Девушки из рода Непокорных

«Грянет гром» — последний роман классика татарской литературы Абдурахмана АБСАЛЯМОВА (1911–1979). Действие разворачивается в начале ХХ века. После трагических событий ­семья Абельманиха, обедневшего жителя татарской деревни Искиль, оказывается разбросанной по всей стране — в Москве, Казани и Петербурге. Череда испытаний ставит перед героями непростой жизненный выбор. В романе подробно описаны жизнь и быт татарских семей в переломный для страны период.
На русском языке печатается впервые.

Сколько их было, лет, с Сотворения мира? Сколько их будет ещё? А всё мечтают люди о лучшей доле... Помнят, как разгорелась однажды звезда надежды, как поднялось вольнолюбивое войско Разина, как прогремели на всю страну отряды Пугачёва. Только не вышло у них ничего, потопил царь восставших в крови. Но разве расстанется народ со своею мечтой? Нельзя, нельзя бездействовать! Положить под голову полено вместо подушки, не снам бесполезным предаваться, а мечтаньям возвышенным, раздумьям прекрасным. Счастье ведь далеко, призрачно, не ухватишь руками. Под утро, глядишь, и становится оно ближе, да пока встанешь, пока продерёшь глаза, напялишь на ноги лапти, глядишь, и улетучивается оно, подобно утреннему туману. Так и проходит жизнь... А потом рождаются новые поколения, и снова мечтают, и снова надеются...
На смену павшим героям приходят новые бойцы. Вот и они, сражаясь, уходят в вечность, а вместо них, в завещанье живым, остаются песни, сказки, былины. Вот и легенда о девушках из рода Непокорных с давних пор поселилась в народе, передаётся из уст в уста... 

Дело было в последней четверти XIX века.
Абельманих сидел на скрипучей телеге, думал тяжкую думу. Ехали мимо Искильского погоста, кладбища на крутом яру. У подножия горы там течёт прохладный ручей, а крутой глинистый обрыв испещрён гнёздами-норами ласточек. Ни единого деревца нет на старом погосте, а на новом кладбище шумят берёзы. Впрочем, это только говорится — новое кладбище, а на самом деле и ему не меньше ста, а уж сколько лет старому погосту, никто и не знает, не сохранились там намогильные камни. Одна лишь могила осталась возле старого обрыва — глядите, вот он, небольшой холмик. Поговаривают деревенские старики, будто когда-то, в незапамятные времена, проезжал через Искиль путник. Захворал он вдруг ночью, а на заре — отошёл в иной мир. Стали держать совет искильские аксакалы — не простой человек этот путник, видно, пусть и на том свете не прерывается его священная дорога. Проводили его в последний путь вместе с лошадью и упряжкой — таким уж тогда был обычай. 
Заскрипел Абельманих, как несмазанная телега, стал читать молитву за упокой погребённых. Замолчали все на возу, даже дети притихли. У Айтуте, завернувшейся в белый полушалок так, что и лица не было видно, к глазам подступили слёзы. Обернувшись назад, проводила она долгим взглядом деревню, погост, вечное жилище предков. «Как знать, не навсегда ли прощаюсь с ними, оставляю их в этом мареве? — думала она. — Не дай же, Всемогущий, ни на этом, ни на том свете покоя этим Скользким, избывшим нас с родной земли на чужбину! Пусть еда застревает у них в горле! Услышь, о Аллах, мольбу четырёх малолетних детей моих — ниспошли на них, подлых, своё проклятье!»
Лишь увидев на пустынной дороге измождённого, убелённого сединой старика, прервала Айтуте свои проклятья. Холщовая рубаха на старике, штаны из той же ткани, на босу ногу — башмаки. На голове — тюбетейка, в руке — очищенная от коры можжевеловая палка-посох. Долго всматривался в лица встречных старик, а потом произнёс:
— Никак, Абельманих? Здоров ли, браток?
— Слава Аллаху, дедушка Абабау, — Абельманих соскочил с телеги, протянул старику обе руки. — И прощай, дедушка.
— Абабау, куда ж это ты с детворой, с семьёй ни свет ни заря? Никак в гости?
— Забыли нас пригласить, Абабау абзый, — с горькой улыбкой промолвил Абельманих. — Прости, дедушка, коль не свидимся больше на этом свете. Покидаем родные края, отправляемся на чужбину...
Никто в их деревне не называл этого старика по имени, никто и не помнил, как его звали. Давным-давно закрепилась за ним кличка — Абабау бабай, все за его привычку чуть что приговаривать — Абабау! Сколько лет ему было? Никто и не ведал. Был он вроде как вечный, забытый Аллахом. 
— Абабау! — верный своей давней привычке, изумился дед. — Неужто до этого дело дошло?! Да, распоясались эти Скользкие... Как далеко простирается людская подлость... Ладно, браток Абельманих, не стану держать тебя — путнику лучше быть в пути... Пробормотав чуть слышно какую-то молитву, старик погладил голову. — Не горюй, Абельманих, даст бог — не пропадёшь. Широка Россия, жив в ней дух царя Пугача, а там, где Пугач, там и Бахтияр Канкай. ( Бахтияр Канкай — историческое лицо, один из сподвижников Емельяна Пугачёва.) А ведь он-то, сказывают, был из наших краёв! Знал, как нам трудно! Ну да не без добрых людей мир! Станешь искать — обязательно отыщешь! Только лежебока ничего не видит... Ну, в добрый путь!
Абельманих догнал воз, вскочил на телегу. 
— Отец, зачем сказал ты Абабау, куда мы едем? — упрекнула его Айтуте. На всех искильцев была она в обиде в эти минуты.
— Уж таков наш обычай — уходя, прощаться со стариками. Мы перед ними чисты. А уж кто что болтает... Аллах им судья. 
А ведь раньше и в мыслях не было у них уезжать из родных краёв, из отчего дома. Но... пала вдруг на пастбище их единственная лошадь, где теперь взять денег на нового коня? Вот и стал потихоньку задумываться Абельманих — не податься ли ему на заработки? Вот и на Дубровском базаре повстречал одного знакомого, тот и подсказал: в Баку, мол, нужны люди, нефть добывать, или на Донбассе — уголь рубить.
Только вот Айтуте была непреклонна:
— Нет уж, отец, — твёрдо сказала она тогда, — лучше уж с голоду всей семьёй окочуримся, но живь­ём тебя под землю не отпустим.
Так и остались тогда в деревне. Только не за горами он был, роковой день. В тяжких раздумьях сидел Абельманих, когда постучался в дверь Исмат бай.
Пращуры их были из одного гнезда. Это потом уж ветры судьбы разъединили, отдалили друг от друга семьи: одни разбогатели, другие — обнищали. Уж и на такие большие праздники, как гает, перестали приглашать богатые родичи Абдельмана, отца Абельманиха. Только и осталось у них общего, что фамилия. В этих краях ведь как — фамилия по отцу не менялась, а шла из глубин веков, по имени или прозвищу далёкого пращура. Вот и Абельманих, и Исматулла под одинаковой фамилией ходят — Салабаевы. Только Абельманих всё пашет да засевает свой небольшой надел на селе, в Искиле, а Исматулла и Хикматулла, два брата, хоть и сохранили фамилию Салабаевы (что означает — «сельские баи»), давным-давно перебрались из села в город — в Москву, в Петербург. Совсем, правда, связи с селом не порвали, ведь там всё ещё жил их отец, Аблай хаджи. В юности промышлял он среди русских и мордвы, а потом его крепко «схватила земля» (есть в тех краях и такое поверье), и Аблай, дабы загладить перед Всевышним свои грехи, совершил паломничество в Мекку — хадж. С тех пор и стали его в Искиле величать Хаджи бабаем. Ростом он был высок, широкоплеч. Так и прозвали в молодости его за это — Полтора. Одевался он обычно в длинную, ниже колен, белую рубаху, чёрные брюки-шаровары, на ногах ичиги, на голове — каляпуш. В прохладные дни надевал он поверх рубахи ещё и бишмет с короткими рукавами. Только вот никак с его ростом и фигурой не вязались его усы и борода — редкие, желтоватого цвета.
Исмат во всём похож на отца, только не такой крупный — тоненькие жёлтые усики, на голове — мелкая каракулевая шапочка, на плечах — джилян, на ногах — ичиги с калошами. Лет ему, должно быть, тридцать пять-сорок. 
Надменно, словно подчёркивая свою значимость, громко поздоровался он, прошёл вперёд, огладил свою жидкую бородёнку.
— Как живы-здоровы, Абельманих абзый, как семья, как дети? — Исмет окинул быстрым взглядом избу. Чисто, но бедность, бедность из всех щелей так и лезет наружу, мозолит глаза, раздражает. Дешёвенький чыбылдык, самовар, песком начищенный, — вот и всё нехитрое богатство.
— Слава Аллаху, — отвечает Абельманих, несколько удивлённый неожиданному гостю. — Здоров ли Хаджи бабай?
— Пока не жалуется, спасибо. Только вчера из города вернулся. 
— Как же решился он, пожилой человек, на такой путь неблизкий?
— Он ведь привычный, — ответил Исмет и поспешил сменить тему. — Прослышал я о ваших неприятностях и обеспокоился. Что ни говори, а ведь мы — одного корня... Может, чем и сумею помочь в это нелёгкое время? Да и отец сказал то же самое...
Хоть и стоит пятистенный дом хаджи в самом центре села, да не для кого из родни не секрет, кто, когда и откуда вернулся. Почти месяц прошёл уже с тех пор, как Исмет приехал в село, и носу не казал всё это время, а вот теперь поди ж ты, удосужился...
— Говорят, приговор собрать хотят... Да... Что ж, возможно, возможно... Скользкие, они, брат, такие. И не на такую подлость могут пойти... Уж если в кого въедятся... Да и общество против них и слова не скажет... Всем ведь известно, что они могут сотворить со строптивыми... Абдельман бабай, один, всё не видел того, что ясно, как день, всё им соли подсыпал... Ну он-то умел держать их в ежовых своих рукавицах... А теперь вот на его сыне они отыг­раться решили... Скользкие, они, брат, ничего не забывают...
Отца Абельманиха — старика Абдельмана — называли на селе Абдельманом Мировым. Как и всюду, то и дело вспыхивали в Искиле земельные споры. Всеми путями старались сельские богачи прибрать к рукам лучшие луга и пашни. Сходки кипели, как рой пчелиный. В первых рядах выходили на майдан на стороне богачей Скользкие да Карабаевы (все их называли Чёрными), а в защиту бедняков всегда поднимался голодранец Мировой Абдельман. Широкоплечий, чернобородый Абдельман, потрясая пудовыми кулаками, кричал, что до самого мирового дойду, мол, но заступ­люсь за наше право, выведу на чистую воду коварных Скользких да Чёрных. И ничем сломить его не могли. Даже убивать ходили его на Чпирахманское болото, да добрый конь был у него, вынес из беды! К тому же сумел он вырвать из рук нападающих их орудие — железный шкворень. Потом на селе узнали соседи — шкворень‑то был со двора Скользких!
После смерти отца ждал народ слова Абельманиха. Мало говорил тот, да крепко. Едва решили Скользкие, что от одного пса избавились, а тут и щенок его подросший кивать стал! Возмутило это Скользких, Карабаевых да Хаджи бабая. Стали они выжидать случая. В день, когда сдохла лошадь Абельманиха, видели односельчане на поле сына Скользких, Азюка. Всякие пересуды пошли по селу... Вот и сказал Азюк у плетня обиженным тоном:
— Дай вам только посудачить, сплетники! Что ж теперь, и на поле не ходить? Там и у пророка есть своя тропинка, поле-то вон какое, огромное, куда не пойдёшь — всюду кибла. (Кибла — направление на Мекку, где находится священный камень Кааба. Мусульмане при совершении намаза становятся лицом на киблу. Пословица «Кругом — кибла» означает, что путь открыт: куда хочешь, туда и иди.) Коль я в чём виноват, чем докажете? Уж наверняка легло на Абельманиха проклятье скотины. Сам я видал, как мучил он животину. От проклятья разве укроешься?
Хоть и крепко подозревал Абельманих, но не смог, как ни старался, доказать вину Скользких. Но потерял коня, а не покорился! Ещё крепче стал стоять на своём. Скользкие же, наоборот, взъелись ещё больше. И вот в один из ветреных дней случился на селе пожар. Много домов сгорело, погорел и старый дом Скользких с надворными постройками. Тут же распространять они стали слухи, что, мол, поджёг Абельманих в отместку за коня, и ветер выждал подходящий, чтоб собственный дом не спалить. Сильно народ возмутили такие догадки, тут же пустились собирать приговор, чтобы выгнать Абельманиха из села вместе со всей семьёй...
— И невестке-красавице следовало бы попридержать язык, — сказал Исматулла с намёком. — На каждый роток не накинешь платок, так уж говорят...
Исматулла говорит сплошными намёками. А невестка-красавица — это, конечно, жена Абельманиха, Айтуте, дочь Непокорных. А девушки из рода Непокорных издревле славятся на селе. Уж они и атаманши, уж они и строптивы всегда, никому не подчинятся, всё делают по-своему. В татарском мире ведь как? Женщина во всём подчиняется мужу, тенью за ним следует, не имеет своего мнения, своего права. Вот и свободное поведение девушек из рода Непокорных не даёт спокойно спать благочестивым старикам. Каких только проклятий не исторгали их уста в адрес девушек из этого рода!
Род Непокорных начался, как говорят в Искиле, с прадеда Айтуте — Алима. Был он «отчаянным сутником» у «пулковника» (Сутник — сотник, пулковник — полковник.) Бахтияра Канкая. Голову сложил в боях с супостатами, вечная ему память!
Называли в прежние времена местных жителей служилыми татарами, они служили в русской армии. И женщины держали себя несколько свободнее. А потом прослойку служилых татар упразднили, и стали они заниматься на селе хлебопашеством. 
Потихоньку искильские богатеи стали прибирать к рукам лучшие участки земли. Что делать? Мужики растерялись... Тогда дочь Непокорных — Буляк, мать Айтуте, вышла вперёд с камчой в руке:
— И не стыдно вам, мужики! Прячетесь под длинные подолы своих жён, думаете, там вас и сабля не посечёт, и ядра не достанут?! Растеряли совсем своё мужское прозванье... На ваших глазах хорошие земли грабят, а вы знай себе сидите, бородами трясёте... Смотрите вот, что жёны ваши сделают!
Сказала — и подняла искильских женщин на тяжбу. И хотя история хранит свои тайны, народ утверждает — добились своего искильские женщины. 
Как-то пошли по селу разговоры — пора, мол, всем селом перебираться в Истанбул, там ведь и единоверцы живут, и фрукты на деревьях растут золотые. Снова вышла к народу с камчой в руках постаревшая Буляк:
— Что за срам такой? Кого это вы слушаете — Скользких да Чёрных, да Аблая хаджи? Крутят они вами, простыми людьми, как дьяволы, а сами разве подумают уезжать? Им земля нужна ваша, глупые! Нет уж, пусть они сами спешат в свой Истанбул, а уж мы как-нибудь проживём в родном Искиле.
Шли годы, времена менялись. Кое-кто из старых богатеев отошёл в мир иной, кто-то одряхлел... Только пришли им на смену молодые, ещё более цепкие, ещё более хваткие. Стали теперь они заставлять народ плясать на кончике своего мизинца. Вот бы ещё прибрать к рукам девушек из рода Непокорных! Вот бы уж укрепилось их положение, тут бы и власть у них стала совсем без ограничений.
В те годы дочь Буляк Айтуте совсем уж заневестилась. Свахи порог обивать устали. У Буляк же ответ один: «Не пара они нам», и всё тут! А по ночам под окнами Айтуте до зари не умолкает песня:

Приоткрой краешек занавески,
Угощу голубиным мясом.
Приоткрой платочек, увижу, 
что ты здорова,
Посмотрю, что ты живёшь 
на свете.

Кто-то довольствуется песней, кто-то, не в силах терпеть любовного томленья, беспокоится, сомневается, плачет, взывает к жалости, грозит:

На высокой горе ветряная 
мельница
Крутится даже без ветра:
Не открывай окна, пока я 
не приду,
Приласкаешь нечаянно чужого.

Поставил я самовар без углей,
Вот, посмотрите, закипит.
Если встретятся двое 
красивых, 
Кому-то из них не будет жизни.

Третий — песня его доносится откуда-то издалека, с конца деревни — весь мир извещает о своей чистой и гордой любви. Он не взывает к жалости, не клянётся, не унижается, любит как равный, ни от кого не прячется и, кажется, догадывается о сердечном влечении своей избранницы:

Цветочек алый, цветочек алый,
Не срывай, дорогая, этого 
цветка.
Коль лягу, то вижу во снах
Прекрасную Айтуте, соловушку.

Вдруг зачастила к Буляк сваха от Хикматуллы — сына Аблая хаджи. Притихли джигиты — мало того, что сын хаджи, так и сам парень видный, статный, удалой, проворный. Глаза горят, усы тонкие, чёрные, совсем не таков он, как младший брат Исматулла. Хикмай родился от первой жены хаджи, потому и не похожи они с братом друг на друга. Задумал Хикмай ускорить женитьбу, стал надоедать хозяевам. Наконец, передала сама Айтуте через старуху-сваху: «Не позарюсь ни на усы его чёрные, ни на богатство отца его, грабежом народа нажитое! Честным путём себе состояние настоящий джигит добывать должен!»
Слово в слово передала слова эти семье хаджи старуха-сваха. Тут же нагрянул к Непокорным сам Аблай в чалме и чапане. Да только мягко ему подстелили, да посадили жёстко, выскочил хаджи от Непокорных так, будто на огонь у них наступил.
Постепенно разговоры на селе поутихли. Тут и от Азюка Скользких явилась сваха. Всем родом Скользкие горбоносые, с глазами разноцветными. Только неспроста зовутся они Скользкими: все свои делишки обделывают они гладко, из воды выходить сухими умеют, обмануть кого, обхитрить — тут уж и нет им равных. 
Ответили его свахе:
— Пусть Азюк не лопочет, как дегтярный бочонок, и ты, бабушка, не трепли свои башмачки понапрасну. Кто же джигитам с разноцветными глазами хорошую девушку отдаст?
Вечером сам Азюк, проходя мимо окон Айтуте, пропел с сильной угрозой:

Пустил стрелу, упала в низинке,
С той низинки взлетели птицы.
Возьму тебя и против воли,
Любовь моя пала на тебя.

Дней через десять после этого соседка предупредила: 
— Буляк абыстай, Азюк Скользких задумал выкрасть нашу соловушку Айтуте!
Как не поверить страшным словам? Умыкнуть девушку у мишар — привычное дело...
А потом, без лишнего шума, вышла Айтуте замуж за Абельманиха. Если верить разговорам, в тот день Азюк напился в стельку, то плакал, как ребёнок, то рвался разгромить свадьбу Айтуте. Однако ничего не смог поделать, всё зло спрятал в своём чёрном сердце.
И вот прошло лет пятнадцать после тех событий. Бабушка Буляк умерла. Азюк Скользких понял, что настало время по-настоящему отомстить.
— Если Скользкие задумают совершить подлость, так и из могилы выроют, — продолжал ­Исматулла начатый разговор. — Я посоветовал бы тебе, Абельманих, не связываться с собаками, не уподобляться им. Сам видишь, и год нынче тяжёлый, ни капли дождя ещё не выпало, на селе уже сейчас голодать начали. Вот вчера прошёлся по деревне, так у многих изб окна заколочены, значит, уехали куда-нибудь на сторону. Сыны Адама не спешат заживо в могилу лечь. Вот так, Абельманих абзый, в Москве у меня своя торговая сеть, магазин имею, Хисматулла абзый отдельно от нас живёт, он в Петербурге, к нам даже в гости не ездит. Ну, это уж, как говорится, его забота, да по правде сказать, два пса и не могут есть с одного корыта. Мне в магазине нужен толковый, честный человек. Русские — ведь они без имана (не правоверные). Говорят, твой старший очень проворный, очень благовоспитанным растёт. Правда, молод ещё, доверить ему магазин пока нельзя. Вначале пусть побудет на посылках, к делу потихоньку приучается. Даст бог, и тебе работу найдём. Есть у меня лошадь... Если бы мы с тобой смогли договориться, то всей семьёй взял бы я тебя в город Москву. И от Скользких бы отвязался, да и с приговором бы все уладили.
Не сразу согласились они с доводами Исмата, знали, что не от доб­роты сердечной он действует, но под конец всё-таки дали своё согласие.
— Не очень-то, правда, верю я сладким речам Исмата... Но как попадёшь в руки казны... Так хоть немного посвободней, да и приткнуться есть куда на первое время, — решил Абельманих, подводя итог многим разговорам, многим пролитым слезам. — Дети же растут! В Искиле нам теперь жизни не будет. Лошади нет, а мужик без лошади, что птица без крыльев.
— Как ты, отец, скажешь, я на то и согласна, — сказала под конец и Айтуте.
...Уже наступила темнота. Вдруг вдали к тёмному небу взметнулся столб огня и, словно сухой сноп, с гулом что-то загорелось. Через несколько минут левее показалось другое пламя, спустя некоторое время — третье...
— Пожар, отец! — сказала Айтуте.
— Да, мать, пожар!
— Уж не Искиль ли загорелся?
На горизонте играло сплошное зарево огня. Телега проскрипывала себе потихоньку... 

Авторизованный перевод с татарского 
Альбины Абсалямовой