Дом идиотов

Журнал "Казань", № 2, 2014

Руслану Серазетдинову тридцать четыре года. Журналист. Жил в Набережных Челнах, теперь - в Казани. Автор стихов и прозы. Ему нравится смотреть людей в их истинном поведении. Любимые писатели - Чарльз Буковски и Филип Дик.

- Вот, опять ручку сломали,- грустно произнёс дядя Володя, идиот с четвёртого этажа.- Сломали, сломали, сломали, ничего не оставили, это всё они...

Каждый день, включая субботы и воскресенья, сосед по этажу рассказывал мне о сломанной ручке двери. Длилось это уже три недели - как я сюда въехал.­ Дядя Володя встречал меня, изумленно и тоскливо оглядывал недостаток своей двери.

- Видишь, ручку мне сломали, ручку, сломали,- монотонно выговаривал дядя Володя с внезапной нежностью, словно речь шла не о дверном механизме, а о руке его, что сломали некогда в пьяном угаре соседи, скрывшиеся за издёрганным дерматином эпохи заката СССР.

Но я проходил, я следовал далее, преодолевая сантиметры, пропахшие близостью безумия. Раз‑раз‑раз, ещё, дальше. Квартира моя располагалась по левую руку, как сказали бы раньше, давно раньше, задолго до, даже мои родители жили не в то время, когда говорили «по левую руку».

Так или иначе, я выклянчивал ключи из тесного кармана потрёпанных джинсов, втыкал в скважину, вертел, дёргал ручку - о да, моя ручка была на месте - и с треском вскрывал убежище, где прятался от подъездного безумия.

Если, конечно, не попадал под дотошный допрос тёти Дуси. Да, меня ждала ещё одна сумасшедшая. На том же этаже, отделённая от меня квартирой человека‑без‑ручки. В самом деле, почему бы не быть второй там, где уже есть первый? Это же разумно.

- А ты куда ходил?

- По делам, тётя Дуся.

- По делам?

- Да, тётя Дуся,- врождённая вежливость лезла из меня не ко времени и в который раз оказывала медвежьи услуги,- по делам ходил.

- По делам - это хорошо. Ты - мужчина молодой,- ухмылка былой красотки на поморщиневшем лице изумляла более всего,- тебе надо ходить по делам. Дела - это хорошо. Хорошо, когда есть дела. Если дела есть, значит, человек при деле, это всегда хорошо...

Тут тётя Дуся уходила в бесповоротную, щемящую душу рекурсию. Однажды я, ради эксперимента и, конечно же, из затхлой вежливости провинциала, слушал её рассуждения полчаса или даже больше. Монолог длился, распускался по ступеням нашей пятиэтажки и вновь, струящейся змеёй, втягивался в мои уши.

После двух или трёх сводок «деловых» мнений от тёти Дуси я скрывался, опасаясь быть заболтанным. Щёлкнув массивным круглым язычком замка, я всё же не ощущал себя в покое - порой монологи её преследовали меня. Они то обращались к кошке: «кушать - это хорошо, надо кушать, особенно хорошо, когда хорошо кушают», то проистекали из бесед с телевизором, этим неугомонным собеседником и визави всех детей, стариков и сумасшедших.

Однако тётя Дуся раздражала меньше, чем дядя Володя. В соседе меня задевал именно пессимизм. Ничто иное не отличало монотонного старика от маразматичной старухи. Дядя Володя не верил в счастье, возможное без дверной ручки, и оттого казался особо дурным идиотом, ломавшим быстрый, до шума в лёгких, подъём по изъеденным ступеням к высотам моей новой квартирки…

Едва войдя в подъезд, я услышал занудные щелчки и цоканья языком, всхлипы и бормотанье, что падали к нижним этажам.

- Вот, опять мне ручку сломали, сломали, ручку, ручку сломали,- завёл сосед.

Седина головы его явственно показывала, что не будет ремиссии, возвращение к нам, людям, уже невозможно. Руки защипывали складку брюк, схожих с моими школьными (стрелка, саржа в карманах, иссиня‑чёрны), и трепались от бедра к мошонке, бесцельно поправляя хозяйство хозяина безручной квартиры.

Именно этот жест, нелепая попытка мужского «я» хоть как‑то вернуться, сдёрнул меня.

- Слушай, а у тебя ручка‑то есть эта? - с ухмылкой спросил я, ожидая, что никакой ручки и не было вовсе, что идёт вечный разговор ни о чём, как у тех философов, что теснились на полках библиотеки.

- Ручка? Какая? - вертанулся на голос дядя Володя, уцепившись в звуки больше, чем в смысл вопроса.

- От двери. Ручка. Есть?

- Да‑да‑да,- затараторил идиот, обнаружив новые звуки в своём истёртом словаре. Протянул пригоршню.- Видишь, отломали, уроды. Ручка, сломали ручку.

- Так, стоп, это я уже слышал,- процедил я, взглянув в его ладонь.- Сейчас… сейчас я…

Меж вытянутых, распяленных напряжением пальцев лежала пластмассовая ручка из старого советского конструктора. Красная, с вкраплениями зелёного. Впервые за три недели, а может, за те три столетия, что дядя Володя дежурил на площадке, лицо его светилось счастьем. Рот раскрылся, серо‑зелёные глаза выпучились.

- Поднимусь за отвёрткой и всё поставлю. Хорошо? - решился я.

- Да‑да‑да,- восхищённо заклокотал рот.

Я сграбастал ручку, вклинился ключом в темноту квартиры. Отвёртка лежала в кладовке. Ненужную, но схватил. Нашарил клей «Момент». Хоть и ненадолго, но я мог упростить сложную жизнь идиота из соседней квартиры.

Дядя Володя тем временем всё так же обдёргивал брюки, заламывая немыслимые морщины на ткани. Коричневая дверь была приоткрыта. Я спускался к ней, бедром ощущая инструменты, укрытые в кармане и готовые успокоить идиотизм ежедневной ситуации.

Подойдя к двери, я взял в одну руку красный пластик, в другую - тюбик клея. Потянулся, чтобы найти прежнее место для ручки - и застыл. На двери не было отверстий. Коричневая плоскость не предполагала никаких деталей. Лишь замочная скважина чернела у края. Ручка никогда не стояла на двери, дядя Володя был идиотом полностью доказанным, а я - идиотом начинающим - стоял перед этой пустыней металла с детской пластмасской в руке.

- Ну, дядя Володя,- начал я ободряюще,- тут надо чуть‑чуть повозиться.

Густо смазал концы ручки клеем. Вспомнив об инструкции, провёл жёлтой тянучкой и по двери в местах, где пластмасска должна была соединиться с новым элементом своей жизни. Пять минут, указанные на обороте клеевого тюбика в качестве времени ожидания, начались.

Дядя Володя вздохами пятилетнего ребёнка раздувал ноздри, но не говорил ни слова. Очевидно, осознание исправности ручки добралось до его мозга, и теперь он тщился придумать новую тему для ежедневных встреч со мной. Что ж, хотя бы неделю или больше эта конструкция продержится, подумал я, прижимая ручку к двери. «Решающее значение имеет сила, а не продолжительность давления» - говорилось в инструкции.

Зря, продолжительности у нас хоть отбавляй. Речь дяди Володи, встраиваемая в ритм моего подъёма по лестнице, была, очевидно, вечной и предназначалась не столько для меня, не для любого из жильцов, но - для вселенной. Туда и только туда могли быть обращены эти мольбы, где уж нам, простым смертным, прикрепить ручку к двери, где её никогда не было. Реальность ли, бог, иной ли тотем пространства выдали дяде Володе роль жреца, что прокручивает в изъеденной голове своей одну и ту же мантру, обеспечивая богам дверных проёмов и косяков нужный накал медитации.

Ручка легла хорошо. Клей, выдержанный должное время, схватился и загустел. Я потрогал яркую пластмасску. Через двенадцать часов эта детскость застынет накрепко, а мне можно будет рассчитывать на жизнь без аккомпанемента дяди Володи.

- Ну, всё,- сказал я, обернувшись.- Ты пока иди к себе, я прикрою. И вот ещё, дядя Володя, двенадцать часов трогать нельзя. Ты понял? Двенадцать - то есть до завтра не трогай, а потом можешь уже трогать эту свою ручку, а пока - не трогай.

Боже, не зря говорят, что психические болезни заразны, вот и меня одолели эти перетекания слов от стыка к стыку.

Я вгляделся в лицо соседа. Молчаливая маска лежала на моём - моём ли? - собеседнике. Он перевёл взгляд на ярко‑красный крючок пластмассы, выросший вдруг на окраине коричневого металла, а потом легонько, одними пальцами приоткрыл дверь и, шурша брюками, рубашкой и всем телом, втиснулся в щель. Дверь затворилась, послышался мягкий щёлк замков, и всё стихло.

- И тебе тоже «пожалуйста»,- пробормотал я и двинулся к себе.

- Это кто там ходит? - донёсся до меня вопрошающий вскрик тёти Дуси.

- Это никто тут не ходит,- буркнул я, открывая дверь.- Это все тут ушли.

Назавтра перед выходом на работу я решил подстраховаться - пощурился в «глазок», приотворил дверь, выглядывая в подъездную пустошь. Тишина.

Ручка по‑прежнему краснела за всю квартиру, приютившую слабого умом. Я тихим шелестом сошёл по ступеням. Один лестничный пролёт. Второй. Молчание.

Я всё ожидал, что за спиной скрипнет постоянное, монотонное в безысходности «ручку сломали», но не дождался - ни этажом ниже, ни даже у выхода из подъезда, где мне всё же почудились отголоски соседских слов. Но нет, только звуки улицы.

Вечером у моего подъезда желтела коробка «скорой помощи». Из кабины высовывался усатый водитель, пытаясь углядеть что‑то в подъездных окнах. Я прошёл мимо, размышляя, кого же хотят погрузить в жёлтую тьму.

Вариантов хватало. На первом этаже за изредка открывавшимися дверьми лежала в параличе старенькая татарская апа. За ней ухаживала пятидесятилетняя пучеглазая дочь. Чуть выше бился с болезнью мальчик неопределённого возраста. С глубокими скорбными глазами, он безмолвно свисал с рук отца, который выносил его на прогулку ближе к ночи.

Ещё был тихий квартирный алкаш, которого я видел лишь дважды. Он суетно перемещался от подъезда к магазину, затем, вжав в тело искомое, влипал в стены и крался обратно к бесцветной квартирке.

Конечно, были ещё тётя Дуся и дядя Володя. Я почему‑то подумал на первую - в преклонном возрасте любая хворь могла стать окончательным проездным через Великую реку, каковой в Казани считалась река Сухая.

По подъезду, из недостижимых пока высот ступеней и поручней, шарахалось эхо голосов. Сплошь мужики, молодые, судя по тону матерной густоты, вдруг заполнившей воздух. Им было тяжело, они были злы.

Траектории наши сошлись на третьем этаже. Показались раскоряченные ноги зелёных комбинезонов, а затем и тела санитаров полностью. Вот уже видна и белая фигура, которую спускают четверо. Зелёные изгибались и разворачивали белое на руках, словно предмет мебели.

- Заводи туда, заводи, я зайду,- командовал один из задних.

- Вот же тяжёлый, - крякнул напарник, увертываясь от поручня, целившего в бок.

Они достигли площадки между этажами. Я вжался в угол, давая пространство для манёвра. Фигура в их руках была длинной. Безмысленный взгляд человека в белом полотне скользнул по бликам подъездных окон и упал на меня. Глаза округлились, выпятились в узнавании. Тело дяди Володи - а это был именно он - взмыло с рук носильщиков, словно пытаясь вознестись, вернуться к себе, к своей площадке и, конечно же, оберегаемой ручке.

- Но, не дури! - гаркнул санитар так, что я чуть приспустился по стенке от тренированного рыка.

Но дядя Володя и не думал слышать командные ноты. Он извивался в хитрых узлах смирительной рубахи, гнул ноги, опутанные стропами, и тянул голову в мою сторону.

- Хыы...- донёсся сдавленный стон.

- Сосед твой, что ли? - спросил властный са­нитар.

- Угу. Что с ним?

- Да участковый приходил, он с ножом и отвёрткой кинулся. Да держи ты крепче! - последнее было адресовано зеленоризному напарнику, который в какой‑то момент выпустил часть белого груза.

После разворота глаза дяди Володи всё так же следили за мной. Если он и хотел сказать что‑то, то я не разобрал этих слов.

На этаже над дверью унесённого «скорой» склонился участковый. Звали его, как и соседа, Владимир. Он заходил как‑то в поисках свидетелей то ли драки, то ли грабежа, случившегося на ближайшем пустыре. Тёзка унесённого прилаживал на дверь узкую полоску бумажки, синеющую круглой печатью и росчерками.

- О, здрасьте,- обернулся он на шум шагов.- Как раз понятой нужен - я квартиру опечатал.

Участковый указал на место, ждущее моей подписи. Я же взглянул туда, где вчера лепил пластмасску. Там виднелись лишь клеевые кляксы.

- А где ручка? - спросил я участкового.

Тот отшатнулся:

- Вы тут все, что ли, с ума посходили?! Этот,- нервный кивок в сторону двери дяди Володи,- забодал - где ручка, где ручка, ручку украли, ручку сломали. Вызвонил меня, заявление, говорит, писать. А сам кидается. Его скрутил пока, он мне всё про эту ручку долбил, весь мозг вынес. А теперь и вы туда же? Не было никакой ручки! Я пришёл - пусто!

Участковый осмотрел дверь, помотал головой, а потом двинулся вниз. Я вошёл в свою квартиру.

Весь вечер ручка не давала мне покоя. Кто‑то ведь отломал её. Мог ли отломать сам дядя Володя? Вполне. Мог ли это сделать кто‑то другой? Вряд ли - редкий странник, измученный одышкой, доползёт до нашего этажа. Соседи? Кому это нужно...

Я вышел на лестничную площадку. Снова оглядел дверь с косяком, слепленные бумажкой участкового. На металле всё так же поблёскивали клеевые капли.

- Это кто там ходит? - донеслось старушечье кряхтение. Истерзанное морщинами лицо тёти Дуси высовывалось в щёлку, глаза вращались, озирая площадку, и двери, и лестницы, и всё, что ещё могли увидеть глаза полубезумной старухи.

- Я это, тётя Дуся, я. Добрый вечер.

- А‑а‑а, ты... А ты откуда пришёл? - мнительность старческого маразма меня поражала - казалось бы, к чему подозрения на исходе жизни, ан нет, именно тут все и прорывалось.

- Тёть Дусь, ты не видела, кто у дяди Володи ручку отломал?

Старуха вдруг присела, чуть влезла в спасительный зев квартиры. Из горла её вылетел шумный выдох, а ещё мне показалось, что пёрнула.

- А что... Разве сломали?

- Угу, я вчера приделал, а тут такое...

- Это ты приделал, да?

- Да, я. Никого чужого не видели, тётя Дуся?

- Нет‑нет, не видела, никого не было, всё тихо‑спокойно,- всем иссохшим телом тётя Дуся потянулась ко мне. Пришла моя очередь удаляться. Голос старухи вдруг понизился, почти до шёпота.- А что - увезли Володьку‑то?

- Да, увезли,- я развернулся и пошёл к себе, забыв и попрощаться, не говоря уж о благодарности за скудные сведения.

Ноги прошелестели почти половину пути, когда раздалось старушечье шамканье:

- Слава богу, что увезли.

Я обернулся, ощущая, как брови мои сдвинули лоб в складки.

- Что‑о‑о? Это почему?

- Ну, а что? Ему там лехше будет! А то ходил всё, шаркал туда‑сюда. Уж и спать не давал, всё шаркал. Постоянно. Шарк‑шарк. Сломали‑сломали. А у меня режим.

Я почувствовал, как нутрь мою захватывает волна подозрений и гадливого гнева:

- Тётя Дуся, скажи - ручку ты сломала?

Тетя Дуся скорчила личико до печёного яблочка, тело ускоренно вползло в пещерку квартиры, а затем раздались поворотные звуки замков. Подозреваемая?

Дома я вернулся к мысли о злосчастной ручке и последствиях происшествия - для монотонного безумца дяди Володи, для подленькой в своей мстительности тёти Дуси, да и для меня самого, запустившего весь этот механизм.

Чувство вины накрыло меня скомканным одеялом, из‑под которого я всю ночь не мог выбраться, перебирая мысли‑складки во сне, прерываемом то гудками проходящих поездов, то обрывками видений.

Я спускался по подъездной лестнице, шагами обшаркивая серые, избитые временем ступени. Деревянная дверь, вся в дырах и проломах, преграждала мне ход. Дерево было грубо впихнуто в пластмассовый косяк, собранный из деталек детского конструктора.

Конечно, дверь была без ручки. Я долго нашаривал зацепки, а не найдя, просто толкнул полотно. Дерево рассыпалось в труху и щепку - вначале там, где я коснулся, а затем всё начало осыпаться, раскладываясь на ярко‑красные кубики, напомнившие мне искомую мелочь.

Передо мной лежали сотни, тысячи, мириады деталей. Пальцы шевельнулись в надежде зацепить нужную. Болото пластика в ответ расползлось, обнаружив под собой зеленящуюся траву. Я стоял у подъезда, прямо под окнами. На траве, примятой шагами неизвестных животных и людей, валялась дверная ручка. Ярко‑красная, с остатками клеевых клякс по краям. Схватил её и ринулся в желтеющий полукруг подъездного фонаря...

Утром, взбудораженный сном, который помнил в деталях, я поскакал вниз. Ноги прыгали через ступени, скользили на поворотах. Руки в подмогу им цепляли углы поручней.

Дверь, домофон, кнопка, чёртова кнопка, где ты, в полутьме никогда не нащупать, да, вот, свет, утро, мои глаза щурятся, глаза прохожего раскрываются, трава, зелень, тут, во сне было налево. И вот - красная пластмасска созревшей ягодкой ожидает меня промеж окурков, травинок и комков земли.

Я сжал её в ладони. Взгляд проследил вертикаль окон. Где‑то там, четырьмя этажами выше, была квартира тёти Дуси. Наши окна - мои и дядиволодины - смотрели в другую сторону. Ручка лежала примерно там, где и могла оказаться в случае броска старой женщины.

Я ощутил чьё‑то липкое любопытство, повернулся и заметил - прохожий так и стоял на дороге.

- Ручка... Сломали… Ручку,- поясняюще протянул я седеющему мужчине свою пригоршню пластмассового праха. Тот усмехнулся, дёрнулся телом и пошел дальше, покачивая головой.

Первым делом я посетил участкового. Мучила несправедливость - ведь именно я привёл дядю Володю, идиота моей площадки, в психушку. В сером кабинетике на приставном стульчике у стола, накрытого бегущим ворохом бумаг, я изложил участковому все факты и, конечно же, продемонстрировал осколки красной ручки.

- Теперь ясно, кто сломал эту ручку! - воскликнул я, но перебрал с громкостью голоса, и полицейский нервно вздёрнул голову.

- А вам‑то что?! - недоверчиво взирал на меня участковый в поисках подоплёки или, как у них это зовётся, мотива моих слов. Вообще странно, что столь презренная субстанция, как причина преступления, присвоила себе музыкальный термин.

- Если б не я, приклеивший эту самую пластмассину, и если б не мстительная тётя Дуся, он сейчас не был бы в психушке. Я вроде как виноват... Возможно, вы передадите мои сведения в больницу и...

- Да что вы, куда там! Какие слова, какой передадите! Нападение при исполнении - тут уж никаких слов. С ним и так всё ясно было, давно уже.

Я поднялся, не видя комнаты. Подошёл к двери.

- Но ручку‑то сломали...- прошептал я сереющему косяку.

Сломали - и это стало причиной чьих‑то страданий. Если б не месть полусумасшедшей старухи, всё было бы по‑прежнему. А теперь, поднимаясь к себе, я ощущал пустоту - будто во время ливня, кидающего влагой в окна и двери, какая‑нибудь дверь или форточка остались раскрыты. Никто не дежурил на площадке, напоминая о тщете всех дверных ручек, а значит, никто не напоминал о суетности жизненных движений, состоявших, в сущности, из постоянных, нервных дёрганий всевозможных дверных, подъездных, кабинетных ручек...

Я позвонил в дверь тёти Дуси, а когда она открыла, сунул ей под нос влажные от моих рук останки.

- Я нашёл. Это ты, ты сломала!

Дверь треснула о косяк. Сверху посыпалась перхоть дурно намазанной штукатурки. Я стоял, и в голове рефреном, на каждый пульс, билось: сломали... Ручку... Сломали... Ручку... Сломали...

Я не стал входить к себе. Там я не был нужен. Содрал с дядиволодиной двери бумагу - вот же тщетная попытка скрыть тайны за дверью без ручки! - и толкнул от себя.

Входя в пустую квартиру, я вслушался - не идёт ли кто снизу? Может, кто из соседей? Или прохожий, спутавший адрес? Нет ли там того, кому - сегодня, именно и только сегодня! сейчас!!! - нужно напомнить о суете дверных ручек, особенно сломанных, особенно на незапертых дверях пустых комнат нашей жизни? И я точно знал, что скажу, когда он, этот странник, подымется в затерянную высь пятиэтажки. Я скажу... Я начну разговор... Да вот же она, нужная фраза!

- Ручку сломали. Сломали. Ручку.