Фаберже от Радимова

Журнал «Казань», № 5, 2016

Отец не выносил одиночества за обеденным столом. В замечательный период поздней подростковости или ранней юности остро воспринимаются оттенки жизни, формируется сущность человека. Тогда мои отношения с папой были особенно доверительны. Собираясь трапезничать, он обязательно приглашал меня к столу. Помимо всего прочего, это было мне в радость ещё и потому, что бабушка старалась накормить зятя особенно вкусно, и даже по тем скудным временам - изысканно. Папа сажал меня слева от себя, так как правая половина его лица была затронута давней и непонятной кожной болезнью, превращавшей щёку в синеватую шелушащуюся припухлость, и было заметно отсутствие значительной части правого уха. Но на фоне всегда светившихся интересом глаз этот дефект не делал папину внешность отталкивающей.

Мне было всегда хорошо за столом. Он обычно что‑то рассказывал, изображая действующих лиц доброжелательно и чуть карикатурно, и при этом старался положить мне побольше еды. Особенно вкусны были поджаренные до хрустящей корочки кусочки белого хлеба с горкой пюре из щавеля под специями, известными только бабушке. В приготовлении вкусной еды бабушка была вне конкуренции.

Трапеза завершалась чаепитием. Это было почти священнодействие. Помню, с какой радостью в наших стаканах мы иногда обнаруживали крошечные кусочки настоящего лимона! За чаем в широкой ладони отца возникала ажурная серебряная конструкция, не ручка, не рукоятка, а рукоять, под стать праздничной братине. Это был подстаканник из литого серебра, подарок семьи больного мальчика. Молодой врач‑инфекционист Андрей Агафонов спас задыхавшегося ребёнка, отсосав из его горла через стеклянную трубочку душившие дифтеритные плёнки. Процедура опасная для врача, ибо нередко в этот момент он заражается дифтерией. В нашем доме эту историю хорошо знали. Отец мальчика, Радимов, был братом знаменитого казанского пейзажиста, что жил на улице Кирпично‑Заводской в большом доме‑избе с крышей в виде огромной оконной рамы. Там была мастерская художника. Радимов‑старший и передал своему брату подстаканник Фаберже, чтобы отблагодарить им моего отца.

Подстаканник был хорош, с толстыми серебряными боковинами, украшенными гирляндами листьев и цветов. Замечательнее всего была ручка, чрезвычайно удобная, несмотря на причудливость. По поводу этой вещи у нас с отцом случались споры, так сказать, искусствоведческого характера. Я утверждал, что подстаканник слишком избыточен и грандиозен для тонкого стакана. Это сердило отца, и он завершал спор фразой: «Ты просто не дорос до настоящего понимания искусства. Это Фаберже!» В то время это имя для меня ничего не значило. Многое узнав о нём, я понял, что наша вещь не только красивая, но и недешёвая, интересная ещё и тем, что фирма Фаберже массово изготавливала пасхальные яйца и другие изделия яйцевидной формы, а подстаканники у них были не так часты.

Эти знания, увы, тут же добавили скорби. Как, оказывается, безмятежно мы жили в двухкомнатной хрущёвке с ненадёжными дверьми и окнами, полагая, что полнейшим отсутствием ценностей застрахованы от случайных визитёров! Но, поняв, что храним работу Фаберже, решили поберечь её. К подстаканнику добавили старинный отцовский портсигар и небольшую серебряную рюмку, положили всё в крепкую коробку, перевязали бечёвкой, облепили скотчем и ненадолго отнесли в надёжное место к старым знакомым. Ненадолго, потому что в скором будущем нас ждала новая квартира. С тех пор о подстаканнике все мы молчали, хранили семейную тайну. Грело душу подсознательное чувство, что эта небольшая папина вещь способна выручить в трудный момент, хотя крамольная мысль продать Фаберже не пришла даже в безденежные времена выплачивания взносов за квартиру, когда ночами я подрабатывал таксистом.

Новая квартира получена! Надёжная! Большая! Мы, наконец, готовы пригласить нашего Фаберже домой. Заклеенная скотчем заветная коробка у нас на столе. Подстаканника в ней нет.

Пожилые люди, которым мы доверили хранение своего богатства, выглядели образцами честности. Но общие знакомые, побывав у них в гостях, сказали мне с грустью: «Там в твоём серебряном стаканчике карандаши стоят…».

Странно, но ощущение очень большой потери нас не посетило. Куда и как исчез папин Фаберже, расследовать мы не стали - это навсегда разрушило бы отношения с близкими людьми. Мы общались с ними по‑прежнему, всё‑таки старики. Так лучше. Хотя память порою протестовала, и тогда я отчётливо видел широкую ладонь отца, охваченную затейливой вязью серебряной ручки.

Удивительно, но судьба предоставила мне возможность познакомиться с Павлом Радимовым.

С давним другом Рефгатом Богдановым и знакомым из художественного училища мы оказались в ресторане «Казань». Художник из нашей компании, всплеснув руками, выкрикнул на весь ресторан:

- Среди нас великий Павел Радимов! - и бросился к соседнему столику обнимать бородатого старика.- Это же Павел Радимов, товарищи! Павел Радимов!

Павел Радимов, семинарист с Рязанщины, с 1906 по 1911 год в Казани учился на филологическом факультете университета и у Николая Ивановича Фешина, и всю жизнь так и был художником и поэтом, кстати, очень в своё время популярным. Дружил с Есениным, Маяковским, Клюевым, даже возглавлял Всероссийский Союз поэтов. Водил дружбу с Луначарским и был в Кремле своим человеком. Первые его большие живописные работы казанские: пожарная каланча, Суконная слобода, Рыбный базар, небольшие дома, улочки. В Казанской художественной школе Радимов преподавал историю искусства, а сразу после революции 1917 года руководил отделом искусства в Татнаркомпросе. В 1918 году он возглавил Товарищество передвижников и был последним председателем в его истории. Написал в Куоккале неплохой портрет Репина. В СССР всегда был на виду.

Вот этот Павел Радимов оказался в ресторане «Казань» за соседним с нами столиком - приехал на какую‑то конференцию по живописи. Все уже были слегка навеселе, и потому знакомство состоялось быстро и непринуждённо. Павел Радимов оказался крупным, ещё достаточно крепким стариком, о котором можно сказать: грудь - полем. Открытое красивое лицо с широким носом и покатым лбом охватывала полукруглая снежной белизны борода. Так же белели поредевшие волосы головы. Радимов сказал мне, может и из деликатности, что хорошо помнит казанского профессора Агафонова, лечившего его детей, и ему приятно, что у профессора, Царствие ему Небесное, такой видный сын. Это было высказано с оборотами речи, которые невозможно воспроизвести в тексте.

Было очевидно, что человек этот знает себе цену - может позволить резкость и неприличия в употреблении прилагательных. Вокруг него толпились молодые и пожилые спутники, компания просто бурлила. Миловидная художница пыталась раскрыть перед ним большую папку с рисунками, но её всё время кто‑то оттирал на задний план. Наконец ей это удалось. Радимов рассматривал её рисунки весьма странно, мимолётно наискосок пролетая взглядом каждый лист. Это очень напоминало «выстрел навскидку». Но вот уж папка закрыта. Радимов сочувственно положил свои тяжёлые лапы на плечики милой дамы и с большим расположением пророкотал:

- Вы просто очаровательны… Мы вас любим, но не…

Далее шли обороты речи не для тонкой журнальной бумаги. Они были так не похожи на привычные российскому уху, что я навсегда запо­мнил каждое слово. Видимо, Радимов так щеголял не раз.

Тирада не застала врасплох его свиту и даже создала дополнительный импульс веселья. Да и дама с альбомом в руках пребывала в радостном возбуждении:

- Вот такую критику можно понять! Это ни ка­кой‑то импотентный худсовет. Спасибо! Спасибо!

Я заметил на бледном лице Радимова капельки пота. Не мне одному стало очевидно, что пора расходиться, дать пожилому человеку отдых. Назавтра в числе многих провожавших я был на железнодорожном вокзале.

Столько разных воспоминаний яркими бусинами нанизано на одну нить… Мою комнату украшает холст Радимова - ветреная поздняя осень, старая мельница, далеко за ней едва различимая фигура человека. Эту картину очень любил мой отец.