Брахмапутра

Это было в одной из прошлых жизней. До Нового года оставалось всего ничего, и на улицах вовсю росли сугробы. Как будто бы теперь таких уже не бывает. Как будто бы теперь они совсем другие.
Мы шагали за руки с моим парнем по незнакомому отдалённому району Москвы, имя которого стёрлось, так и не отпечатавшись. Помню одинаковые высотки и запах моего заснеженного шарфа, с цветочным ароматом «Томми Гёл». Тогда ещё я любила простые запахи из масс-маркета и не ведала о селективе.
Так и с мужчинами. За плечами у меня было уже три серьёзных романа. И один — этот — не серь­ёзный. Серьёзность я определяю только степенью погружения. Никаких примитивных понятий в виде интимных отношений не имею в виду.
Его звали Лёша. И он позвал меня замуж. Я, как обычно, ответила — да. И честно собиралась. Зачем-то. Вот, кстати, любопытная закономерность. Одним из подарочков от феи крёстной ко дню моего рождения было именно это — меня все звали замуж. Начиная с шестнадцати лет. Потому что каждый раз было ярко и многообещающе. Ну, и каждый раз я соглашалась. Просто потом что-то происходило. Я переезжала в другой город или ещё что-то в этом духе. Ну да. Я каждый раз переезжала в другой город. А то и в другую страну.
— Где ты витаешь? Я кому сейчас полчаса рассказывал, а ты уснула на ходу. Это как? — Лёша забежал вперёд и заглянул мне в лицо, как из другого измерения.
— Прости, я как всегда.
— Ладно. Я тебя предупреждал.
— О чём?
— Ещё раз! Они очень простые. Если сильно начнут напрягать — можем уехать.
— А, понятно. Давай тогда стоп‑слово придумаем, если станет невмоготу!
— Давай. Скажи громко: «Брахмапутра!», и мы засобираемся.
— А-ха-ха-ха, отлично!
Лёша сам был простой, если честно. Но очень хотел быть сложным. И поэтому всегда был слегка в образе. В образе мачо, мужика, весельчака, умника и папочки. Хоть и был старше меня всего на пять лет.
В узком тёмном подъезде пахло новым лифтом. Но надписи на стенах в нём были как будто несвежими. Нам открыла дверь толстая женщина неопределённых лет. В ситцевом халате в цветочек и с отросшими до половины длины корнями. Какая же я отвратительная особа, что замечаю такие мелочи, вешаю ярлыки. Не буду! Не буду! Не буду!
— А мы уже чуть есть не начали. Но дождались всё-таки. Ваня, правда, шампанское открыл.
— Да вы чего, начинали бы без нас, мы же спонтанно… А это кто тут такой большой?
Из комнаты вышел замызганный мальчик лет двух, он сосал большого пластмассового зайца и тянулся ручкой к маминому подолу. Лёша подхватил малыша на руки, и тот испуганно стал отпихивать Лёшин подбородок.
— Это у нас Курт уже такой большой! — сказала толстушка и просияла.
Курт? Что?! Какой Курт?!

— Его зовут Курт? — моему удивлению не было предела, но тут в дверях появился папа, и стало всё ясно.
Это было русское воплощение Курта Кобейна, с сигаретой в зубах, в тельняшке, со спутанными золотыми волосами, тонкими чертами лица и даже ровными зубами, что уж совсем неожиданно, потому что какой-нибудь недостаток у него всё же должен был быть.
— Вануха, даров!
Лёша и Кобейн обнялись и похлопали друг друга по плечу.
— Это Полина.
— Мы видим! Я Нина, — представилась толстушка и позвала всех на кухню, а ребёнка отправила в комнату «играть». Уж как он там играл — одному Богу известно. Но звуков оттуда не доносилось.
Стол шестиметрового пространства был уставлен традиционными яствами в виде оливье, солений, шубы, шампанского и даже красной икры. А в уютном углу восседала женщина с игриво подведёнными глазами по имени Галюня. Как выяснилось — соседка. Лёша был здесь любимцем. Все наперебой накладывали ему салаты и подливали водочки. Шампанское пили чисто символически. Женщины расспрашивали его, как мама и как сестра, как собака и как племяшка, хохотали над Лёшиными шутками и поглядывали на меня исподтишка.
Кобейн сидел на табуретке чуть дальше от стола и беспрерывно дымил, наблюдая за происходящим как бы извне. Как он здесь очутился? Женатым на этой полной женщине, в которой с большим трудом угадывалась прежняя Кортни Лав. Интересно, как скоро они расстанутся? Ведь они совсем не пара. Ему надо стоять в луче света и трогать струны перевёрнутой гитары.
— А, кстати, у вас ведь гитара есть? — спросил Лёша, будто прочитав мои мысли.
— Ванькина, конечно, есть, куда она денется, принести?
— Ага. Споёшь нам? — спросил меня Лёша, и я чуть не подавилась икрой.
— Да, может, не будем? Все так по тебе тут соскучились. Людям поговорить хочется, а мы затянем?..
— Лёш, да ты сам спой! Мою любимую, вот ту, помнишь, про слона чё-та, про реку… — Галюня сверкнула в мою сторону ястребиным взглядом и невзначай положила руку на Лёшину.
И Лёша спел. Ту самую. Про слона и реку. Женщины тихо подпевали. Кобейн смотрел в пол и пускал кольца дыма. Как удивительно тихо и внимательно эти люди слушали песню! Я обычно не хочу петь на домашних посиделках у незнакомых людей, потому что всегда боюсь, что кто-то попросит передать салат, шумно нальёт кока‑колы, и весь мой мир обрушится.
— А теперь Полина. Знаете, как она поёт? Пожалуйста! — Лёша передал мне гитару. 
И я рискнула. В просторной тишине я разглядывала моих слушателей и замечала, как их лица преображаются. Как они становятся красивее и печальнее. Но светлее и возвышеннее. Вот уже во взгляде Галюни больше нет ревности, а будто весь её интерес сместился с Лёши на меня. Как хорошо! А Нина… удивление чуть вытянуло её лицо, и я теперь вижу её юной… Какая там Кортни Лав, куда ей до Нины! Кобейн, оказавшийся просто Ваней, смотрит мне прямо в глаза, хотя вроде это ему не свойственно. Он не на меня смотрит, а на себя будто. Куда-то в прошлое. Или в неслучившееся будущее. А снег за окном идёт вертикально, «как по нитке скользя… жить и жить бы на свете, да, наверно, нельзя…» И такое чувство, что всех вместе нас засосало в портал, где всё теперь по-другому. Гораздо красивее.
— Вот это да-а-а-а!!! Вот это ты привёл нам, Лёха! Ну, ваще-е-ее… — Нина обняла меня, как родную.
— А ещё? Мы теперь ещё хотим! — Галюня хлопнула рюмаху.
И я спела ещё. И ещё. Развесёлый базарный вечер превратился в мой сольный концерт, с самым чутким, тонким, внимательным и светлым зрителем, которого мне доводилось встречать. Мне хотелось спеть им все песни мира. Все свои, чужие, и срочно сочинить новые, про них. Только пусть сидят вот так, только пусть вот так тепло, и с этим дымным воздухом, и с этими высотками в отдалённом районе, и с этим спящим уже Куртом в соседней комнате. Никогда не знаешь, какой у кого дар. У этих людей был дар — слушать. И мне пелось, звенелось, вспоминалось и мечталось вместе с ними. На этой маленькой кухне. В очень зимней Москве. В очень-очень России.
Нина постелила нам в маленькой комнате с большим горизонтальным окном. Оно возвышалось прямо над кроватью, как экран кинотеатра. Транслировали снег. А когда мы стали засыпать, Лёша сказал:
— Ты настоящая звезда. Ты упала в мою ладонь. Счастье.

Очень скоро я снова уехала, так и не выйдя за Лёшу замуж. Конечно, он был не рад, и мы совсем перестали общаться. Спустя лет десять только я случайно узнала из соцсетей, что Лёша вскоре после того домашнего концерта умер от панкреатита. В это было очень странно и страшно поверить. Ведь вот он, такой простой, такой мачо, такой сильный и ловкий… лежал там, на затерянном острове, в той далёкой квартире, на соседней подушке… и спал, обнимая меня. А я смотрела в окно и не хотела, чтобы наступало утро. 

Иллюстрации Полины ОЛЬДЕНБУРГ