Из чёрной книги

Писатели уходят, оставляя книги. Томики кирпичиками погружаются на дно «реки времён», что «в своём стремленьи уносит все дела людей». Покрыться ­пылью забвения — удел многих авторов. Лишь редкие экземпляры волна выносит на берег. И то­гда глаз не оторвать от страниц, на которых оживают люди, осыпаются яблони в садах, кашляет старый пёс и бабочка, зависшая над коляской, обмахивает веерами спящего ребёнка. Оказывается, что наша жизнь перетекает в книги и там замирает, ожидая часа, когда чья-нибудь рука потянется к корешку. 
Три чёрных тома «Избранного» Рустема Кутуя были изданы в 2012 году в издательстве журнала «Казань» под редакцией Юрия Анатольевича Балашова. В предисловии журналист Рафаэль Мустафин пишет: «В критике не раз отмечалось, что между прозой и поэзией Кутуя нет принципиальных отличий. Проза его глубоко лирична, музыкальна. А в поэзии чувствуется умудрённый взгляд зрелого прозаика, напряжённо размышляющего о жизни… Язык метафорически насыщенный, требующий для своего восприятия определённых усилий, но всегда одухотворённый, эмоциональный. И в этом его принципиальное отличие от языковой скороговорки иных плодовитых авторов и от «птичьего языка» всевозможных модернистов, и от многозначительной зауми». 
Предлагаем читателям открыть для себя поэтическую прозу Рустема Кутуя и пройтись вместе с лирическим героем по улочкам послевоенной Казани с низкорослыми домами и запущенными садами.

Рёвушка

Женька ступает босой ногой за порог, притворяет дверь и жмурится всем лицом от хлынувшего горячего воздуха и солнца, долго жмурится, просыпаясь, лохматит пятернёй волосы и стоит, выставив острые локти, в отцовой майке и трусах.
— Что голосишь... Кш-ш...— цыкает на петуха.— Вот ужо я тебя за ноги привяжу... То-то будет... Охрипнешь весь.
Раздумывает, с чего бы начать день, глядя на большой палец грязной ноги, оттопырив его кверху:
«Пойду к озеру — Чирок там, поди. Зинка спит. Проснётся, реветь будет. Пускай поревёт. Поставлю картошку варить — мать с вечера наказала, а потом к озеру. Зинка пусть ревёт. Не высохнет. Привыкла... Дачники спят, и Мишка ихний спит. Вчера купались с Чирком, с дерева прыгали в воду. Раскачивались на суку и прыгали вниз головой. А Мишка сидел на берегу в трусах и ботинках, сопел, и удочка рядом с ним. Тоже, рыбак. Ему бы за материн подол держаться. Смотрел Мишка, смотрел и сказал вдруг: «Мальчишки, как вам не стыдно... без трусов...» А у самого губы толстые и красные. Чирок удочку его выкинул в воду. Далеко выкинул, как надо. Пускай полазит. Рыбак в ботинках...»
— Без тру-усов…— уже вслух тянет Женька, кривится лицом и хохочет, моет в кастрюле картошку.
Зинка спит и не слышит ничего. Она и не знает, что Женька вместе с Чирком уже на озере. Если б знала, заревела бы, и слёз хватило на целый день.
Но вот она просыпается, потягивается и зовёт капризно:
— Женька-а-а... Женька-а-а...
А в доме никого и нет, только картошка булькает на плите. Сбежал Женька. Дверь на крюк — и сбежал. Зинке хочется зареветь, да ведь Женьки нет, всё равно никто не услышит. А в постели горячо и сонно. Она достаёт с окна куклу, кладёт её голову на руку и опять засыпает.
— Эй, засоня... Ишь, даже рот открыла. Вставай. Как дачница, всё бы спать. Кур ступай покорми.— Женька сдёргивает одеяло.
Обидно Зинке. Она свешивает с кровати ноги, прижимает к груди куклу и принимается плакать, жалостливо пуская слюни.
«Не встану никуда. Буду сидеть вот так и реветь, пока сил вовсе не останется и в глазах кругов цветных много не станет. И Женька уговаривать начнёт...» — думает Зинка, и от этого голос её громче и слёз больше — по щекам текут и текут.
А Женька будто оглох. Выкладывает в тарелку картошку, на стол ставит, и с трусов у него вода капает на пол. Макает Женька картошку в соль, хрустит луком, вкусно хрустит, так, что Зинке и плакать больше не хочется. Она, словно нехотя, подбирается к стулу, залезает на него боком, всхлипывает тоненько.
— Ты куда? Помойся и кур покорми. Глаз-то не видать совсем. Одна вода... Ступай.
Зинка садится на пол, трясёт коленками, захлёбывается плачем.
— Скажу ма-а-аме...
— Скажи.
— Попорет тебя всего...
Высовывает острый язычок и сопит старательно, назло Женьке. Знает Зинка, что он терпеть не может, когда она сопит. А слёзы ему нипочём.
— Ишь как труба... А ну брось. Вот заставлю землю есть.
— Не заставишь. Попорет тебя мамка.
И Зинка отправляется умываться, шлёпает ладонями по лицу, смывая слёзы; потом кормит кур из корытца, прыгают они вокруг неё, клюют попусту землю, как слепые, а Зинка смеётся и сыплет горстями пшено.
А когда ленивей и безразличней станут куры, вытирает ладони о траву и идёт к столу, и тоже, как Женька, макает картошку в соль и хрустит луком, морщится от крепкого духу, глотает испуганно воздух, и глаза её наливаются слезами.
А в дверях уже Чирок покачивается, улыбаясь беззубым ртом.
— Пойдём рыбачить. Вода нынче тихая. Пойдём, Женьк. Во здорово-то будет. Подлещиков натаскаем.
Женька глядит на Зинку. Куда с ней денешься. Ни дать ни взять камень на шее. А на Кривом озере трава высокая по берегу, и глыбко, и коряжисто в озере, и тишь такая; плюнь — и вздрогнет вода, разбежится кругами. А поплавок торчком стоит, как палец, потом вдруг качнёт самым кончиком и канет вниз — тяжёлая рыба, понятное дело, из воды идёт туго, хвостом хлещет, извивается. Такую и дачникам продать можно, и Зинке сластей купить, чтоб не ревела. Но до Кривого, считай, два часа ходу по самому солнцу, а матери Зинка столько нагородит, что и голодом заморил, и оплеух надавал, и таскал невесть по каким болотам — «аж ноги в крови».
— Чего сидишь? — спрашивает он Зинку.
— Вкусная картошка?
— Вкусная.
— Пойдёшь с нами?
— Куда?
— Ох, и расскажу я тебе тогда. Вот, чтобы меня крысы съели, расскажу. Вовек тебе не слыхать такого. Про Змея Горыныча...
— Слыхала уж.
— От кого?
— Сам ты и рассказывал.
Женька хмурится, звякает тарелкой.
— Это не про то вовсе... Пойдёшь?
Зинка молчит, кулачки сжала, положила их аккуратно на стол и молчит. «Пускай поуговаривает. В лугах цветов много. Можно целый подол набрать. И щавелю много, кислого-кислого. В подол собирать буду, а потом весь и съем. А мамке всё равно расскажу про Женьку. Всё как есть, по самому порядку».
Но Женька и не думает уговаривать Зинку, выходит с Чирком во двор, и там шепчутся они, перемигиваются. Зинке очень любопытно, о чём это они,— руки у них так и ныряют в карманы, выискивают что-то,— может, конфетку? Да нет, на пальцах у Женьки леска тонкая, слюнявит он её во рту, на зуб пробует — крепка!
Опять шевелят губами, ругаются, видать. Чирок напыжился весь и губы вытянул. «Рыжий,— ругает его Зинка,— как подсолнух. И уши круглые, как колёса».
А вдруг не возьмут её никуда, закроют на крюк дверь, и сиди здесь, хоть рёвом изойди — кому какое дело до Зинки. Вот если б мамка дома была, тогда б и Зинке хорошо стало, и не тревожно совсем. Каши бы они наварили и книжки читали про зверей всяких. И пусть страшно было бы от сказок — мамка рядом...
— Жень, а Жень, а Жень...— заикается даже Зинка.— Я пойду с вами. Картошки только возьми и хлеба.
— Оставайся. Всё равно реветь будешь.
— Нет. У меня в глазах-то и слёз нету. Пойду я. Возьми.
— Ладно.
Идут по деревне. Зинка сзади, в трёх шагах от Женьки с Чирком. Шибко идут, пыль обжигает ноги. У Женьки в руках узелок и больше ничего, даже удочек нет. Смешно! Пошли по рыбу, а чем ловить — не взяли. Зинке и не надо знать ничего. Шагай, и только, а что пить хочется, им наплевать на это.
По узкой тропе обходят озеро, а дальше бредут без тропы по высокой траве. Зинка совсем утонула, одна макушка виднеется, чуть пригнись — и нет тебя, трава кругом да небо светлое, большое.
Зинка наколола ногу, вскрикнула, села в траву.
— Дальше не пойду... Домой хочу.
— Ну и сиди. Змея к тебе приползёт. Чёрная. 
Уходят Женька с Чирком, только трава шуршит. 
«Лягу и умру,— думает про себя Зинка.— Вот закрою глаза и умру и мамку больше не увижу. А в траве мягко и тихо, и змей нет». Вскакивает, кричит, сколько голоса есть, отбиваясь от высокой травы:
— Женька-аа...
И столько страху в её крике и круглых глазах, что Женька берёт её за руку и шаг убавляет.
Собирают пучки дикого лука, сбивают синие головки и, усевшись подле рощи, жуют, выбирая стрелки, сладкие и прямые. А Зинка щавель ест. Кисло во рту, вяжет язык. Она причмокивает губами, сведя низко брови, как будто ­серьёзным делом занята.
Небо кучно уплывает облаками. Пригибая траву, бежит ветер, расчёсывает рощу. В лугах он тёплый и зелёный, как листья. На воде голубой и прохладный. Женька знает, какой у ветра цвет и запах. Ветер пахнет ягодой в лесу, грибами в березняке, солнцем на поляне, травой в лугах и рыбой на озере.
Чирок улыбается, а зубов в улыбке мало.
— Люблю лук есть.
— То-то и видать. Ты с бабкой спишь, что ли? Зубы тю-тю... Иль от лука, может?
Чирок поджимает губы и, наклонив голову, сплёвывает в сторону.
— Мать говорит, вырастут... А без них лучше. Знаешь, как свистеть можно.
Он подбирается весь, словно прыгать собрался, и издаёт долгий тонкий свист. Зинка затыкает пальцами уши, щурится и визжит. 
— Здорово! Как это ты? Мне бы так.— Женька краснеет, облизывает губы.— Здорово...
— У тебя не выйдет. Надо, чтоб зубов не было... С зубами чего там...— И важно так поднимается Чирок с травы, отряхивается.
— Пошли... Близко, должно быть.
Солнце идёт над лугами, точно окунаешься в него.
А весной нет лугов — вода кругом. Высокая вода стоит у деревни, тёмная, мутная.
Сойдёт вода, высохнет земля — и уже птицам свистеть в траве и щуке прорезать чистую гладь озера.
— Жень, скоро?
— Чего слюни пускаешь? Сказывал, чтоб дома сидела. Вытри нос.
Женька шагает, высоко поднимая ноги, и совсем не глядит в сторону Зинки. Кустарник плотный, низкий, колючий.
Чирок посвистывает, не разводя губ, и получается смешно, будто носом свистит, и улыбается.
— Мы тебя не возьмём больше с собой. Одни слёзы от тебя. Как барышня...— подзадоривает Чирок.
Зинка молчит, назло молчит и даже головы не повернёт.
«Домой придём, мамке нажалуюсь. Всё-всё обскажу как ни на есть. И про то, как Женька червей ворует в огороде бабки Насти, и про то, как курят они в старой бане. И про Чирка скажу». Зинка хочет вспомнить, что же Чирок не так сделал, да не вспоминается. Она вытирает аккуратно нос подолом и решает: «Расскажу, какой он рыжий, даже собаки на него лают».
Женька вдруг приседает, отгибает куст и кричит:
— Вот она... Ух! — Заходит в воду.— Тёплая. 
Зинке всё равно, о чём говорят Женька с Чирком. Вода как вода, зелёная только. Вроде бы грязная лужа, а называют бакалдой. Выдумывают они всё.
Ложится в траву Зинка, узелок развязывает и посыпает хлеб солью. А Женька с Чирком ходят по воде медленно и тихо, ногами тревожат дно. Мутнеет бакалда — одна грязь, а не вода. Пригибаются, глазами что-то ищут. Вдруг Женька ладони сложил ковшиком под водой и выдернул разом руки. Вскрикнула Зинка: рыба извивается в руках у Женьки, хорошая рыба, щурёнок. Забегала Зинка у воды.
— Кидай, Жень... Кидай...
Ловит рыбу в траве, пальцы склизкие, а Женька грозит кулаком и на губы показывает: молчи! Отвернулась Зинка, стала рыбу обкладывать травой, чтоб не высохла, а тут прямо в неё летит другой щурёнок, длинный и глаза вытаращенные.
А когда сбилась Зинка со счёта, сколько рыбы в траве, вылезли из воды Женька с Чирком, растянулись рядом с Зинкой в теньке, только ноги выставили на солнце и хлеб стали есть.
— Домой придём, жарёху сделаем.
Женька отгоняет мух от лица, лениво, словно со сна, говорит:
— На Горелом русалки водются. Красивые. Волосы по спине, как трава.— Приподнимается на локтях.— Не вру...— Щёлкает ногтем о зуб, хлопает ла­донью по груди.— На свету не видать их. Вот ежели ночью. Они на дне лежат. Там у них дома свои, окошки всякие... Я вот рыбу вчера ловил, ну прямо-таки гладко кругом было. И вдруг вода как подымется да пойдёт кругами, и ветру много стало. Это они... Русалки. Танцуют, и вода над ними ходит. Я, понятное дело, гляжу во все глаза и вижу, волосы промеж кругов вылазят... тонкие, длинные. Не вру... сам видел волосы те... Вроде бы как золотые. Какая тут рыба. Нету рыбалки никакой... А вот бабка Настя, что у конюшни живёт и очки ниткой всё обматывает, она сказывала, сама видела их. Это нынче она стёкла на глаза надевает, а тогда нет... Пошли они это с дядькой Пашей сено косить... Чего зубы кажешь! Нет у тебя их вовсе... Не веришь, уши травой заткни.
Чирок не обижается и смотрит весёлыми глазами.
— Сказывай дальше.
— Давай, Жень, давай.
— Ночь подошла. Легли они в сено. Дядька Паша захрапел, даже трава зашевелилась. А бабка Настя глядит, из воды вылазят русалки, взялись за руки и по берегу пошли. Страшно небось... Закричала бабка Настя, они и поплюхались в воду, а дядька Паша всё равно храпит. Во как!
— Пымать бы их.
— Куда... Они, знаешь, какие спугнутые.
— Бреднем. Айда, Жень, попробуем?
Зинка не шелохнётся, застыла глазами на Женьке, страшно ей. Молчит и посапывает тихонько.
— Твой бредень починим, и выловим хоть одну. Давай, Жень?
— Забоишься в воду-то лезть.
— Не-е.
— Давай к завтрему бредень сделаем. Суровых ниток только нету.
— У меня есть,— чуть не задохнулась Зинка.— Я дам.
Возвращались ходко.
Обдумывали про себя затею. Не переговаривались даже.
Пришли домой, выволокли бредень — щупали, растягивали, считали шагами длину.
Зинка прыгала вокруг, хвастала:
— А нитки-то я вам дала. Чего бы вы делали без меня...
Потом вдруг притихла, с серьёзным лицом сидела над бреднем, думала: «А если не возьмут? С них станется. Встанут чуть свет и улизнут. Обманщики бессовестные. Всегда так: наобещают, выманят чего-нибудь, а сами смеются потом. Русалку поймают, большую, с хвостом, с золотыми волосами. Вот и не глядят даже, будто пустое место тут, а не Зинка, знай нитки вяжут. Не возьмут».
Зинка толкает Чирка в бок, показывает ему язык и кричит:
— Беззубый! Беззубый!
Чирок дёргает её за жидкую косичку, щиплет и гогочет громко — даже петух отскакивает в сторону.
И Зинка опять принимается реветь.
Много слёз скопилось за день. Всё выльет. Скоро мать придёт с работы, можно до самой мамы реветь. Зинку не проведёшь. Эти бесстыжие уйдут завтра без неё за русалкой. Её нитками починят бредень и уйдут. И ревёт она жалобно, выпячивая губы, пуская пузырями слюни, до цветных кругов в глазах.
А Женька знай помалкивает и вяжет дыры.
— Ма... а... ма...— кричит Зинка, летит навстречу матери, цепляется за её подол и, воинственно надув щёки, проходит мимо бредня, Чирка и Женьки.
...А когда тихо станет в избе, черно за окном и вкусно запахнет молоком и хлебом на печи, когда Женьки ещё нет дома, а пора укладываться спать, Зинка вдруг, сбиваясь, горячим шёпотом рассказывает матери и про червей, и про старую баню, и про то, какой Чирок рыжий, и, наконец, совсем на ухо, со страшными глазами, ябедничает матери про русалку.