Дорога в Синий Бор

В коллаже использованы 
фотография Юлии Калининой 
и открытка 1890‑х годов 
из коллекции Музея Е. А. Боратынского

Отрывок из автобиографического романа «Канун Восьмого дня»

Ольга Ильина-Боратынская (1894–1991), поэтесса и писательница русского зарубежья, правнучка поэта Евгения Боратынского. Первые её стихи были опуб­ликованы в Казани в 1913 году. В 1922 году Ольга Александровна эмигрировала с семьёй в Харбин, затем — в Сан-Франциско. Роман «Канун Восьмого дня» («Dawn of the Eighth Day») был впервые опуб­ликован в США в 1951 году. Его действие разворачивается в Казани на переломе исторических эпох и отхватывает события начала ХХ века, Первой мировой войны, двух революций 1917 года и Гражданской войны. Авторский вариант романа на русском языке впервые был опубликован по желанию автора и её сына Бориса Кирилловича Ильина в 2003 году в Казани при содействии Музея Е. А. Боратынского. Журнал «Казань» уже знакомил своих читателей с отрывками из романа. В январском номере этого года была опубликована глава «Сочельник». «Дорога в Синий Бор» — её продолжение.

Через день после Рождества вся семья и некоторые из «все­гдашников» должны были ехать в Синий Бор. Оттуда молодёжь под надзором папы собиралась в имение Танговских на их Рождественское празднество.
Рано утром в этот день охотничья компания Димы — Соня, писатель Белов и его приятель мосье Поль — с лыжами и ружьями уселись визави в большие сани. Их меховая полость прыгала вверх и вниз, потому что Ласка, которая там сидела, совершенно сошла с ума от восторга. Мы с Алеком выехали позднее.
Через мягкую сетку падающего снега я смотрела, как плыли передо мной знакомые окрестности на выезде из города — деревья и кресты кладбища, потом громадный силуэт Земской больницы. Эти унылые места сделались мне дороги, потому что видеть их значило, что я еду в Синий Бор. Когда мы выехали на шоссе, бабушкин кучер дал тройке волю, и мы вихрем промчались мимо длинного обоза крестьянских подвод, гружённых тёсом, запорошенным пухлым снегом. Небо и поля сливались в одно, и только в одном месте чёрная щётка леса показывала, где горизонт, и ритм бубенцов мягко скачущих пристяжных был и бодрый, и грустный.
Алек и я плотно сидели в глубине саней в наших тяжёлых тулупах. Нигде не думается так хорошо, как по дороге в деревню зимой на тройке. Я не знаю, о чём думал Алек, я была уверена только в одном, что он не мечтал о том, о чём мечтала я: то о Сигнене, то о завтрашнем бале у Танговских. Он просто впитывал в себя этот зимний ландшафт, предоставляя ему магически претворяться в другие образы внутри себя.
Через несколько вёрст от Казани, где нам надо было сворачивать с тракта на узкую просёлочную дорогу, мы перепрягли лошадей гусем. Наш строевой лес начинался недалеко оттуда. Покончив с перепряжкой, бабушкин кучер переменил и свою манеру с формальной на домашнюю и с беззаботным видом вскочил на облучок, свесив ноги в своих серых с красной мушкой валенках, вытащил из-под козел длинный гусевой кнут, с небрежностью виртуоза хлопнул им над ушами передней гусевой, и сани рванулись вперёд и понеслись по узкой мягкой дороге.
— Э-эх! Мои любезные, мои голубчики!
Семён запел, и его голос уносило ветром в пустые, замёрзшие поля. Потом мы въехали в наш лес.
По обе стороны дороги строевые сосны держали громадные караваи снега на своих мохнатых протянутых лапах. Ветер сдувал с них белую пыль, и хриплые шорохи леса плыли вслед нашим бубенцам.
Когда мы подъехали к бабушкиному дому, окружённые собаками, которые с бешеным лаем неслись к нам со всех сторон, уже темнело. В то же время несколько других саней с охотниками подъезжали с другой стороны леса. В передних санях сидели мальчишки-загонщики. В следующих санях я увидела Диму и Соню, махавших нам своими рукавицами, потом Соня выпрыгнула из саней и побежала ко мне. Белов и два дюжих мужика сидели в третьих санях, и там же лежала куча убитых зайцев, уже успевших закоченеть. Алек, у которого, наверное, щемило сердце о зайцах, повернул в садовую калитку по направлению ограды. Мы все, когда приезжали в Омут, прежде всего, шли в ограду, все, кроме Димы.
Теперь Соня стояла передо мной с лыжами в руках и двустволкой, перекинутой через плечо. На ней был тот самый охотничий костюм, со штанами, заправленными в высокие валенки, из-за которого она, как говорили, имела немало бурных сцен со своей деспотической матерью. Деспотическая мать, очевидно, проиграла сражение.
Сонино лицо, несмотря на сгущающиеся сумерки, поражало яркостью красок, её щёки горели, и глаза сияли под низкими чёрными бровями. Мы радостно поздоровались. Мы всегда были рады видеть друг друга, хотя до сих пор не нашли о чём могли бы поговорить.
Дорожку от дома до ограды замело снегом, и кусты жасмина по обеим сторонам холодно шелестели своими голыми замёрзшими ветвями. Сосновые ветки лежали на маминой могиле и на двух других, бывших в ограде. Я опустилась на колени и сжала руки. В быстро сгущающейся темноте я стояла и смотрела на неясную надпись: «Блаженны чистые сердцем». Два года я не была здесь, и сейчас так ясно почувствовала, что это место значило для меня.
Я продолжала стоять так, не то мечтая, не то вспоминая, хотя мне казалось, что я молилась. Неожиданно за оградой послышались голоса. Дима и Соня. Они остановились за кустами недалеко от меня, и я различала их силуэты, но меня им не было видно.
— Соня, ты знаешь, почему я привёл тебя сюда? Потому что..., — Дима говорил это таким голосом, что я знала, что не должна слушать, но ничего не могла сделать, — ...потому что мы в первый раз приехали в Синий Бор вместе, и оттого я веду тебя сюда к ней, что...
«Я веду тебя к ней!» Напряжённая сдержанность, самая бессвязность его голоса, с которой он говорил и под которой явно прикрывал силу того, что чувствовал, захватили мне дыхание. Дима говорил это Соне! И теперь я должна была скорее скрыться, чтоб он никогда не знал, что я видела или слышала их. Я вскочила, обежала часовню и умчалась через задние ворота ограды.
Я была рада, что Белов был с нами, его присутствие всегда меня вдохновляло. Мне нравились его внимательная манера слушать и то, как он говорил, пониженным голосом и отыскивая нужные слова (он как будто лепил свою речь), и его глаза, как два светлячка, поблёскивающие из-под густых нависших бровей, и даже как его поношенная крестьянская поддёвка сидела на его сухой и прямой фигуре.
Для меня Белов был самой сущностью всего русского. Эта эссенция русскости была и в моей семье, и в некоторых наших друзьях, но у Белова была квинтэссенция. Когда-то в прошлом Белов оставил свой прекрасный барский дом, а сам поселился в деревне, где женился на грязной и презлющей бабе, потому что у неё был от него ребёнок. Говорили, что их совместная жизнь была ужасающая, но он никогда ничем это не показывал. Как портрет Дориана Грея поглощал все пороки и преступления его жизни, так, думала я, его поддёвка собирает всю грязь, окружающую его, и не прилипает к нему самому.
Я слышала от Дуняши, что жена Белова презирала его за то, что тот отдал своё состояние, и за то, что женился на ней. Крестьяне смеялись над ней и не доверяли, главным образом, потому что он послал их ребёнка учиться в городскую школу. Много раз она выгоняла его из своей грязной избы кулаками, метлой и потоками площадной брани, а один раз, напившись, вылила на него ушат помоев. В таких случаях он перебирался в Казань, где писал день и ночь, только чтобы снова вернуться к своей злющей «бабе».
Один раз я спросила тётю Катю, зачем он это делает, зачем опять это самоуничтожение, про которое говорил папа? Она ответила с мечтательным вздохом благоговения:
— Он, наверное, надеется, что его долготерпение и смирение восторжествуют над её злобной натурой. Потом, не забудь, что она мать его обожаемого ребёнка.
Хотя Дуняшино объяснение было другое:
— На деревне говорят, что без этого у него книжки не получаются.
Князь Круцкой тоже был здесь на Рождество. Каждый раз, когда ему удавалось вырваться от своей службы в Петербурге, он всегда приезжал к нам, чтобы своим громовым басом со страшными жестикуляциями кричать, что никто из нас ничего не понимает и что всё на этом свете создано как раз противоположно тому, как мы это видим. В промежутках между своими приездами он писал длинные письма папе и тёте Кате, в которых заверял их, что без Синего Бора и того, что с ним связано, существование было бы ужасающей пустыней.
Ещё не успели доложить, что обед готов, как мы, голодная молодёжь, уже толпились около закусочного стола, заглядывая под серебряные крышки аппетитных блюд. Из гостиной, где собрались старшие, слышались звуки громкого спора, который не прекратился и тогда, когда им доложили, что обед готов. Они всей группой стали передвигаться в столовую и, когда кто-то из них остановился, они все остановились тоже, загораживая дорогу горничной с каким-то горячим блюдом. Она выглядывала из-за их спин, стараясь пройти, но её робкое «извините» не было слышно, потому что князь грохотал моему отцу, что окончательная цель человека — это личное счастье и больше ничего.
— Только это совершенно точное определение может удовле-
творить современный ум.
Я внимательно слушала. Граф Сигнен, бал у Танговских, конечно, были важные и захватывающие вещи, но всё это было как ветви, растущие из самого дерева. Ствол дерева, какое-то высшее человеческое назначение, за которое можно страдать и умереть, казалось гораздо важнее, чем счастье, простирал ветви далеко в синеву неба и давал им жизнь. Слова князя Круцкого были как удары топора по дереву, и если бы оно упало, его листья, которые шелестели и трепетали на солнце, обратились бы в безжизненный пепел, мусор.
— Давайте сделаем так, — предложила я, — пусть каждый из нас скажет, что он думает по этому поводу. Это будет интересно! Попросим бабушку начать и потом пойдём по солнцу.
Это предложение было принято с энтузиазмом.
— Только и вы тоже, — сказал папа по направлению Сони и Димы, — вы тоже должны приготовить свои ответы.
Он улыбнулся Соне, которая отрицательно покачала головой, показывая, что не скажет ни слова.
Бабушке объяснили, в чём заключался вопрос и что она должна дать свой ответ первой. Она задумалась на минуту, сжавши подбородок рукой, и потом сказала:
— Если счастье заключается в равновесии и мире, это или духовное достижение, которое приходит через страдание, или просто растительная жизнь.
— Она усмехнулась и добавила: — Лично я, в моём возрасте, ничего не имею против растительной жизни.
— Тётя Катя, теперь ты!
— Вы хотите, чтобы я выбрала между успешной и приятной жизнью без понимания, для чего она, или несение креста? Хорошо, я, может быть, слишком слаба для этого, но я бы хотела выбрать крест.
— Но как бы ты знала, для чего ты несёшь крест? — спросила я.
— Вот именно! — закричал князь Круцкой. — Ты понимала бы ещё меньше, для чего ты несёшь крест, чем для чего приятная жизнь.
— Нет уж, извините, — сказала тётя Катя, — это я бы понимала великолепно. Начать с того, что, если вы несёте ваш крест, вы понимаете других и вы не забываете, что эта жизнь только временная. Иными словами, вы не живёте, как идиот, который рассчитывает на то, что ему не предназначается.
Я вмешалась:
— Пожалуйста, оставим прения на потом, а сейчас будем только слушать ответы!
— Моя очередь? — обратился папа ко мне, ему было приятно и забавно подчёркивать мою роль председательницы этого неожиданного заседания. — Вы все знаете моё отношение к жизни. Её цель переработать тот песок, из которого мы сотворены, в прозрачную призму. И если кто может достичь этого без страдания, пусть достигает.
— Позвольте, господа! — сказал Пётр. — Мы должны сначала формулировать вопрос точно. Какой это вопрос?
Я поспешила укрепить мою председательскую власть.
— Является ли счастье целью моей жизни?
Соня была следующей.
— Я думаю, цель моей жизни... — начала она нерешительно, — это любить людей, сколько я только могу. Но это само по себе является счастьем, так что... Нет, я не знаю.
Она потрясла головой. Сразу несколько голосов стали её одобрять и поощрять. Соня засмеялась, пожала плечами и повторила:
— Я право не знаю... Я сказала только то, что я чувствую...
Сонин ответ был повторён бабушке, и вся наша семья старательно избегала смотреть на Диму, который, мы знали, мог заподозрить себя «людьми», которых она любила, и остро переживал этот неловкий момент.
— Ваша очередь, месье Поль.
— Le bonneur. Любой ценой! — и, покручивая свой ус и оголяя свои длинные блестящие зубы в вызывающую улыбку, он посмотрел на папу.
— Западная Европа сказала своё.
Белов, когда до него дошла очередь, помолчал один момент, внимательно рассматривая пепел, который он стряхивал со своей папиросы, потом поднял голову и тоже посмотрел на папу.
— Так же, как и Вы, Александр Львович, — начал он своим задумчивым ищущим голосом, — так же, как и Вы, я не признаю мира не «в Боге». — Он помолчал. — Я отрицаю счастье, которое не в Боге, и я принимаю страдание и унижение, которое в Боге.
— Что Вы хотите сказать, «в Боге» — «не в Боге»? — закричал князь Круцкой. — Давайте делать ясные определения!
И тем же мягким, гипнотизирующим голосом Белов продолжал:
— Жажда духовного созерцания заложена в человеке, жажда, через которую он постигает вечность своего существа. Страдание и смирение помогают ему найти этого невменяемого человека внутри себя. Процесс этого созерцания выше состояния счастья и различен от счастья своим содержанием.
— Какой это процесс, позвольте Вас спросить? — вскипел князь Круцкой.
— И может ли это Ваше духовное созерцание дать человеку большее удовлетворение, чем, скажем, открытие средства излечения рака в будущем даст какому-нибудь доктору X.? Может?
— Я уверен, что этот доктор X. испытает божественный во-
сторг, когда он сделает величайшее из открытий, — Белов наклонил голову, и светлячки из-под нависших бровей пронзили князя, — несмотря на то, что он будет знать: на место рака появится другой бич, не менее ужасный. И восторг этот будет не больше того восторга, который охватит каждого, кто откроет Бога в самом себе.
Бразды правления пали из моих рук — настоящая дуэль началась между этими двумя.
После обеда мы пели русские песни, играли на рояле. Хотя охотничьи глаза, кроме Сониных, уже закрылись, но расходиться было им жалко, да и рано. Соня сидела с гитарой на коленях, с которой висели, как у настоящей цыганки, яркие ленты, и своим низким альтом запевала то цыганские, то русские песни, а Дима и месье Поль дуэтом аккомпанировали на двух балалайках, но поза у Димы в углу дивана была такая, будто у него от сна кости стали резиновые, голова закинута за спинку дивана, балалайка на животе, ноги посреди комнаты.
— Неужели только восемь часов? — сказал он. — Ах, чёрт! Как ты, Соня, терпишь!
Соня сказала:
— Мне вообще не нужно сна, — она прикрыла струны рукой и внимательно взглянула на меня, как будто на случай, если я не поверю.
В это утро они встали в четыре часа и должны были так же встать на другой день, чтоб встретиться с целой компанией охотников в Танговке.
В печку залетел ветер и там крутился и выл, окна были залеплены снегом. Алек прошёл с отсутствующим лицом мимо нас по направлению к лестнице, ведущей вниз. Я подумала: он сейчас оденется и просто так пойдёт слушать пургу. Надо бы его спросить, что он думает о цели жизни, этот вопрос меня всё ещё беспокоил. Я побежала за ним вниз и догнала его на лестнице.
— Алек, я только хотела спросить тебя: ты слышал спор, или ты не слышал? Так что ты думаешь, нужно вообще счастье?
Он сказал:
— Какой ужас! Какой это был ужас.
— Да, ведь, правда? Потому что раз всё равно все умрут... а другой цели нет, то тогда всё зря! Ты что идёшь, куда?
— Просто посмотреть.
Мы были уже в передней, он снял с вешалки полушубок, а я хотела как-нибудь выразить ему то, что поднялось у меня внутри, ту волну переполнявшей нежности, которую он во мне вызвал. Это была даже не нежность, а поражённое восхищение тем, чем человек мог быть, чем Алек был. Но как передать ему это, я не знала. Я просто подала ему шапку, которую он искал.