И дольше века

Начало, в котором я забегаю вперёд

Всё закончилось тогда, летом 1914‑го. Мне было семь. Каникулы. Дача! Счастье казалось таким огромным, полным: первый класс позади, впереди три месяца игр, долгих посиделок за самоваром, чтения по ролям - прямо там, в саду, среди цветов. Хозяин дачи - садовник, он учит меня разбираться во всех этих маках, гортензиях, цикламенах… Качели, гамак, площадка для крокета. Лужок - там мы играем в лапту. Родители рядом. Мне хорошо. Дачу мы снимаем каждый год - в Петровско‑Разумовском, Внуково, Покровском‑Стрешнево. Выезжаем в мае - поездом или на извозчике, вещи везут следом, на подводе. На этот раз дача в Хлыстове, по Казанской дороге. Нужно доехать до станции Томилино - и сразу окажешься на месте. Сейчас это почти Москва. И вдруг война.

Жизнь изменилась мгновенно, сразу же. Тревога, горе, раненые, госпиталя… Мы вернулись домой. Напротив нашего дома тоже открылся госпиталь. Я смотрела в окно и видела белые халаты. Появились сёстры милосердия в косынках, с красным крестом на рукавах. Люди на костылях. Дома откуда‑то взялась марля, её нужно было стирать и наматывать в рулоны. Этим мы помогали раненым. Однажды мне приснился странный и очень яркий сон: навстречу шла женщина - в слезах и вся в чёрном. Это была Россия. Стало ясно, что пережить ей придётся очень много. Обычно детям не снятся такие сны…

…Мой прадед Пётр Ильич Виноградов был протоиереем Успенского собора Московского кремля. Помимо церковной службы, он ведал ключами Успенского собора. Его жена - моя прабабушка Любовь Ильинична Виноградова - была потомственной дворянкой. У них было трое детей: Екатерина (моя будущая бабушка), Ольга и Владимир.

Бабушку Екатерину Петровну по сватовству выдали замуж за протодиакона Успенского собора Иоанна Гавриловича Полканова. Он был добрым, очень красивым человеком - но она его не любила… Сердцу не прикажешь, у неё было чувство к другому человеку - но с чувством тогда не считались. Замуж выдавали, учитывая положение и перспективы жениха. В замужестве она прожила всего девять лет и совсем молодой умерла от заражения крови. Осталась сиротой девятилетняя дочка Оля. Она росла без материнской ласки, ведь жениться второй раз дедушка не имел права. Это запрещалось Синодом. Впоследствии у Оли появилась воспитательница Варвара Михайловна Громницкая. Её отец - генерал‑прокурор Громницкий - был потомком декабриста Громницкого. Варвара Михайловна сыграла большую роль в судьбе моей мамы, а затем и в моей жизни…

Ольга Ивановна Полканова закончила гимназию с серебряной медалью. Под влиянием своей воспитательницы Варвары приобрела передовые по тем временам взгляды, став так называемой «эмансипе». Выходить замуж по сватовству (а такие предложения были) она категорически отказалась и поступила на работу в Московский университет.

Варвара Михайловна Громницкая была знакома с архиереем Московского подворья Звенигородского монастыря. Она часто ходила на богослужения, а с ней и моя будущая мама, тогда - ещё совсем молоденькая девушка. У архиерея служил диаконом монах Иннокентий, обладавший превосходным голосом и красивой внешностью. Неожиданная встреча Иннокентия и Оли Полкановой оказалась роковой.

Мой будущий отец был старше мамы на двенадцать лет. И вдруг между ними возникла такая любовь, что все преграды перестали существовать. А ведь отец был в монашеском чине… Иеромонаха Иннокентия архиерей отправил из Москвы в Звенигородский монастырь, пригрозив ссылкой на Соловки. Но всё было напрасно.

Моя будущая мама, бесстрашная девушка Ольга, дочь известного на всю Москву священника Иоанна Гавриловича Полканова, все свободные от работы дни ездила в Звенигород, хлопоча о снятии монашеского сана. Но всё было бесполезно… Через некоторое время на свет появился первенец - мой брат Ваня, который умер девяти месяцев от роду.

Затем - в Павловской больнице - на свет появилась я. Меня сразу забрал к себе дедушка. Я росла у него под присмотром няни Насти. Уже потом было написано прошение на имя императора Николая II, и только после этого получено разрешение о снятии монашеского сана. Была свадьба. Родителей венчал мой дед. А ведь изначально он был категорически против их отношений…

Как же отец стал монахом? Он появился на свет незаконнорождённым - и был отдан матерью в Московский воспитательный дом. Там брошенные дети умирали как мухи… Мой отец выжил. Бабушка - сама из бывших крепостных - забрала его из Воспитательного дома. Они жили в нищете в Сергиевом Посаде, близь Сергиевской лавры. Мальчик Ваня прислуживал в церкви. Вскоре бабушка умерла, и он остался совсем один. Так и пошла его жизнь по монастырям - послушником, прислужником. От природы он был одарён хорошим голосом и музыкальным слухом, но деваться было некуда: он постригся в монахи и получил имя Иннокентий. Он очень любил животных, у него в келье жили птицы, рыбки в аквариуме, было много цветов. Он умел делать всё: строить, колоть дрова, убирать келью, готовить. Играл на гитаре, знал множество песен, сам себе аккомпанировал. Жизнь в монастыре шла размеренно.

Но встреча с Олей Полкановой перевернула всю его жизнь. Тяжело отец снимал с себя сан, даже плакал…

Прожив полжизни за монастырскими стенами, он начал новую жизнь. Стал не Иннокентием, а Иваном Григорьевичем Толчёновым. В миру всё оказалось другим: одежда, бритое лицо… Кроме голоса, у него ничего не было! Отец стал петь в церковных хорах у Данилина, Чеснокова, в светском хоре Юхова… Все его друзья остались в прошлом, а новых он так и не завёл, навсегда остался замкнутым человеком. Редко‑редко приходили к нам два его друга - тихий, скромный Егорушка и весёлый, шумный монах, имя которого я забыла. Они сгинули в революцию…

Какие это были хорошие годы, годы детства! У меня часто была, как я говорила, «радость в брюшке» - и тогда всё вокруг светилось особым светом.

Мама работала в Московском университете на Моховой и там на третьем этаже имела «казённую квартиру». Самое раннее детство, лет до четырёх‑пяти, я провела у дедушки.

Потом стала жить с родителями и уже хорошо помню жизнь на Моховой. Квартирка была небольшая - из трёх комнат, чистая и очень уютная. У меня была маленькая комната, в которой находился специальный уголок с полочками для игрушек. Его устроил мой папа. Игрушек было много. Я относилась к ним бережно и любила порядок, к этому приучал меня отец. Этот навык остался со мной на всю жизнь.

Вскоре мама перестала работать, а отец так и пел в оперном театре Зимина и у Данилина, а ещё - у Юхова в хоре. Кроме того, он занимался делами по дому: когда мне было четыре, дедушка подарил нам десятиквартирный дом в Первом Самотёчном переулке. Тогда ни в нём, ни в соседних домах не было ни водопровода, ни электрики, ни канализации. Жили при свечах и керосиновой лампе… Ночью освещались лампадками или одной лампадой, поставленной в медный таз с песком. Туалет был с выгребной ямой. Вода продавалась вёдрами. Её развозил водовоз в бочках на телеге…

У меня были подружки - Нюра и Вера Павловские. Мы играли в весёлые игры - прятки, салочки, скакалки, прыгалки. И, конечно же, в куклы. Во дворе был курятник. Отец держал породистых кур, а иногда и гусей, которых я панически боялась. Они вытягивали шеи, шипели и наступали на меня. Потом их съели и больше гусей не заводили. Помню, как курица сидела в решете в прихожей, а под ней - жёлтенькие цыплята. Их кормили мелко‑мелко изрубленным крутым яичком. Некоторое время они жили у нас в прихожей. Каждую неделю мы ходили в баню, она была на Самотёчной площади. Пока я была маленькой, в баню ходила с мамой - это было большое удовольствие. Мне не нравилось только, когда мама мыла мне голову… Волосы у меня всегда были густые и длинные, и промывать их было трудно. За моими волосами ухаживал папа. Он каждый месяц подравнивал их особыми ножницами - и от этого они хорошо росли. В кожу головы втирали касторку… Папа любил заплетать мне косы.

Я хорошо помню прогулки с няней Настей в Александровском саду, особенно грот, рядом с которым я любила играть, прогулки в Кремль, его зелёный откос, красочные гулянья на Красной площади в Вербное воскресенье. Сколько накупали мне игрушек: шары, тёщины языки, чёртики в пробирке, яркие бумажные цветы и бабочки! Однажды я увидела воздушный шар с корзиной, который медленно плыл над Красной площадью. Это было удивительно! Помню Иверские ворота и часовню Иверской Божьей матери, куда меня водили молиться и ставить свечку перед иконой. Помню приезд к нам дедушки, которого я очень любила. Как замечательно было сидеть у него на коленях! Он был очень ласков, от него всегда исходили доброта и какой‑то особый аромат чистоты и свежести. Дедушка всегда казался мне необыкновенно красивым и величественным. Он приносил мне, как тогда говорили, «гостинцы» - это были апельсины, яблоки и необыкновенные груши. Мне навсегда запомнилось, как я сижу у него на ручках и он кормит меня с маленькой ложечки яичком всмятку… Дедушка любил меня глубоко и нежно, и я отвечала ему тем же.

Постепенно провели и водопровод, и канализацию, появилось электрическое освещение… Осталась только русская печка - и все приготовленные в ней блюда были очень вкусными. Ещё остался друг‑самовар, который ставился два раза в день - утром и вечером, да ещё когда приходил кто‑нибудь «на огонёк». Отцу не нравилось ходить в гости, но он очень любил, кгда приходили к нам. Тогда сидели за чаем, вели беседы, а ещё - при гостях и без гостей - музицировали. Мама играла на фортепиано, а отец пел соло или дуэтом с мамой. У мамы было чистое сопрано с приятным тембром, у папы - роскошный бас. Его проникновенное пение навсе­гда запечатлелось в моём сердце и повлияло на выбор моей профессии… Именно то­гда, под влиянием детских впечатлений, и развивался мой музыкальный слух и вкус. Часто отец пел один, для себя, подыгрывая на фортепиано или гитаре. Он знал много романсов и народных песен…

О, как важны в формировании человека детские впечатления! У меня всего этого было достаточно. Лет с шести‑семи меня брали в Большой театр, я слушала оперы «Демон», «Иван Сусанин», «Снегурочку», в Художественном смотрела «Синюю птицу», у Корша бывала на детских спектаклях. А домашнее чтение! Какая это прелесть - чтение вслух! Вечерами читали по очереди мама и папа, читалось с продолжением, и всякий раз меня спрашивали - что было и чем окончилось в прошлый раз? Я с жаром рассказывала, после чего чтение продолжалось. Читали сказки Пушкина, братьев Гримм, сочинения Гоголя и многое другое. Сейчас всё это вытеснили радио и телевизор, а жаль - нет живого общения в семьях. Информации много, зачастую она не нужна и даже вредна, особенно для детской души… А ведь главное таинство становления человека в детском возрасте происходит в семье. Именно там закладывается фундамент…

Вскоре меня стали готовить к поступлению в гимназию Ржевской, которая находилась на Садовой - там, где теперь театр кукол Образцова. Рядом была аптека в красном доме, позже всё это снесли. Нет и того дома, где мы жили. Все деревянные домишки прошлого века снесены, построены новые много­этажные дома. Мне их очень жаль, эти тихие переулочки… Первая, Вторая, Третья Самотёчные… И вот меня впервые привели в гимназию. Там я читала стихи и отвечала на какие‑то вопросы. Меня приняли в подготовительный класс. Сшили форму - коричневое платье с высоким воротничком и два фартука - чёрный и белый. В полуподвале была столовая, на первом этаже - классы, квартира начальницы, на втором - тоже классы и актовый зал. На антресолях имели комнаты классные дамы, там же располагались и спальные комнаты для пансионерок. В гимназии я проучилась три года, с 1914‑го по 1917‑й…

И вот все почувствовали неотвратимость страшных перемен. Надвигался 1917‑й год. Год революций - февральской и жестокой октябрьской. Постепенно начались перебои с хлебом. Стали появляться очереди. В гимназию я ходила уже одна… Постреливали на улицах.

С приходом к власти большевиков у нас отобрали всё: дом, денежные вклады, бумаги из сейфа, ценные вещи, даже пианино! Хорошо, что не успели его вывезти, и отец стал, как музыкант‑певец, хлопотать, чтобы инструмент оставили. И вот нами получена справка с текстом «временно разрешается пользоваться инструментом» (эта справка как исторический документ у меня хранится до сих пор!) К счастью, инструмент так и не вывезли. Наступил НЭП. О нас просто забыли… Но это было позже.

А тогда - мало того, что всё отняли, так ещё и уплотнили нашу маленькую трёхкомнатную квартирку. Сделали из неё коммуналку… Сначала к нам подселили семью из деревни. Но от тифа и голода они вскоре сбежали обратно. Тогда к нам вселили одинокую женщину средних лет, почти совсем глухую. Она стали жить в моей детской комнате. Она нам не мешала, а мы не мешали ей… Зима. Холод, голод пронизывали. Мы поставили в одной из комнат железную печурку - буржуйку. Она нагревалась, коптила, но быстро остывала. Помимо холода и голода, была всеобщая вшивость, а отсюда - сыпной тиф, от голода - брюшной. Бог нас миловал - тифом мы не заразились. Жили втроём около буржуйки в одной комнате, а в другой была зимняя стужа. Родители от всего пережитого растерялись. Отец стал прихварывать. У него открылся туберкулёз… Вскоре родители начали продавать - или менять на продукты - оставшиеся вещи. Всё, что можно,- шубу отца с бобровым воротником, мои ёлочные игрушки. Дошла очередь до граммофона с чудесными пластинками. Их было около сотни! Записи Шаляпина, Неждановой, Вяльцевой, Плевицкой, Собинова, запись музыки Чайковского - настоящий клад! Всё это пошло за пуд зерна…

Становилось всё труднее. Разруха, повальные болезни, голод и, ко всему прочему,- вши. Мыла не было… Появились карточки, по которым по­чти ничего не давали… Дворник исчез… Начались субботники по уборке дворов и улиц, грязь. Мама стала работать в Наркомздраве, в Учёном медицинском совете. А отец, не имея специальности, устроился там же курьером.

У меня было много игрушек - самых разных. Среди них была и большая кукла с фарфоровой головкой, с закрывающимися глазами. Я к ней была очень привязана. Сохранилась семейная фотография, на которой кукла со мной… Постепенно мои игрушки уходили на Сухаревский рынок. И вот настал черёд куклы. Мама сказала: «Пойду на рынок - продавать твою куклу, собери её вещи». Это было ужасно! «Я тоже пойду, буду продавать её сама…» И вот мы на рынке. Я держу куклу, мама - коробку. У куклы такая красивая одежда… Люди смотрят, но никто не подходит. Наконец одна женщина (она долго‑долго разглядывала куклу и все её наряды) взяла её для своей дочки. Я умоляла беречь мою любимицу.

Это было огромное горе. Детство кончилось. Больше игрушек у меня не было… Сейчас я думаю: а нужно ли было продавать куклу? Много ли за неё получили?..

И вот родители сказали, что определили меня в детскую колонию, что там мне будет хорошо. Делать нечего, надо ехать, ведь там хотя бы кормят, а дома совсем нечего есть…

Колония находилась в Петровском парке - за Белорусским вокзалом. В те годы это была дачная местность, а сейчас - Ленинградский проспект, почти центр Москвы. Совершенно не по­мню, как мы туда добрались. Я уже говорила, что у меня были очень хорошие волосы, длинные, густые, золотистого цвета. И вот мы прибыли, нас встретили, меня усадили на табуретку и, ничего не говоря, отрезали косы! Затем машинкой наголо обрили голову… Это был шок. Потом меня вымыли и переодели во всё казённое. Повели к детям. Я увидела, что все одеты одинаково, и все - с бритыми головами. Это напоминало плохой сон.

Что я взяла с собой из дома? Молитвенник. Да‑да, молитвенник. В то время как я стала жить в колонии, в больнице лежал мой дедушка, который вырастил меня и которого я горячо любила. Он умер от тифа…. О его смерти я узнала не сразу, а спустя какое‑то время. Как я горько плакала! На похоронах я не была… Похоронили его на Лазаревском кладбище, что в Марьиной роще. Вскоре это кладбище сровняли с землёй, перекопали и сделали на костях детский парк, который вскоре заглох, и образовался пустырь с чахлой зеленью. Красивый храм превратился в склад. Сейчас его начали восстанавливать… Летом 1995 года мы с Алексеем там были. Ещё идёт ремонт, но уже начались службы. Мы поставили свечку, поклонились земле, где около церкви были могилы - дедушка похоронен недалеко от церкви… Я храню последнюю его записочку ко мне, где он просил меня поминать его в молитвах. Я всегда, всю жизнь помню о нём, вижу его живым, чувствую его доброту ко мне…

Прожив дома совсем недолго, узнаю, что меня определили в новую колонию. Короткие сборы - и повезли меня поездом в Нахабино. Это где‑то под Москвой. Колония находилась в бывшем имении. Место красивое - парк, речка, сад. По приезде опять - стрижка под машинку, мытьё и казённая одежда. Встретили ласково… На душе стало спокойно. В этой колонии, где я прожила больше двух лет, мне было хорошо. Там работали три сестры, образованные женщины, по‑моему - «из бывших». Старшая была заведующей, средняя - медсестрой и сестрой‑хозяйкой.

Младшая, Анна Ивановна, была воспитательницей у девочек. Добрый, высокообразованный человек, а ещё - очень хороший музыкант… В большой комнате - столовой - стоял рояль. Анна Ивановна в свободное время всегда играла что‑то очень красивое, а иногда и пела. Это были романсы Глинки, Чайковского, Даргомыжского. Я, затаив дыхание, слушала. Заметив это, Анна Ивановна стала со мной заниматься. Она обнаружила у меня музыкальный слух и голос. Я стала разучивать романсы, а затем и дуэты с другой девочкой. Как всё это было хорошо! Нет - это было прекрасно!

Я стала не просто смотреть, а всматриваться, не слушать, а вслушиваться. Вдруг начала рисовать… Мне давали бумагу, карандаши…

Но вот мне исполнилось четырнадцать, и меня отправили домой. Прощайте, друзья и Анна Ивановна! Я хочу учиться. Хочу стать музыкантом! За три с половиной года в детских колониях я отвыкла от дома. Теперь я сплю в проходной комнате, бывшей гостиной. Места мало, ведь мы «уплотнены» - моя бывшая детская занята по распоряжению домкома. Квартира из отдельной стала коммунальной… У нас осталось две комнаты. В одной жили родители, в другой, проходной, я. Едва привыкнув к дому, узнаю, что меня, без моего на то согласия, определили в один из отделов Наркомздрава уборщицей. Надо себя кормить и одевать…

В первый раз я пошла на работу с мамой. Сотрудники встретили меня доброжелательно, объяснили, что я должна делать, показали тёмную комнатку с вёд­рами, щётками, тряпками. На столе стояли керосинка и большой чайник. В нём я должна была кипятить воду для чая, который пили сотрудники. И вот я хожу на работу одна, пораньше, чтобы всё приготовить к приходу работников Наркомздрава. Стала привыкать и, сидя в своей комнатушке, потихоньку напевала романсы, которые мы разучили с Анной Ивановной. Иногда, забывая, что я на работе, пела громче.

Так и случилось чудо: моё пение услышали. Вызвали родителей и сказали - девочку надо учить музыке, ей вообще надо учиться…

За три года в колониях я совсем отвыкла от учёбы и забыла всё пройденное ко­гда‑то в гимназии Ржевской… Но вот мама повела меня на квартиру к профессору Кастальскому - теоретику, композитору.

Он знал и маму, и дедушку. Принял он нас очень любезно, внимательно меня прослушал. Голос у меня был чистый, с хорошим тембром, грудной (контральто). Испытал рядом приёмов слух, ритм и музыкальную память. Поговорил со мной о музыке и сказал своё «добро». В те годы он был ректором Музыкальной хоровой академии, которая образовалась из бывшего Синодального училища для мальчиков. Я оказалась одной из первых девочек, принятых на учёбу. Так началось моё музыкальное и общее образование…

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, родители определили меня в хор Агреневой‑Славянской петь в альтовой партии. Отец уже пел в этом хоре, и было решено, что должна и я, ведь денег не было совсем… До революции существовал знаменитый хор под управлением Агренева. Хор этот был костюмный, а сами костюмы - вроде боярских. Пел хор народные песни в обработке - русские и украинские. Агренев умер, и хор под своё руководство взяла его дочь. Так он и стал хором Агреневой‑Славянской… Отец пел в хоре по совместительству, как бас. Мне платили вдвое меньше, чем взрослым, но и это было для меня хорошо. Я смогла купить себе сатиновое платье на Сухаревском рынке и там же, на развале, поношенные туфли и смену белья. Кроме того, я подкупала себе кое‑что из еды, например, пшённую кашу с тыквой, которой торговали на рынке тётки (они сидели на горшках с кашей). Надо было только иметь с собой ложку, чтобы не есть грязной общей. Ложку я всегда носила в портфельчике с собой. Каша съедалась прямо на улице, по дороге на занятия. До сих пор помню вкус этой пшённой каши без масла! Какой же вкусной казалась эта горячая каша, прямо на улице около Каретного ряда!

Совмещать работу в хоре с учёбой было очень тяжело. Чаще всего концерты были по городам Московской области. Ночь в поезде, а утром надо бежать на занятия. Подорвалось моё здоровье, что‑то появилось в моих лёгких - врачи называли это «притуплением» и боялись туберкулёза…

Когда мне было 16 лет, я перешла учиться в муз­училище при Московской консерватории, а Хоровая музыкальная академия закончила, к сожалению, своё существование - понадобилось помещение для юридического института. Закрытие такого учебного заведения с хорошими традициями было большой потерей для хоровой музыкальной культуры страны. На его базе и образовалось музучилище при консерватории.

Нам всем устроили экзамен, хотя правильнее назвать его показом, ведь мы умели читать с листа любой музыкальный текст, умели петь в ключах… Одним словом, наша группа была принята на 1‑й курс музыкально‑педагогического факультета с дирижёрско‑хоровым уклоном. Мы были его первым набором и первым выпуском… Занятия проходили в здании консерватории. Я могла, как студентка, бывать в Большом и Малом залах, на концертах. Учиться было легко, сказывалась основательная подготовка в хоровой академии.

С питанием было плохо, а с одеждой - ещё хуже. Не было тёплых вещей, обуви, белья. Из всего я выросла. Сама себе сшила из двух старых платьев одно… Оставшись без всего, мои родители растерялись. Продукты делились. Мне выдавали мою долю. Я часто эту долю съедала раньше положенного срока. Меня дважды поддержала Надя - моя бывшая няня. Она два лета подряд брала меня к себе в село под Тулой. Жила я месяца по два у её сестры Клавдии Васильевны. У них были корова, куры, хлеб. Там меня откармливали, отпаивали парным молоком, кормили свежими овощами, пшеничной кашей, домашним хлебом, и за лето я набиралась сил. Теперь я хорошо понимаю, что эти два лета просто меня спасли.

Я ходила с Клавдией Васильевной на уборку хлебов (зарабатывала ей трудодни). Кругом были хлебные поля. Начиналась уборка - жатва, молотьба. Вязала снопы, подавала снопы в молотилку. Было это трудно, но весело. Мне нравилось. Как‑то от истощения нашу семью спасла конская голова. Не помню, кто именно - отец или мать - получили на работе часть конской головы (половину или четверть). Это был праздник!

Потом отец получил талоны в столовую Нарпита (в Каретном ряду), там давали по талонам чечевичную похлёбку. Мы несли её в большом синем кувшине домой, доваривали и ели. В столовой я наблюдала, как те, у кого не было талонов, собирали обед уже со столов, с тарелок. Это были, как тогда их называли, «бывшие». Мы тоже принадлежали к «бывшим»…

В те годы в Москве было очень много беспризорников, они ютились по подвалам, спали в котлах для асфальта… Их одежда представляла собой самое невероятное тряпьё. Они воровали, попрошайничали, а те, кто постарше, и грабили. Трудно себе представить, как и чем они жили…

И вот правительство подняло общественность, поручило Дзержинскому организовать бездомных ребят в коммуны. Появилось общество «Друг детей». Таким образом собирались средства и велась работа по ликвидации беспризорности. Я вступила в это общество при консерватории… Однажды меня вызвали в профком. Дали большую пачку листовок с текстами массовых песен, которые в те годы пела вся страна, и отправили в приёмник‑распределитель для ведения музыкально‑массовой работы с беспризорниками.

Поехала трамваем по Садовому кольцу. Нашла по данному мне адресу двухэтажный дом. Вошла, сказала, что пришла заниматься музыкой. На меня посмотрели с удивлением, но проводили на второй этаж в просторную комнату. Там рядами стояли лавки, а на табуретках лежал рояль без ножек. Клавиатура была ободрана и разбита… Вот и вся обстановка. Я села за рояль и стала ждать. Послышался топот, и в комнату ввалилась толпа подростков - мальчики и несколько девочек. Их сопровождал здорового вида дядя. Шумно расселись по лавкам, девочки - впереди. Ребята были плохо одеты, измождены. Все с нескрываемым любопытством смотрели на меня: «Зачем пришла к нам эта чистая девочка?» Ведь я была только чуточку старше их. Я, в свою очередь, смотрела на них и думала, что же мне делать, зачем я здесь, что я могу им дать? Они столько пережили, ожесточились… Но вот решение возникло, пришло неожиданно. Оставить разбитый рояль - я буду петь сама! Я встала и запела «Вниз по Волге реке», это задушевная протяжная песня. И что же? Произошло чудо! Ребята затихли и стали слушать, а на глазах у многих блеснули слёзы. Я пела ещё и ещё. Они слушали. К концу занятия они были другими - и я была другой. Я поняла всю силу искусства.

Я приезжала несколько раз. Но однажды… Я приехала, а меня встретил почти полностью новый состав ребят. Надзиратель вышел, ведь он знал, как хорошо относились ребята ко мне и занятиям. И вдруг я почувствовала неладное. Поднялся шумок, злые усмешки. В меня начали бросать палки, тряпки, обломки стульев. Я прятала голову под крышку рояля. Я встала - и тут мне прямо в лицо попал свёрток грязного тряпья. Все затихли, ожидая моей реакции. Но мне было слишком обидно и горько, чтобы поднимать шум. Я молча прошла между рядами ребят и уехала. Когда я приехала домой и увидела себя в зеркало, мне стало ещё горше. Родители пришли в ужас: «Что с тобой?» По грязному лицу текли слёзы, нос распух и покраснел от ушиба… Через некоторое время ко мне домой явилась делегация ребят с воспитателем. Они просили возобновить занятия, обещая, что такое больше не повторится. «Это всё Петька, Васька придумали. Мы им потом дали!» - наперебой говорили они. Но больше родители меня туда не пустили, да и распределитель вскоре закрыли, так как ребята стали жить по колониям, учиться, трудиться, взрослеть. С беспризорностью было покончено.

В нашей семье в то время жила Варвара Михайловна - бывшая мамина воспитательница и друг. Её в своё время так уплотнили, что она осталась без квартиры и вещей (а ведь её отец до революции был генералом!). Она была образованной женщиной, знала в совершенстве французский и немецкий языки. Своей семьи Варвара Михайловна не имела… Она пришла к нам, и родители разрешили ей жить у нас (хотя и сами были уплотнены). Жила она за занавеской, в прихожей. Занималась частными уроками. Через несколько лет она умерла от рака лёгких… Варвара Михайловна сыграла роковую роль не только в судьбе моей мамы, но и в моей.

Однажды она сказала моим родителям, что у неё есть для меня хороший жених. Человек с положением, обеспеченный, старше меня на десять лет. Решили устроить смотрины. Он должен был прийти к нам и увидеть меня. Я всё это приняла в шутку и сказала, что хочу учиться, стать музыкантом, а не выходить замуж… Но встреча с Иваном Дмитриевичем всё‑таки состоялась - и я ему понравилась. Он начал приходить к нам в гости, сопровождал меня на концерты (когда выступал хор, в котором я работала). Это был год моего семнадцатилетия. Я продолжала учиться, петь в хоре Агреневой‑Славянской, подрабатывала в Армянской церкви. Параллельно шла подготовка к свадьбе. Из материала жениха мне сшили у портнихи выходное платье, костюм, зимнее пальто. Ведь я была, можно сказать, совсем раздета. Бельё мне подарил мамин двоюродный брат дядя Лёня. Но всё это шло как бы мимо меня.

Когда мне исполнилось восемнадцать, Иван Дмитриевич сделал предложение и дал обещание, что я буду продолжать учиться, что он создаст для этого все условия и работать в хоре мне уже не придётся. Осенью 1924 года состоялась свадьба, и я - «гол как сокол» - переехала к мужу. Так началась моя совсем уже самостоятельная жизнь. Было венчание… Эта церковь давно снесена, она стояла напротив уголка Дурова. На извозчике я уехала из дома в семью, которую совсем не знала. Это была жизнь без любви, а главное, при полном непонимании, что такое супружество. Меня никто не подготовил к этому, никто не объяснил. А должна была это сделать мать. Я росла девочкой замкнутой, близких по­друг не было. Выходя замуж, я была просто ребёнком. Только через месяц мой муж стал мне мужем… Он был старше меня на десять лет. 28 и 18… Ранее он был уже женат и имел сына. Разошёлся давно, а почему, я так и не узнала. У меня появилось всё - хорошее питание, богатая одежда и обстановка, антиквариат, но не было главного - глубокого чувства. Я стала кем‑то вроде куклы…

Немудрено, что наша жизнь так и не сложилась. Разные интересы, разные подходы к жизни. Вся семья­ мужа - он, мать, два его брата - любили выпить. За столом, с обильной закуской. Я оказалась среди них «белой вороной», так как совсем не могла пить, даже хорошее вино. Я стала уходить домой к родителям. Меня выдворяли обратно. Мне надо было заниматься. Муж начал ревновать, в нетрезвом виде обижать и наносить оскорбления… Весь мой интерес сосредоточился на занятиях в консерватории, куда я поступила после музучилища, параллельно закончив рабфак. Силами студентов консерватории - оркестр, хор, солисты, балет - была поставлена на сцене Большого зала опера Мусоргского «Хованщина». Костюмы нам предоставил Большой театр. Я пела в хоре и танцевала танец персидки. Это была большая, интересная работа для студентов всех факультетов, всех специальностей. Мне приходилось задерживаться на репетициях, а дома ждали неприятности. Сцены ревности, оскорбления. Я всё чаще уходила к родителям. Наконец я почувствовала, что могу работать сама. Поехала на биржу труда, встала на учёт и получила работу в клубе фабрики Ногина - как руководитель хора, а потом - в деревне Щёлково, куда стала ездить раз в неделю. Почувствовала уверенность в себе, пошла в загс и развелась. Тогда это было просто.

В 1930 году я окончила консерваторию и уехала на работу в Иваново. Мне было нужно начать всё с самого начала. Встать крепко на ноги. Да и жить в Москве было негде… Это был год моего становления. Ехала я в Иваново вечерним поездом. Провожали меня на вокзал родители. Багаж был небольшой - корзиночка, чемоданчик и узелок, а вместо одеяла - старое отцовское пальто. Приехала утром рано, наняла извозчика и, по данному мне адресу, по­ехала на работу. Директор жил со своей семьёй при училище. Он отнёсся ко мне очень доброжелательно, поместил в один из классов. Купил мне пружинный матрас, к которому сторож училища приделал ножки. Это было моё первое приобретение… На другой день приехала из Ленинграда педагог по вокалу Виноградова, и мы стали жить вместе. Сняли комнату на окраине города (типа дачного посёлка). Там мы прожили год и потом разъехались по разным местам, так как она вышла замуж. Хозяева дома, в котором мы жили, были очень милые, интеллигентные люди, но пришлось от них уехать, так как было далеко ходить от училища, а главное - от города до посёлка полем. Возвращаться приходилось часто в 11 - 12 ночи… Однажды за мной погнался через поле огромный детина. Почуяв беду, я бежала так, как уже больше никогда в жизни не бегала. Он почти настиг меня. Я бежала и, очевидно, кричала, так как после этого надолго потеряла голос. Мой испуг был не напрасен: вскоре была арестована банда, а в одном из оврагов была обнаружена убитая и изуродованная девушка. Меня спасли мои ноги и крылья за спиной, которые будто бы выросли у меня…

С жильём в Иванове было плохо. После этого случая сняла я комнату близко от работы, но назвать это комнатой трудно - скорее закуток, пристройка к дому с железной печкой. Работалось в Иванове мне хорошо, интересно, работы было много, так что и дня не хватало. В чём же состояла моя работа? В училище я вела теорию музыки, сольфеджио и методику. При училище организовала детскую музыкальную школу, заведовала ей и преподавала сольфеджио. Вскоре пригласили меня на областное радио музыкальным редактором детского вещания, где я была и редактором, и составителем многих передач. Это было очень интересно, работала увлечённо, сидела ночами, сочиняла детские передачи. Помню, был цикл передач «Пушкин в музыке», «Времена года» и многие другие. Кроме всего, меня избрали депутатом Горсовета, и я вела работу в секции культурного строительства. Много ездила по Ивановской области. Побывала в Кинешме, Костроме, Гусь‑Хрустальном. Перенимала опыт у педагога‑теоретика Шумского (муж народной артистки Большого театра). Тогда она была студенткой у педагога‑итальянца Де‑Рома в Иванове. В быту было тяжело. В 30‑х годах в стране был голод, карточки, на рынке всё стоило очень дорого. Покупала яички, подсолнечное масло, картошку. Часть заработанных денег посылала родителям в Москву.

Очевидно, я так и осела бы в Иванове, но летом 1933 года умер мой отец. У него была закрытая форма туберкулёза. Хоронить отца мне не пришлось: в это время я лежала в тифозном бараке и ничего не знала о его смерти… Мама вызвала меня телеграммой, когда отец был совсем плох и дни его были сочтены. Я должна была срочно ехать, был куплен билет. Но меня, помимо моей воли, положили в тифозный барак… Оказывается, я уже была больна, ходила с высокой температурой и не подозревала этого. Получилось так: я пришла в Нарпит (столовая народного питания), куда была прикреплена. Еда мне показалась ужасно невкусной. Я возмутилась и пошла к администратору, стала доказывать, что есть это невозможно. В это время у администратора сидел врач. Он внимательно смотрел на меня и вдруг говорит: «Раздевайтесь, я должен вас осмотреть». Я удивилась и говорю, что я здорова и се­го­дня уезжаю в Москву к умирающему отцу. Врач настоял на осмотре, измерили температуру. После всего этого он сказал, что я больна и болезнь зашла настолько далеко, что угрожает жизни.

Я была поражена. Требовала, чтобы меня отпустили. Всё было напрасно. Меня увезли в помещение какой‑то школы, где всё было занято больными. Был слух, что в молоке была инфекция брюшного тифа, а молоко развозили по буфетам и столовым. Маме с моей работы отправили телеграмму… Пока я лежала, а лежала я долго, отец умер, и мама одна похоронила его - и, кроме того, очень переживала за меня. Из больницы я вышла летом. Слабость была такая сильная, что ноги не шли, а главное, ослабло сердце. Это, очевидно, было осложнением после тифа. Вот тут мне и сказали о смерти отца. Я стала собираться в Москву. Подала заявление об уходе. Сборы были недолгие, всё та же корзиночка, узелок и две связки книг, купленных уже в Иванове. Помогли мне собраться и купить билет педагог училища Смирницкий и сторож. Ехала домой в мягком вагоне, всю дорогу лежала и плакала. Мама встретила меня в слезах. Так началась моя новая жизнь в Москве. Это было лето 1933 года.

Когда я вернулась в Москву, надо мной висело прошлое моей семьи. Меня постоянно вызывали в органы… В августе мама получила отпуск и путёвку в санаторий Кисловодска. Мы поехали вместе, только я - без путёвки, как теперь говорят, «дикарём». В Кисловодске нарзанные ванны и прогулки в горы сделали своё дело - наше с мамой здоровье пришло в норму. Только вот слабость сердечной мышцы у меня осталась на всю жизнь… А ведь до тифа я не знала, где у меня находится сердце! Осенью я начала работать одновременно и в музучилище имени Ипполитова‑Иванова, и в детской музыкальной школе при училище. Проработала только год, так как назревал конфликт с директором училища Пресманом. Этот старик с мокрыми губами пытался за мной ухаживать, домогаться. Всё это было неприятно, и с осени 1934 года я в качестве заместителя директора по воспитательной работе перешла на работу в МОДХВД - Московский областной дом художественного воспитания детей.

Тут я и встретила Семёна Филипповича Козлова. Он работал по совместительству - основная его работа была в институте им. Ленина. Как психолог, он занимался вопросом литературного творчества школьников. Это было темой его кандидатской диссертации. В то время Семён Филиппович был аспирантом профессора Корнилова. Ещё он вёл кружок детского литературного творчества в одной из школ Москвы. Это помещение цело и находится сейчас на Щепкина, теперь там посольство Шри‑Ланки, и мы живём напротив. Вот как бывает в жизни!

Семён Филиппович был на десять лет старше меня. Наше знакомство началось с его заботы обо мне… Моя работа была связана с частыми командировками по городам Московской области. Наступали холода, а у меня не было соответствующей одежды. Семён Филиппович, как это выяснилось потом, некоторое время наблюдал за мной и однажды спросил: «Как же вы будете зимой ездить в командировки? Есть ли у вас тёплая одежда?» Я ответила, что нет.

- А деньги у вас есть, чтобы купить необходимое?

- Немного есть…

- Тогда давайте в ближайший выходной день пойдём и купим всё самое необходимое, иначе вы будете мёрзнуть и простудитесь!

- Хорошо, пойдёмте,- сказала я, и мы условились о встрече.

Семён Филиппович подобрал мне тёплое пальто тёмно‑лилового цвета с воротником из цигейки, тёплый вязаный тёмно‑серый платок, валенки и варежки. У меня никогда в жизни не было таких тёплых и удобных вещей! Я была до глубины души тронута вниманием и добротой ко мне. Это было впервые в моей жизни - тёплая забота обо мне, которая ничего не требовала взамен… Через два месяца мы стали мужем и женой. Долгое время на работе никто об этом не знал. Когда я сказала маме, что выхожу замуж за Семёна Филипповича (она видела его раза три), она пришла в ужас: «Ты ведь его совсем не знаешь! Ивана Дмитриевича ты знала целый год, и что вышло?» Но здесь было совсем другое - большое чувство и полное доверие к человеку. С ним мы прожили долгих сорок два года. Нам всегда было хорошо вместе, мы не разлучались и не надоели друг другу. Мы были как одно целое. Это бывает в жизни нечасто…

Семён Филиппович не оставил и мою маму. Он называл её «бабаня», заботился о ней. Она жила в семье на полном обеспечении, её пенсию не трогали. Он раз и навсегда оградил меня от преследования ГПУ и МГБ. Он хорошо знал, кто я, из какой я семьи, кто были мои деды и прадеды. Я ему всё рассказала при нашем знакомстве. Меня перестали вызывать в органы и пугать. Я почувствовала себя как за каменной стеной. Семён Филиппович жил на Малой Дмитровке в большом угловом доме на втором этаже, в небольшой комнате многонаселённой коммунальной квартиры. Вся обстановка состояла из железной кровати, небольшого стола, двух стульев, этажерки с книгами и корзинки немногим больше моей… Как всё это отличалось от дорогой, «музейной» мебели Ивана Дмитриевича! Но как мне было хорошо! Радовало всё. Как хорошо было нам работать за одним столом у лампы с зелёным абажуром! Семён Филиппович писал свою кандидатскую, а я - методические разработки.

И вот новая радость, нет, счастье! - я должна стать матерью. Мне казалось, что счастливее меня нет никого на свете. Семён Филиппович стал искать обмен двух отдельных комнат на квартиру - надо было съехаться с мамой. Наконец нашли подходящий вариант и переехали. Все вещи моего детства встали по своим местам… В ночь после переезда меня отвезли в роддом, где к утру родился Алексей. Я так ждала ребёнка, что во время родов даже не кричала, а вся мобилизовалась, а когда мне показали мальчика, которого держали за ножки вниз головой, разрыдалась. «Почему же вы плачете, мамаша?» - спросил врач. «От радости»,- ответила я. Так появился на свет сын, которого с любовью ждали. Привезли нас с Алёшей на новую квартиру, где было уже всё устроено, убрано, готово к нашему приезду. Тихвинский переулок, дом 11, квартира сорок два… Там мы прожили два­дцать шесть лет. Это был мой дом, моя семья, место, где вырос наш Алик (так мы называли маленького Алёшу).

менно там я и начала вести «Книгу жизни», о которой - позже.

Родился человек, надо, чтобы он был здоров, счастлив. Надо окружить его заботой и любовью. И любовью не слепой, а разумной - и научиться этому мне помогал Семён Филиппович - как муж, как старший по возрасту, как психолог. Случалось, что он проводил психологические опыты над Алёшей (в отсутствие меня), а затем записывал их результаты и рассказывал о них студентам на лекциях по возрастной психологии. Опыты были такими - как малыш реагирует на горячее и холодное, на звуки слабые и более сильные, какова его реакция на свет, на кислое, сладкое, горькое…

Малыш по многу часов находился на воздухе в любую погоду. Колясок тогда не было, и Семён Филиппович оборудовал для этих целей санки с корзинкой. Сшит был меховой мешок в виде конверта. В этот мешок засовывали одетого Алика. При этом он всегда поднимал крик, начиная плакать при одном уже виде мешка - так он его не любил. Но как только ребёнка выносили на морозный воздух, он затихал и крепко засыпал. Вечером, после работы, Семён Филиппович любил погулять с Аликом, катая саночки по Тихвинскому переулку. Однажды он задумался и не заметил, как при повороте Алёша выпал. Семён Филиппович продолжал везти уже пустые саночки, а когда оглянулся, к своему ужасу увидел, что они пусты. Бросился обратно и нашёл меховой мешочек, в котором всё так же крепко продолжал спать малыш… Об этом случае Семён Филиппович рассказал мне лишь спустя несколько лет. Кормила я сына грудным молоком. Малыш всегда был сыт и спал хорошо и днём, и ночью. Он был удивительно спокойным ребёнком: совсем мало плакал, но любил движение. Мог подолгу прыгать в своей кроватке.

Когда началась вой­на, Алёше было 5 лет и 8 месяцев. Сколько всего пришлось вытерпеть! Всё легло на мои плечи. Я должна была вынести всё ради сына и матери. Маленький Алёша мужественно переживал все невзгоды, лишения, неудобства, и это давало мне силы. От него я не видела ни слезинки, ни каприза. Он всё сносил терпеливо, всё понимал. Как важно иметь мужество не только взрослому, но и ребёнку!

Май 1945 г.

Конец вой­не! Победа - со слезами на глазах. Сколько людей погибло! Сколько разрушено… Страшно вспоминать. Трудностей впереди ещё много. Голодновато, карточки. Все вместе ходили раз в месяц на Петровку получать паёк, который полагался Семёну Филипповичу как учёному. Алёша часто стоял в булочной за хлебом по карточкам. Перебои с водой и электричеством ещё продолжались некоторое время. Жизнь постепенно приходила в нормальное русло. Позади эвакуация. Мы дома! Какое это было счастье! А ведь падали бомбы рядом с нашим домом. Бомбили Савёловский вокзал, упала бомба на Тихвинской улице. Всё это позади.

28 июня 1945 г.

Итак, Алёша уже месяц как закончил обе школы - общеобразовательную и музыкальную. В основном год учебный закончен хорошо. Завтра, с 29.6.45, Алёша уезжает в летний лагерь. Это его первая самостоятельная поездка. Вначале ехать не хотел, но теперь настроение изменилось и едет с удовольствием. Для лагеря потребовалась характеристика из школы. Вписываю её в эту книгу.

Характеристика ученика 2 класса «Б» 204 школы им. Горького г. Москвы Октябрьского района Козлова Алексея:

«Уровень общего развития у мальчика выше среднего. Лёша может быть отличником, но не любит преодолевать трудности, особенно - при решении задач. Мальчик дисциплинирован, начитан, хорошо владеет устной речью, имеет большую склонность к рисованию. Домашние задания всегда выполняет, но неаккуратно. На уроках сидит с надлежащим вниманием и быстро воспринимает новый материал. Общая успеваемость выше средней. Переведён в третий класс.

Классный руководитель Зубкова. 5.6.45 г.»

Характеристика, данная педагогом Алёше, правильна, подмечены основные черты - способный, но усидчивости, терпения нет. Весной Алёша заявил мне и отцу: «Не хочу заниматься музыкой, не пойду больше в музыкалку». Пришлось прибегнуть сперва к убеждению, а затем - к принуждению, то есть хочешь не хочешь, а иди. В конце концов общими усилиями - педагога и моими - переломили это настроение. Алёша взялся за зачётную программу, довольно быстро её приготовил и сыграл на «4».

Сочинение А. Козлова «Кем мне быть?»

Я хочу быть художником и выбрал эту профессию потому, что очень люблю рисовать. Когда я был ещё маленьким, то увлекался рисованием. Для того, чтобы научиться хорошо, по‑настоящему рисовать, я поступил в ИЗО‑студию. Там хороший учитель, который всё объясняет, и я меньше, чем за месяц узнал много нового. Окончив студию, я поступлю в среднее или в высшее учебное заведение. Усовершенствовав свои знания, я начну писать картины. Сначала эти картины не будут мне удаваться. Постепенно я буду добиваться реальности в них, как у других художников. Многие современные художники стали известны не только в СССР, но и за границей, прославив свою Родину. Я тоже хочу прославить советское искусство и советскую живопись. Профессия художника - очень трудная, но вместе с тем - и очень интересная. Я думаю, что мои мечты сбудутся.

15.12. 47 г.».

13 октября 1953 г.

Се­го­дня Алёше 18 лет! Взрослый человек, студент 1‑го курса строительного института им. Куйбышева. Уже 20.9 получена первая стипендия (290 р.). Се­го­дня я особенно чувствую себя счастливой. Мой мальчик стал взрослым, учится в институте. В этом году было особенно трудно попасть в институт, всюду был большой конкурс. Август в этом году был напряжённый месяц, полный заботы и тревог, но 20.8 все тревоги прошли, труды увенчались успехом. Алёшу зачислили в институт. А как только он стал студентом, увлёкся джазом. Ему надо было научиться играть на саксофоне. И вот я договорилась с педагогом‑кларнетистом Зенгером о том, что он будет давать ему уроки, ведь кларнет - это прямой переход к саксофону. Теорией музыки и гармонией Алёша стал заниматься вечерами со мной. Надо сказать, он обладал очень хорошим слухом и музыкальной памятью. Всё схватывал быстро и говорил: «Мама, пойдём дальше!» Институт и увлечение джазом шли у него параллельно.