насторожённо, Садия вздрагивает, быстро заходит в купе, запирается; к счастью, поезд уже отходит. Садия вздыхает, ругает себя за неосмотрительность: нельзя, нельзя! - не показывай, не показывай никому, что понимаешь эту речь - русскую речь… В доме Садии говорили и на татарском, и на русском; китайский был языком общения с внешней средой, а английский она выучила в школе… Турецкий похож на татарский - и за длинные сорок дней в вагоне с сотрудниками дипмиссии Садия отшлифовала его до блеска.
Сибирь, Казахстан, Узбекистан… Это для посла эти названия - лишь точки на карте, преграды на долгом пути к вожделенной Родине, а для Садии - места с историей, важные‑важные. Это не та история, из толстых папиных книг, хотя и она тоже (Садия читала, все‑все читала!), а их собственная история - Селихметовых, Деушевых, Чумариных, история Садии. Здесь, где‑то здесь сейчас они, её родные, как нико­гда близкие сейчас, но такие далёкие… Как, как найти их Садии, как встретиться с ними?.. Никак пока - и Садия снова заходит в вагон. Долго‑долго смотрит в окно, вспоминает слова - плов, арык; а потом закрывает глаза и представляет, как летит в шёлковом платье навстречу Нагуману, и только счастье теперь, только покой.
…И вот Анкара. Садия телеграфирует Нагуману тут же, с вокзала: «Завтра встречай Стамбуле» - и всё теперь, пошёл обратный отсчёт. Были годы, месяцы, дни - а осталось несколько часов всего лишь: решится судьба Садии. Впрочем, решилась она давным‑давно уже… Посол прощается с Садиёй, он даже не уговаривает её остаться (он бы не отказался от такого атташе!): не удержишь её никак, она уже там, со своим Нагуманом.
Наконец поезд останавливается на вокзале Сиркеджи. Сорок дней в пути, годы писем!.. Садия сидит и не торопится покидать вагон. Сердце бьётся сильно‑сильно (получил телеграмму? придёт? в Стамбуле вообще он? жив?), секунда, три­дцать секунд, Садия отворачивается от окна - и Нагуман, её сон и мечта, заходит в купе.
- И, знаешь, Ася,- Кемаль делает паузу, подбирает слова,- я очень любил деда. Но ино­гда мне кажется, не будь бабушка такой решительной… Может быть, они бы так и не встретились нико­гда больше. Подумай сама - прошло пять лет, мир изменился, вой­на!.. Но она приехала. Сама! Мне до сих пор трудно представить, как это было. Когда ты едешь день, два, три, четыре, пять; пятна­дцать, три­дцать, сорок суток! К тому же преимущественно не едешь даже, а стоишь на полустанках в какой‑то Тьмутаракани… Нет, Ася, девушки из рода Непокорных - это особая порода. К тому же мишаре…
Ася разглядывает документы.
- Невин, а почему в Турции Нагуман превратился в Нумана? Нет ведь такого имени?
- Не знаю, Ася, я нико­гда не спрашивала. Мне все­гда казалось естественным, что его зовут Нуманом…
- Да, но всё‑таки… Это имя популярно у турок?
- Нет, я нико­гда не встречала среди них ни одного Нумана.
- Может быть, туркам было сложно выговаривать полное - Нагуман?
Кемаль смеётся:
- Вряд ли сложнее, чем Мустафа или Мухаммед!
- Так почему же?
- Ася, ты слишком дотошна! А знаешь, дед был модным парнем - ещё в середине сороковых он разъезжал по Стамбулу на собственном мотоцикле… И знаешь, что он рассказывал по секрету?
Кемаль переходит на шёпот:
- У него здесь были женщины. Много женщин. Он бы точно не забрал бабушку, не соберись она к нему сама.
- Кемаль, что ты говоришь! - Невин выразительно смотрит на сына, но Кемаль хохочет:
- Но что ему было делать? Садия Селихмет предстала перед ним собственной персоной - и не оставила ему выбора.
- Сколько они прожили вместе?
- Пятьдесят семь. Дед умер в восемьдесят пять, бабушка - в девяносто один. Они поженились сразу же, в июне 43‑го - а уже через год у них родилась мама.
- Ровно через год после того, как Садия приехала в Стамбул,- уточняет Невин.- Папа поначалу работал на «Пан‑Американ» - а потом создал своё собственное турагентство. Первое в Стамбуле.
- Вот это да! - удивляется Ася.- Сразу после вой­ны?
- Сразу после вой­ны,- кивает головой Кемаль.- А Садия сорок лет занимала один из ключевых постов в стамбульском представительстве Shell. Они неплохо жили!
- Ну что ты, Кемаль, им хватало лишь на самое необходимое! - Невин поправляет сына, а тот снова хохочет.
- Вот в этом - все мишаре!
- Ну что такого? Они действительно не были богаты - ко­гда они поженились, смогли купить лишь небольшой двухэтажный дом…
- Ася, ты это слышишь? Небольшой двухэтажный дом! Только и всего!
- Если бы они не экономили на всём, у них бы и этого не было! Я тоже всю жизнь жила так…
- Не обижайся, мама! - Кемаль обнимает Невин и подмигивает Асе.- Мишаре не расточительны, мы это знаем. К тому же годы лишений научили: глупо жить на широкую ногу, ко­гда ты можешь отложить «на чёрный день». Увы, нико­гда нельзя быть уверенным, что такой день не наступит…
***
Казань. 2014
Асе очень нравится история про Нагумана и Садию. Она рассказывает её своим друзьям, показывает фото. Вот и сейчас она в очередной раз делится любимыми подробностями - полгода не получала писем, решилась ехать! Война, Транссиб, поезд турецкого атташе - всё как в настоящих приключенческих романах!
Асина собеседница, Зарина Утяшева, много времени провела в тематических архивах. Она слушает Асю очень внимательно и вдруг спрашивает:
- Как‑как его звали?
- Нагуман Аитов. Правда, в Турции он почему‑то стал Нуманом…
- Нагуман Аитов?! Ася, вы уверены?
- Абсолютно.
Ася открывает файл с документами, она всё‑всё пересняла на телефон, даже то, что написано иероглифами или арабской графикой. Всё это прочесть Асе не под силу, но пригодится же!
И вот Зарина берёт Асин телефон. Она‑то умеет читать - и иероглифы, и арабскую вязь.
- Ася, этого не может быть.
- ???
- Когда он уехал в Стамбул?
- Нагуман? В 1938‑м, может быть, в 39‑м…
- Это точно?
- Не точно. Но до 1943‑го, это факт.
- Ася, Нагуман уехал не на заработки. Он просто уехал. Иначе…
- Иначе что?
- Иначе бы он не выжил. Вам известно, кем он был на самом деле? До переезда в Турцию?
- Э‑е‑е‑е? С Садиёй они были знакомы с юных лет, так, во всяком случае, говорил Равиль. Нагуман зачем‑то ездил туда‑сюда - между Японией и Китаем…
- Ася, не зачем‑то, а с вполне конкретной целью. Нагуман занимался финансовым обес­пе­чением деятельности соратников Гаяза Исхаки. Их потом всех убрали… Не уцелел практически никто.
Следы Нагумана исчезли - и все решили, что и его не миновала страшная доля…
- Так вот почему он стал Нуманом!..
Ася заново открывает его фото. Ей кажется, что Нагуман похож на Ретта Баттлера.
***
Казань. 2014
Андижан. 1946
Ася читает воспоминания дедушкиного друга, известного врача.
«В июне 1945 года наша встреча с Абдурахманом состоялась в Москве, в Ащеуловом переулке, в квартире его родных. Абдурахман приехал в Москву со своими боевыми товарищами, с которыми они вместе работали в редакции фронтовой газеты. Каждый из нас вкратце рассказал о своей фронтовой жизни, поделился переживаниями. Время у нас было ограничено. Сидя за чаем, я невольно обратил внимание на упакованные чемоданы, которые лежали на полу. Я в шутку сказал, что молодцы, не с пустыми руками возвращаетесь - богатый трофей. Абдурахман и его друзья улыбнулись и тоже в шутку сказали: «У нас не обычный трофей, а «золотые вещи». Из любопытства мне захотелось проверить тяжесть одного чемодана - он был тяжёлым. Абдурахман встал и открыл чемоданы. Они были набиты блокнотами, газетами, вырезками из фронтовых газет и статьями. Когда я спросил об их дальнейших планах, они сказали: «Наши планы решены - отправляемся на Дальний Восток, на войну против японских самураев».
И зачем же, спрашивается, отправились они после Карельского фронта на Дальневосточный? Где та Карелия, где Дальний Восток? Конечно, приказы командования не обсуждаются, но Ася догадывается: всё не просто так. Это Абика, то­гда ещё просто Магина, Мага, невеста дедушкина, шепнула ему: ищи! Найди, непременно найди мне всех, кого сможешь, узнай, что случилось, узнай! Магина знала: её матери Гульсум оставалось недолго, тяжёлые скитанья, горькая жизнь подорвали её здоровье - и она должна, непременно должна была умереть спокойно, зная, что хоть сёстрам её, хоть братьям выпала не такая тяжкая доля.
Гульсум ушла в 46‑м, в пятьдесят восемь всего, она могла жить ещё долго - в их роду сплошные долгожители - но сперва - разлука с семьёй, все уехали, а они с Исмаилом остались, не решились тронуться с родных мест; потом - революция, голод, раскулачивание, ссылка… Исмаил погиб, маленький Камиль умер, Магина исчезла на много лет, растворилась где‑то, и как нашлись они потом, одному Аллаху известно… Они приехали жить в Андижан, куда же ещё, их нигде не ждали - семья раскулаченного, репрессированного, врага народа… А потом - вой­на, единственный сын Ахмед, радость, опора, ушёл на фронт - и погиб, геройски, конечно, не мог по‑другому, но что Гульсум с того, что с того Розе, Магине… Гордятся, конечно, гордятся они любимым Ахмедом, но не вернуть его, не спасти уже, ничего не поделать…
Ася смотрит на фотографию своей прабабушки, единственную сохранившуюся. На ней Гульсум замотана в платок (не в хиджаб, нет! в грубый платок из тёмной шерсти, и надето на неё что‑то неброское, мрачное, хотя и добротное, конечно…), в жизни не скажешь, из какой она семьи. Фотографии её сестёр того же времени совсем другие: красивые платья, причёски, девочки в нарядных костюмах. У Гульсум, Магины и Розы не было то­гда таких платьев… Конечно, после появятся и не такие ещё наряды, по последней моде оденутся и Магинур, и Роза, будут с них брать пример модницы и в Казани, и в Москве, и в Ташкенте… Но это всё потом, потом, а пока - так рано состарившаяся Гульсум кутается в платок, прячет глаза, но Магина, уже то­гда Железная, несгибаемая, тихо‑тихо говорит:
- Мамочка, милая, подожди, ну, немного ещё, чуть‑чуть совсем, он вернётся, он всё‑всё узнает, привезёт тебе добрую весть, непременно добрую, не может быть другой…
Абдурахман приехал в Андижан в феврале 1946‑го:
- Собирайся, Магинур, поедем в Казань! Будет у нас новая, мирная, счастливая жизнь.
В Казань! Но сперва - доделать дела в Андижане, проститься с мамой.
У Абдурахмана с собой чемодан, прошедший с ним всю войну, от Карелии до Маньчжурии, в чемодане - «золотые вещи». Он показывает их Магине, Розе, её жениху Аскаду (Аскад только‑только закончил Ташкентский университет, приехал в Андижан преподавать литературу, им есть о чём поговорить с Абдурахманом!), «золотых вещей» так много, и все они так интересны! Вот материалы из фронтовых газет, вот сами газеты; вот фотографии бойцов - героев пуб­ликаций, вот листовки, брошюры, полевые блокноты… Роза и Аскад увлечены - это вещи с фронта, только‑только с передовой, а Магина потихоньку отходит в сторону, делает знак Абдурахману, и он достаёт откуда‑то, быстро‑быстро, какую‑то карточку, несколько даже, подходит к Гульсум.
Абдурахман выполнил поручение, всё‑всё узнал о её родных. Как? Он нико­гда не говорил, никому, даже Магине; даже перед смертью - не сказал; впрочем, и смерть его была внезапной, за письменным столом, за любимой работой, не готовился он к ней, конечно, не репетировал последнего слова… Абдурахман был разведчиком, а после - полевым корреспондентом, грудь в орденах. Разве нужно иное объяснение? Разве может такой человек не справиться, не отыскать заветное?
И вот Гульсум сидит и смотрит на карточку, и слёзы текут, куда уж без слёз… Вот её сёстры, Зухра и Загида, красивые, с волнистыми волосами, волосы так красиво уложены… И братья здесь, молодые, цветущие… Рядом дети Загиды - три дочки, муж Инетуллла, имам, самый уважаемый человек в татарской общине Харбина.
- Это старая карточка,- поясняет Абдурахман,- Инетулла умер два­дцать лет назад, девочки выросли, младшая - Садия - ровесница Магинур…
На другой карточке Загида одна, Инетуллы уже нет (даже раньше, чем Исмаил! - думает Гульсум и горько вздыхает), а на третьей, это не карточка даже, а открытка почтовая - изображена Новая Харбинская мечеть, которую с такой любовью строил Инетулла, но так и не дожил до её открытия…
Гульсум прячет снимки, обнимает Абдурахмана, целует его в глаза, шепчет молитву.
Теперь‑то она знает, что живы её сёстры, живы братья, всё в порядке с ними, можно умирать.
***
Казань. 1950 - 1960
Москва. 2014
Абдурахман вернулся с заседания партбюро весь красный. Сел и написал:
«Я обманул партию…»
«О себе. Родился в 1911 году в селе Искиль в семье крестьянина. Детей в семье было шестеро - три брата погибли на фронте, сёстры се­го­дня живут в Москве.
В 1923 году переехал в Москву к отцу. До 1929 года учился в средней школе. В 1930 поступил в заводскую школу учеником слесаря. С этого момента по 1937 год работал на различных заводах Москвы. Занимался в вечернем индустриально‑конструкторском техникуме, который не окончил. В 1936 году поступил в вечерний литературный институт. Со второго курса институт стал дневным, и мне пришлось оставить работу. В 1940 году я окончил институт и был направлен на работу в Казань. С 1941 года - в рядах действующей Красной Армии…
В этой автобиографии я все­гда пропускал одно звено: «Отец мой в 1933 году был в первый раз арестован и отправлен на вольные выселки на север. Отбыв свой срок, он снова поступил на работу на ту же должность. В 1937 году был вторично арестован и осуждён по 58 статье на 10 лет без права переписки…»
Магина подошла, посмотрела Абдурахману через плечо. Прочитала его записи. Разорвала.
Разорвала, но не выбросила почему‑то, и спустя полвека их обнаружила Ася. Собрала кусочки, прочитала, расплакалась… и долго‑долго сидела, перекладывая обрывки с места на место, и больше всего хотела одного - чтобы все они - одновременно - оказались сейчас в Асиной комнате: и Абика, и дедушка, и отец его, и братья, не пришедшие с фронта - и Ася бы обнимала их крепко‑крепко, а они угощали её катламой.
Это потом уже Марат, Асин друг, московский историк, расскажет ей, как оба их прадеда занимались скорняжным делом, как работали с пушниной, как приятельствовали и как исчезли в один день - и известно уж почему. Марат найдёт все документы, все протоколы допросов, все приговоры, все обвинительные - и спустя годы, годы, годы! - оправдательные заключения, и объяснит всё Асе, но она всё равно ничего не поймёт, не захочет понять.
Разве можно объять всё это?.. Нет. И Ася с Маратом идут на Даниловское кладбище, и дорожки так узки, что Марат берёт Асю за руку и бережно ведёт её этой тропой - такой важной, такой абсолютной.
Они находят могилу Асиной прабабушки, той самой, которая сперва лишилась мужа, а потом потеряла на фронте трёх сыновей - и только Абдурахман остался жив.
Марат говорит:
- Смотри, Ася, запоминай,- а Ася опять молчит, потому что не будешь же в сотый раз задавать вопрос: «Как, ну как это было возможно?!» - а больше тут ничего и не скажешь, нужно молчать.
Потом вдруг Ася приходит в себя:
- Марат… Скажи, Марат, нет ведь на свете забвения?
Марат смотрит на Асю внимательно, он всё понимает - и, конечно же, знает, что никакого забвения нет, не может быть.
- Ну, что ты, Ася,- шепчет он чуть слышно,- какое забвение, ко­гда есть мы?..
Марат собрал редкий‑редкий, ценнейший материал по истории московской татарской общины начала ХХ века, он щедро делится им не только с Асей, но и со всеми - выступает с лекциями, водит экскурсии…
Ася улыбается:
- Спасибо, Марат! Знаешь, я ведь поклялась… Папе, за несколько дней до смерти…
И вдруг читает стихи:
Это было восьмого мая
Девяносто пятого года.
Мы подкрашивали ограды,
А потом - гуляли вдвоём.
Чуть помедлили у Тукая.
(Вечереет, и нет народа)
Как была я прогулке рада,
Как сжимала его ладонь!
Он рассказывал мне о каждом,
Чьё встречалось на камне имя,
И то­гда оживали камни,
Превращаясь в богатырей.
Это было огромным, важным,
Я сама говорила с ними,
Обещая, что я воздам им,
Воскрешу в головах людей.
Разве есть на свете забвение?
Разве есть на свете забвение?
Разве есть на свете забвение?
Не забыть - нико­гда ничего.
Только в нас и живет Воскрешение,
Только в нас и живет Воскрешение,
Только в нас и живет Воскрешение,
Только в нас - и не где‑то ещё.
И тут уже Марат не знает, что сказать - а впрочем, зачем говорить, ведь воздух прозрачен, и Ася бесстрашно шагает по узкой тропке и показывает Марату дорогу - она запо­мнила, вот, смотри! А Марат идёт следом, и к нему возвращаются слова, и он повторяет:
- Ася, милая Ася, забвения нет.
***
Казань. 1995
Абика сидит на стуле и пришивает к гробу белую ленту. Точнее, это не гроб даже, а половинка гроба, почему‑то говорят, что хоронить нужно именно так. Как‑то это всё называется даже, но Ася пока не знает, ей ведь не приходилось ещё никого хоронить. Абика шьёт, и всё приговаривает - не слишком тихо, Асе слышно:
- Что я готовлю?.. Ну, что я готовлю?..
Ася ходит из комнаты в комнату, приходят люди, что‑то приносят, угощают Асю, но Асе ничего не понятно. Она набирает номер лучшей подруги, её нет дома, и Ася говорит Марининой маме:
- А у нас горе. Папа умер.
Да, она так и говорит - «у нас горе», это фраза из книжек, в жизни всё не так, но Асе ещё неведомы нужные слова. Потом она звонит Шамилю - он сын маминой подруги, они вместе ходят в театральную студию, и просит прийти, но у того ветрянка - он заразился от младшей сестры. Шамиль тоже не видел смерти - и они с Асей говорят совсем о другом. О том, что через неделю им выступать - городской смотр, Шамиль играет Царя, Ася - Горе‑злосчастье (и зачем мне досталась эта роль? - думает Ася), нужно репетировать, но как теперь быть, ничего не вый­дет… Ася обещает подумать, кладёт трубку, выходит из комнаты, идёт в зал.
В зале тесно, людей так много, что они и не смотрят на Асю - и Ася выскальзывает в подъезд, поднимается на этаж выше, смотрит в окно - она уже стояла вот так, на этом месте, несколько часов назад, и не могла заставить себя спуститься вниз. Там, за окном, Асин любимый домик, двухэтажный, из тёмного дерева, Ася рисует его на полях тетради, ко­гда учит историю - с учительницей они дружат, и она не ругает Асю.
Яблони цветут… В этом году такая ранняя весна, Ася по­мнит, как спешила в Дом пионеров - первого апреля - в одной только школьной блузке, без куртки, без пиджака, как они с Шамилем смеялись, и он рассказывал ей про далёкий Калининград, где жил с матерью несколько лет после развода родителей… Теперь он снова живёт с отцом в «сайдашевском» доме на улице Галактионова, и Асе очень симпатично это место, она вообще любит старые уголки Казани. Композитор обитал в той самой квартире, где живёт Шамиль - он их родственник, и Ася частенько бывает в недавно открытом музее Сайдашева, где бабушка Шамиля потчует её удивительными историями про композитора и его окружение.
Да, весна выдалась ранней; на Пасху - в середине апреля - Ася уже купалась, ей было совсем не холодно - задорно, весело, а соседи по даче кричали:
- Ася, слабо переплыть Волгу?..
Потом грянули холода, а следом опять стало жарко, и пожилые люди жаловались, что всё это очень тяжело для сердца, но Асю это совсем не касалось.
Асе нравилась весна, нравилось гулять с двухлетним братишкой Тимуром в Лядском саду, один раз он прямо в одежде залез в лужу и просидел там всю прогулку, а Ася хохотала и не спешила его вытаскивать…
Ещё они с Шамилем участвовали в «литературном монтаже» ко Дню Победы (пятьдесят лет!), а после выступлений бродили по городу и играли в «слова».
Ася стоит у окна, на ней вельветовые брюки‑клёш, папина синяя рубашка в чёрную клетку; у Аси длинные волосы, чёлка - нужно надеть платок. Скоро вечер, завтра снова будет странный день, и послезавтра, и все­гда уже, не кончится нико­гда. Где‑то там, среди людей, мама - что ей делать теперь?.. Тимура взяла соседка, вон они, во дворе, Тимур декламирует «Айболита», он так рано начал говорить… У Тимура в руке «джип‑газик», Асе его не видно отсюда, но Тимур с ним нико­гда не расстаётся, это подарок папы. У Тимура их шесть или восемь, этих «джип‑газиков» разных цветов, папа приносит (приносил?!) их с работы, а Тимур радуется (радовался? нет!) и зовёт папу скорее играть. Название «джип‑газик» Тимур придумал сам, папа показывал ему, какие бывают машины, а Тимур склеил два названия в одно, и получилось смешно. Ещё недавно он называл самого себя «маленький Тинь‑Тинь», а Асю - «Асинь‑синь‑синь». Сейчас ему два и два - и он уже несколько месяцев разговаривает как большой.
Папа разбудил Асю рано, до школы нужно было решить задачи по физике, повторить татарский. Ася писала сочинение про «Жину коне», День Победы, а папа проверял ошибки и подбадривал Асю - она сомневалась в грамматике. День Победы был совсем недавно, за пару месяцев до него Ася написала стихи, те самые, что читала на «литературном монтаже» - «в этот день погожий, ясный, я приду с гвоздикой красной…» - и, действительно, пришла. Они с подружкой Маринкой ходили и на парад на площадь Свободы, и к Вечному огню, и на концерт в парк Горького - там Ася тоже читала, а Марина познакомилась с милым старичком, и уже он подарил ей гвоздику. Потом оказалось, что старичок - Владимир Михайлович, бывший инженер - живёт в соседнем с Асей доме…
Вечером девятого мая был салют, ходили к Мемориалу, и Ася с Мариной потерялись, а мама с папой и Тимуром их искали, но не сердились, конечно: родители вообще на Асу сердились редко…
Накануне Ася с папой были на кладбище, на том самом, татарском, где дедушкин памятник в виде раскрытой книги и бронзовый барельеф: Ася разговаривала с ним ино­гда, но чаще всё‑таки нет. Когда‑то в болоте на кладбище жил шайтан, но Ася выросла, и шайтан убежал. Они подкрасили ограду - все­гда ведь нужно так делать перед Девятым мая - а потом по­шли гулять, и папа рассказывал Асе о тех, кто там похоронен - он их знал. Ася слушала очень внимательно, имена оживали, но одно не давало покоя Асе - что, мол, за глупость, будто все они здесь? Нет никого, не может быть, что за фантазии?! Если и есть сейчас эти люди, то вот ведь - в папиных рассказах, в Асе теперь, ну, может быть, там, высоко, в небесной деревне - не под этим же камнем, не в мраморе и граните?
Асе нравится памятник Сайдашеву, он рядом с Тукаем - в той части кладбища очень красиво, там старые надгробия, арабская графика, напев муэдзина. Муэдзин не поёт, но Ася слышит, трогает пальцем старые письмена, просит папу прочесть, но он не умеет, нужно привести Абику, она прочтёт.
Ася думает об этом и смотрит в окно, вечереет. В их квартиру всё идут и идут люди, Ася многих не знает - где они там помещаются?..
Вдруг Ася вздрагивает: во дворе - Зульфия‑ханум, Абикина подруга, вдова министра. С ней внук. Его, как и Асиного папу, зовут Булат, ему девятна­дцать, он учится в мединституте. Ася любит, ко­гда они приходят в гости вдвоём, а Абика ругается, мол, ишь, чего захотели, не бывать этому на моём веку! Но Ася не понимает, о чём она. Зульфия‑ханум с Булатом поднимаются, Ася спускается навстречу, и Булат предлагает выйти во двор. Абика не видит, можно выходить, но Асе отчего‑то не хочется, и они вслед за Зульфиёй‑ханум заходят в квартиру.
Ася идёт в дальнюю комнату, находит маму, и вдруг вспоминает, как у одноклассницы Юли несколько лет назад разбился отец, а она пришла на следующий день в школу и даже не плакала. Сегодня и Ася не плачет - теперь она понимает Юлю. «В первый день все­гда так, теперь ты знаешь, Ася»,- зачем‑то говорит она самой себе и удивляется, откуда такие мысли.
Ася получила «пять» и за «Жину коне», и за задачи, они с Маринкой расстались у парикмахерской на улице Маяковского и договорились встретиться через два часа, прогуляться по Баумана, поискать «зеркальные» очки, модную вещь. Самый модный в их компании, конечно, Шамиль, у него красный пиджак, а ещё… Впрочем, важно это сейчас? Нет. Но Асе важно… Или всё‑таки нет? Ася не знает сама.
Абика приготовила плов, любимое блюдо Асиного папы, и Асино - тоже, и пока ждали родителей к обеду - они с Тимуром уехали на базар - Ася приставала к Абике с расспросами.
- А плов там варят на улице? А едят руками?
В Узбекистане Абика прожила десять лет, до самого переезда в Казань, и рассказывала о нём гораздо охотнее, чем обо всех других местах, куда её забрасывала судьба. «Забрасывала судьба» - Ася не любит расхожие фразы, но разве по собственной воле скиталась Абика по всей стране, от Татарских Юнек до Дальнего Востока, от Пензы до Павлодара, от Казалинска до Ферганы?..
В дверь звонят, заходит мама и вдруг говорит:
- Папу увезли…
Асе почему‑то кажется, что его укусила собака, но нет, стало плохо, «скорая» ехала сорок минут, его куда‑то забрали, куда - неизвестно, машина осталась там, мама с Тимуром вернулись на такси, надо обзванивать больницы, искать…
Абика знает, что больных со «скорой» везут в специальное место, и тут же с соседом мчится туда, а Ася с мамой садятся за обзвон, это долго, и Асю отправляют к Абикиной приятельнице Зумаре‑ханум, на этаж выше, звонить оттуда, и папы нигде нет, и то­гда Зумара‑ханум набирает морг…
Ася идёт домой, но что теперь толку, и она стоит на лестничной клетке и смотрит в окно…
А дома уже знают, и приходят люди, и этот гроб, и кружева, а у Аси с папой было столько планов - и на се­го­дняшний вечер, и на целую жизнь!..
***
Казань. 2014
Много лет Асе снилось, что папа возвращается. Ася очень хорошо по­мнит этот сон, хоть он и прекратился давным‑давно. Там, во сне, папа светился, обнимал Асю, говорил: «Что за глупости, я не умер»,- и Ася радовалась, держала его крепко‑крепко, не хотела отпускать, а он всё равно исчезал, растворялся внезапно, так же, как и возник - и Ася опять оставалась одна.
Асе и се­го­дня кажется, что всё дело в этом сне, в его раскадровке. Это - самое страшное, что может случиться, нет ничего хуже. Всякий раз теперь, ко­гда происходит в Асиной жизни что‑то такое, такое! - появляется родной человек, важное дело - кажется ей, что всё это закончится вот‑вот, растает, не может длиться вечно. Правда, на самом‑то деле ничего такого не происходит, на месте все Асины люди, все её дела. Никто из тех, кого любит Ася, не исчезает бесследно, даже те, кто уходит в иные пределы, все остаются с Асей.
Но Ася всё равно боится. Не того, что её разлюбят, а того, что случится вдруг что‑то, отчего прекратится всё внезапно, по воле извне. Умные люди назвали бы это страхом смерти или чем‑то ещё. Но Ася не боится умереть. И того, что другие уйдут, не боится тоже. Тут другое, другое, другое! Есть вот у Аси удивительная подруга, всё‑всё про Асю знает, с любым вопросом к ней можно - и вот сидит у неё Ася, пьёт чай, а сама думает: «Ну, не может быть так хорошо, кончится скоро…» Время идёт, ничего не кончается, а Ася каждый вечер шепчет молитву: «Пусть уж продлится ещё это мгновенье, пусть…» Или вот любимый Асин редактор, все хотят с ним работать, хотят дружить - а он выделяет Асю, вот уже пятна­дцать лет он - вернейший хранитель Асиных тайн. И не девается никуда, и не пропадает, и нечего трепетать… А Ася всё равно немножко дрожит. Равиля‑то вот не уберегла… Тоже боялась, что не успеет ничего, что растворится в небытие он - раньше положенного срока; успела! Всё успела спросить, узнать, записать на диктофон - а всё‑таки этого мало! Хотела же Ася вернуться - а не вернулась, и не вернуться теперь уже нико­гда, нико­гда, нико­гда…
Иногда смеётся над собой Ася, ловит на глупых мыслях. Стоит не ответить на звонок, на письмо важному для неё человеку, тут же ей кажется, что канул он в небытие, улетел куда‑то. Это потом выясняется, что всё не так, но Ася уже настрадалась, вспо­мнила сон! Конечно, всё это бывает с Асей не все­гда, ино­гда только, в те дни, ко­гда «особенно грустен её взгляд», ко­гда направлен он вовнутрь, не вовне. Потом‑то приходит в себя Ася, улыбается, шепчет - всё не страшно, всё пройдёт, я знаю. Выходит на балкон, всматривается в небо, машет рукой обитателям небесной деревни, знает, что и ей в ответ машут - успокаивается.
***
Казань. 2014
Ася сидит в темноте на дачном крыльце, вслушивается, что там происходит вокруг. Кричит какая‑то птица - Ася не разбирается в птицах, описать этот звук ей трудно - пила звенит? Пищит детская игрушка? Всё не то, а значит, и название не узнаешь, не спросишь ни у кого - а впрочем, какая разница; лягушки квакают, берёзы шелестят, комар жужжит, гром… Проезжают мимо редкие машины, капает вода из ослабевшего крана, сердце стучит. Пожалуй, партия сердца громче, сильнее прочих; эти удары заглушают и птиц, и лягушек, уводят их на второй план. Сердце… Это потому оно так сильно бьётся, что Ася, маленькая Ася, та самая Ася, которая похожа на Абику «лицом и умом», которая смотрит в небо и видит всех‑всех, разговаривает со всеми - та, что сидит сейчас здесь, одна в темноте - вопреки всему - всему на свете - всем этим вой­нам, репрессиям, разлукам, ссорам, расстояниям - собрала‑таки разбитое зеркало, сшила лоскутное одеяло. Лоскут из Татарских Юнек, лоскут из Стамбула, лоскут из Москвы - сто лоскутов отыскала Ася, остался один. Сто лоскутов!
Ася закрывает глаза, хотя зачем закрывать, и так темнота - раскручивает спираль, возвращается назад. Вот ей пять, и во дворе устанавливают дедушкину мемориальную доску, идёт дождь; вот ей одинна­дцать, и Абика впервые встретилась с Равилем; вот ей пятна­дцать, и Равиль снова здесь, привёз из Стамбула гостинцы; вот ей восемна­дцать, и она сама в первый раз в Стамбуле; вот ей два­дцать один, и Абика умерла, день такой холодный, и Ася звонит - а впрочем, не так уж и важно, кому она там звонит - но он говорит: «Я с тобой, Ася», и Асе уже не так горько; вот ей два­дцать семь, и она впервые приехала в Татарские Юнки…
Было ещё много всего, но то­гда, в Татарских Юнках… Ася сидела на скамейке в чьём‑то саду и ела катламу. Катламу. На скамейке в чьём‑то саду. Она не знает, кто были эти люди, она просто сказала им: «Здесь родилась моя бабушка, вы не знаете, где был её дом?» Никто не знал, никто не готовился ведь, не ждал Асю - она приехала внезапно, просто так, потому что нужно было ко­гда‑то начать этот путь, и она начала - и вот её завели в чей‑то сад, накормили перемячами, пирогами, катламой. Катламой! Асе давно, очень давно уже, с того самого холодного дня в два­дцать один, казалось, что нет никакой катламы на свете, это иллюзия, фантом, их с Абикой фантазия. Никто ведь, кроме Абики, не умел её делать, в Казани и слова такого не знали - и вот в далёких Татарских Юнках, которые и сами долгое время были фантомом, Ася снова встретилась с катламой. «Так вот ты откуда!»… Ася ела катламу и плакала, а незнакомые люди с бабушкиной фамилией гладили её по голове, обнимали, собирали в коробку в дорогу и катламу, и пироги с курагой, и перемячи, и ещё что‑то, и Ася шептала «рахмат» и ничего больше, и слёзы капали, капали, капали…
С тех пор слёзы капали так часто, что Ася и считать перестала; сколько радости было, сколько горечи! Ася встаёт с крыльца, идёт в дом, ложится, уснуть невозможно - но потом сон всё‑таки приходит, и Асе снится, что все‑все они, все, кого она нашла и так сильно полюбила, взялись за руки на лугу в Татарских Юнках, водят хоровод, поют «Кубяляк», а Ася стоит в середине и хохочет, и не плачет уже.
…Ася звонит в Ташкент. Дядя Ильдар, сын бабушкиной сестры Розы, которого она не видела нико­гда, не слышала его голоса, берёт трубку. Он так радуется Асе, так долго говорит с ней, так расспрашивает обо всём - обо всех, что Ася, конечно, думает - сколько лет прошло! Сколько лет в параллельной вселенной. Впрочем, так надо было, конечно - но вот заклятье перестало действовать, и они нашлись. И не потеряются уже, будут вместе водить хоровод в Татарских Юнках, хрустеть катламой. Им предстоит ещё много‑много волнительных и таких важных разговоров, а пока Ася прощается и снова немножко плачет.
Сто первый лоскут в Асиных руках, она разгладит его и пришьёт - лоскут из Казани, лоскут из Харбина, лоскут из Ташкента…

Следите за самым важным и интересным в Telegram-каналеТатмедиа

Нет комментариев