"Хижицы" 2019: стихи и проза лучших

Казанским литературным кафе «Калитка» Центральной библиотеки города при поддержке журнала «Казань» уже третий год подряд проводится Всероссийский литературный конкурс имени Гавриила Каменева «Хижицы».

Конкурс посвящён памяти поэта, предвестника романтизма, родившегося и творившего в Казани, Гавриила Петровича Каменева (1773–1803), автора первой русской героико-романтической поэмы «Громвал», созданной по мотивам казанской легенды о крылатом змее Зиланте. Название конкурсу дало одно из исторических предместий Казани — Хижицы (Кизическая слобода), а также одноимённое стихотворение поэта.

В нынешнем году на конкурс поступило небывалое количество работ — более 600. Свои произведения прислали авторы из 69 субъектов России, 186 населённых пунктов страны.

Подводя итоги «Хижиц» 2019 года, журнал «Казань» публикует поэтические и прозаические произведения победителей, призёров и некоторых участников шорт‑листа.

Номинация «Поэзия»

1-е место

Юлия ДОЛГАНОВСКИХ

Екатеринбург

Смерть медведя

Зов шатуна весною недалёк —

уже не рёв, ещё не стон глубинный —

зверь, обесшерстевший наполовину,

наполовину мёртв. А мотылёк

парит — зачинщик травяного праха —

дрожит его зелёная рубаха,

ей сносу нет, но к ночи выйдет срок.

Шатун умолк, бредёт — уже не шаг,

ещё не смерть, но близко, близко, близко,

вот мотылёк зигзагом входит в изгарь —

торфяники горят? — и видит мрак.

Пытаясь выплыть, вязнет глубже, глубже —

идёт на дно. Медведь ступает в лужу —

и давит мотылька... Глухой овраг,

запорошённый снегом, ночь, метель —

уже зима, ещё звезда не встала —

оледенелым абрисом оскала

любуется луна. И колыбель

свивает тело зверя, словно сына —

усни! — так принимает крестовина

в свои тиски рождественскую ель.

2-е место

Алина ИВАНОВА

Казань

Пусть приснится тебе небо над Усьвинскими столбами, небо, под которым мы не столкнулись лбами, где не улыбалось нам бережно и лучисто,

где закат не стекал нам за спины по ключицам.

Пусть приснится тебе костёр, огнешкур и весел, ночь в бархатистом саване добрых песен, хвойные вышки, месяц над ними белый, край обозримого в облачной нежной пене, лодка на Усьве, надутая, словно пончик, птицы, с земли превращающиеся в точки, цветы холмовые, шепчущиеся с ветром, молодости упрямый, но гибкий вектор. Пусть не окажется рядом ни бед, ни болей, пусть тебе будет о чём вечерами вспомнить, пусть тебе будет ночами о ком мечтаться. Спальник один на двоих, банка пива, танцы

в кольце из обветренных скал, аксакалов мудрых, созвездия, горящие перламутром. Пусть мир будет полон надежды и тёплых таинств, пусть будут вокруг такие, в каких нуждалось под небом прозрачным

над Усьвинскими столбами, где мы никогда, никогда не столкнулись лбами.

2-е место

Кристина КРЮКОВА

Москва

Прогулки с Вертумном

Ты, Иосиф, профиль взявший от Флавия,

вёл тогда витиеватые беседы

В Летнем саду с мраморным богом,

который за доли секунды

Перевоплощался в гигантов столетий,

оставаясь непостижимым и крылатым.

А я, как пустотелая рыба-копилка,

глотала монеты метафор,

Бросаемые Тобой и Твоими щедрыми,

темноволосыми собеседниками

Из тучных облаков. Язык вашей дружной компании

Ты называл «смесью вечнозелёного шелеста

с лепетом вечносиних волн».

А как же иначе? Ведь, в противном случае,

облака бы обрушились на землю.

А я всё глотала и никак не могла наесться.

Вот такой прожорливой тварью я оказалась.

Но я заглатывала только то, что падало с неба:

Дождь ли, снег, плетение лучей тёплых,

богоподобных звёзд.

В Твоём мире тоже случались ледниковые периоды,

И тогда Ты, как кубики масла,

плавил айсберги в тропиках,

А вьючных животных пустыни отправлял на полюс.

А я — всего лишь латимерия или змея,

Которая ищет горячих камней,

чтобы согреться или поджариться.

Зачем мне, рыбе, пытаться рассыпать

божественную манну?

Разве предназначение рыбы — не плавать в воде,

И не вскармливать своей блестящей плотью Великих?

Зачем я пытаюсь мимикрировать в мастодонтов,

Способных перемещаться между адом и раем,

Жечь сердца глаголом, одновременно

осознавать себя богом и садовой глиной,

Видеть то, что не дано увидеть другим и понимать,

что время боготворит язык?

Возможно, я должна радоваться лишь тому,

что родилась в Твоём аквариуме,

И вскармливаться от VY Большого пса...

А, может быть, прав был старик Дарвин,

И у меня есть возможность отрастить конечности,

Выйти из воды сквозь огни тысячелетий

и через миллионы перевоплощений,

И если не стать мастодонтом, то хотя бы кормить других рыб в своём аквариуме??

Ведь вы, со своей кудрявой компанией,

зажгли в сердцах и умах

Простых земноводных веру в эволюцию.

Ты провёл меня сквозь эоны своих воплощений:

От катархея до конца времён,

сквозь Метаморфозы Овидия,

И тайнописью открыл радость от журчания

Струи, выходящей из пасти льва,

податливости бородатого от мха камня базилики,

Зоркости душистых игл пиний, цепкости почерка,

и научил меня замечать, замечать,

замечать...

Железная крыша, по которой барабанит дождь,

это мембрана Вселенной,

Пульсирующая от ударов Твоих астрономических единиц,

порождающая нежность.

Я теперь вижу сквозь века,

и понемногу мои плавники превращаются в крылья.

3-е место

Наталия ПРИЛЕПО

Тольятти

Лодка

Я не трогала воду, страшилась её движений.

Он размазывал соль по ошпаренной солнцем шее.

И такое затишье, что птицы совсем не пели.

Только ловчие вёсла со дна поднимали зелень.

Под ногами ходила река тяжело и жадно.

Мы буравили ил, непроглядные пятна, пятна.

Он распахивал руки, и рыбы к ладоням льнули.

Говорил мне: «Плыви, плыви!» И я тонула.

Опускалась на дно, как горячий прибрежный камень.

Занимался закат золотистыми языками.

Широко расползались круги. Проступали остро

Перетлевшие листья, белёсые рыбьи кости.

Говорил: «Ничего, ничего, мы начнём с начала».

Я послушно молчала, и лодка меня качала.

Только голос его постепенно сходил на кашель.

Поднималась река и стояла темно и страшно.

Больше нет мне распахнутых рук над моей пучиной.

Но я делаю точно, как он меня научил.

Я тону глубоко, а потом начинаю с начала.

И лодка меня качает.

3-е место

Дмитрий ЛАШЕВСКИЙ

Екатеринбург

Встреча

Вот кладбище посёлка Палкино,

А вот погост соседа Ёлкино,

И между них старушка плакала,

И моё сердце тихо ёкнуло.

Красноголовики да белые

В корзинке у меня — все чистые!

И я спросил:

«О чём вы, бедная,

На камне плачете-кручинитесь?

Нашли могилу позабытую

Или забыли, где заветная?»

Она ответила с обидою:

«На мёртвых — память незабвенная;

Не заблужусь тут даже ноченькой,

Пройду по тропке вдоль осинника:

За Палкино — могила доченьки,

Под Ёлкино — лежит мой сыночка».

«Недавно, видно, похоронены?

Одна — осталась — одинёшенька?..»

«Ах, милый, всё уж отгорёвано,

Отрезано, как гриб вон — ножиком…»

«О чём же плачете вы, бабушка,

Да все слезинки — с горьким ядрышком…»

«Ах, как же мне не плакать, батюшка,

Меня-то с кем положат рядышком?

И как мне выбрать долю смертную,

Ведь оба были любы-ласковы,

Какою ж мне измерить меркою,

Кого обидеть, несогласного?

Любому ж — хочется с родителем…»

И я ей не сказал, естественно,

Что утверждённый план строительства

Добрался и до этой местности:

Бульдозеры пройдут просёлками,

Не видя даже леса, ладно б щеп,

Снесут и Палкино, и Ёлкино,

А там — заброшенное кладбище…

Она приподнялась: «Пора, прости,

Иду-то, мол, от сына к дочери».

И я подумал: сколько радости

В этой неведающей горечи.

3-е место

Евфросиния КАПУСТИНА

Санкт-Петербург

Кате читали Пушкина. Сказки смеялись папиным.

Катя просила заново. Катя просила все.

В эту весну, как водится, Катины щёчки в крапинку.

Папу куда-то вызвали. Носит дрова сосед.

Катя читает Пушкина. Строчки смеются папиным.

Буквы трясутся папиным, прыгают в жёлтый лист.

Папа играет с пушками. Катя скребёт царапины.

Катя рисует длинное: «Папа — артиллерист».

Папу рисует с пушками. Думает, что для Пушкина.

Мама молчит стеклянная, смотрит сквозь дочкин лоб.

Катю кладут у бабушки. В доме огни притушены.

Мама качает шарфики, хочет идти в окоп.

Катя читает Пушкина. Сказки молчат и хмурятся.

Кто-то походкой папиной Катю ведёт гулять.

Кате качели хочется. Зубится ствольным улица.

Катя летит над пушками. Кате сегодня пять.

Участники шорт-листа

Иван ДЕНИСЕНКО

Санкт-Петербург

Холодная весна

Не в том беда, что мир утратил стиль —

он в принципе далёк от этой темы:

я сам, должно быть, что-то упустил,

пока пытался разобраться, где мы.

Ложится снег на серые дома,

расплывшиеся кляксой гематомы,—

всё это как подсказка, что дана

тому, кто понял, что не знает, кто мы,

но знает, что упавших на бегу,

споткнувшихся о собственное имя

ждут на далёком сером берегу —

и ни один не пролетает мимо.

Холодная весна. Земля тверда,

в ней саженцы, как колья или клинья.

И ворон восклицает: «От винта!»,

но, передумав, складывает крылья.

Ищу одну средь множества частот,

отсеивая гулкие тамтамы…

Кто день за днём глядит на небо, тот

имеет представление, куда мы,

и ведает: сплетающих строку,

несущих песню, что ещё не спета,

ждут на далёком сером берегу,

где топчаны зачехлены до лета.

Пронизанная ветром высота.

Потоки слов тягучи и упруги.

Произношу негромко: «От винта!»,

но, передумав, опускаю руки.

Зарина БИКМУЛЛИНА

Казань

***

Полно, полно, мила птичка,

В розовом кусточке петь! Г. Каменев

Алкиона смеётся, она сегодня

зимородок, который ныряет в лёд.

Алкиона танцует в одном исподнем,

рукава расправляет в полуполёт.

Алкиона вступает в холодный кафель,

разбивает крыльями белизну.

Погружается в лёд, несмотря на график,

чтобы холод шершаво ладонь лизнул.

Алкиона в фоны сплетает волны,

Алкиона поёт, ce caprice d'enfant.

До-диезов и после-бемолей полный,

по беззвучной клетке несётся звон.

Доктор Сирин знакомится с ней в двенадцать.

Это значит, что стрелки смотрят наверх

не моргая, чтоб друг за другом гнаться.

Алкиона, представься, это четверг.

Алкиона знакомится с ложкой, чашкой,

ловит цепкими пальцами имена

и предметы. Что больно и то, что тяжко

удержать. Убегает за ними на

абордаж, мимо капищ до корня «ксено».

В кулаке зажимать лучше тик, чем так.

Пополняет тезаурус, вносит лексемы,

носит крестик и ноль на пустой чердак.

Изумрудные перья в аморфной куче,

окончания сорваны в крик ce capri.

Доктор Сирин считает: тяжёлый случай.

Доктор Сирин считает: ирасссдватри.

Алкиона поёт и ныряет в воду,

пока клетку закат не закроет платком.

Завтра доктор представит ей время года,

не давая знака, что он знаком.

Закрывая двери на все четыре

оборота, зайдя в двухкомнатный фон,

доктор Сирин в пустой ледяной квартире

машинально поёт ce caprice d'enfant.

Майк ЗИНОВКИН

Архангельск

***

линии на ладони сходятся наяву. та, что тебя уронит

в горькую трын-траву, будет всю ночь

стучаться в звёздный Аустерлиц. август рассказан

вкратце — взглядом из-под ресниц,

чёрным пером в петлице. август уныл и сер.

молот забрал убийца, сыну достался серп —

вырастет и обрящет за восемьсот земель

долгий почтовый ящик, звонкую канитель. что

ему скажет слово, полное темноты?

жизнь — это хмель и солод. всё впереди, а ты

перезимуешь осень, перемолчишь закат.

и никого не спросишь — тихо уйдёшь (за кадр).

множить — не перемножить и не прогнать взашей

вечное бездорожье да полынью в душе,

где припустивший следом сделает свой глоток —

в очереди за небом каждый не одинок,

каждый двумя руками, словно мечту в горсти,

держит посильный камень, не запрудивший Стикс,

искренне. и до срока всем нам — итог один.

так и выходят боком выстрелы в солнца спин,

вот и качаешь ялик, бросив за борт весло:

я ли не верил? я ли? просто не повезло…

или совсем не просто, если пересчитать —

тридцать седьмой апостол первому не чета.

там, где короткий выдох пальцы лизнул теплом,

в грудь твою бьются рыбы, словно она —

стекло, смотрят невиновато, ждут: притечёт река.

жирные клочья ваты — страшные облака

— ходят кругами подле, клювами дребезжа.

парка последний полдник нехотя ест с ножа,

время томатной пастой капает в котелок.

скольких ты предал, пастырь, ради вязанки

строк? ради запретной страсти быть самому творцом?

окна открыты настежь, вертится

колесо. а из земли кровавой тянется белый стих.

я не имею права — Каин тебя простит...

Алексей ЧЕРДАКОВ

Челябинск

***

Мальчик шепчет: «Господи,

Высоко до звёзд, поди?»

— «Высоко до звёзд, поди...»,

Отвечает Господи.

Мальчик шепчет: «Господи,

Много ль будет слёз в пути?»

— «Много будет слёз в пути...»,

Отвечает Господи.

Мальчик снова: «Господи,

А нельзя их вскользь пройти?»

— «А нельзя их вскользь пройти...»,

Отвечает Господи.

...И не свой от горести,

Зло кричит: «А кто есть Ты?»

Всё кричит: «А кто есть Ты?..»,

Долго в темноту.

Антон ШКОЛЬНИКОВ

Омск

Зима и печь

В лапе еловой, несжатом хлебе,

В листве гнилой;

И на земле — зима, и на небе,

И под землёй...

В стогах, сугробах, собачьем лае,

Кошачьих снах —

Зима. Не добрая и не злая,

Как есть. Зима.

Нет-нет, да снег отряхнёшь чекушкой

С сутулых плеч:

Зима — весь мир. Человек — избушка.

В избушке — печь.

Подёрнет ухом у печки кошка

На ставен трель —

С мороза кто-то глядит в окошко:

— Пусти, согрей...

Зима. В сердцах, на висках-опушках —

Везде права...

— Согрею, что ж... Заходи в избушку.

Неси дрова.

Ветха избушка, но пахнет сеном,

Дрова трещат.

И, как-никак, через дыры в стенах

Уходит чад...

...С устатку кто, может, кто с охоты,

А кто — с утех...

Но если в душу стучится кто-то —

Пускайте всех.

Натопчут — пусть! Надымят прилично,

И негде лечь...

Не стены греют.

И не наличник.

Топите печь.

Роман СМИРНОВ

Электросталь

Четвёртое время

В преддверии зимы нисходит благодать

натруженным крылам и, с чисткой оперенья,

ложится первый снег на наши города —

невидимый покров, недолгое паренье.

Когда ты слеп, но свят причастностью к следам

седых поводырей разметивших пространство,

легко осознавать наличие стыда

и тихо повторять: «Я мало, но старался…».

Прозренью есть цена, и место есть ему.

Три времени, как три скачка через барьеры

к четвёртому прыжку — в сиянье или тьму —

в зависимости от сомнения и веры.

Но в час великих дел всё чаще мы земны,

тем более поэт, пронёсший мимо лета

начальную строку «в преддверии зимы»,

нисколько не страшась, а сбудется ли это.

Виктория СМАГИНА

Томск

Совершеннозимнее

Зима не спит, гуртует облака

До беспредельной побелевшей мути.

Прогноз погоды замер и никак

В соляр-светильник лампочку не вкрутит.

Метёт с утра и к вечеру метёт.

Сугробы прирастают, жмутся к дому.

Январский день, да нет — январский год

Скользит без слов в заснеженную дрёму.

Погодки-сны приходят чередой

К сиреневым кустам под плотной ватой,

К растрёпанной рябине, чьей бедой

Любая спевка женская богата,

К полыни, пережившей свой парад,

К сараю с жестяной заплаткой сбоку,

К усталой стае ауди и лад,

Сторожко ждущих посвиста брелока.

Сопят царевны белых полюсов

И принцы спят от Нерюнгри до Ельни.

И сыплется на мир десятый сон,

Мягчайший, тонкорунный, колыбельный,

Раскроенный по копиям лекал,

Рисованных божественной десницей.

Всё замерло.

Но тонкая рука

Стеклянный шар встряхнула.

— Спи.

— Не спится…

Рустем САБИРОВ

Казань

Первый снег

Как трудно ночлега просить у земли,

не вполне распрощавшейся с летом,

Как больно искать среди веток и листьев живых

окаянный ночлег.

Как тяжко быть снегом, слепым, новоро`жденным

снегом,

Который не в силах понять, что не дождь он, не иней,

а — снег.

Как страшно быть гостем незваным, заклятым.

Пусть даже и жданным.

Как горько воде быть не ливнем родящим,

а злобной пургой.

Как хочется стать просто дождиком, облаком, лужей,

росою, туманом,

Не мять, не корёжить, не бить, не свиваться

смертельной дугой.

Но падает снег, невиновный,

но во всём и всегда виноватый,

То грудой отвесной, то свиваясь под ветром в пургу.

И всё, что не умерло, кроет стерильною влажною,

рыхлою ватой —

Вот. Всё, что могу. Будем жить. Не судите.

Вот всё, что могу.

Владимир АЛИСОВ

Иваново

Пейзаж

пейзаж полей сливается в печаль

горящий стих пускается в печать

и минус заменяется на милость

золоторотцы прячут костыли

и падают с балконов журавли

преодолев банальную двукрылость

седой рассвет идёт по проводам

как лозоход по золотым следам

сам позабыв зачем он и откуда

самосожженьем лечится сирень

и воскресают на девятый день

танцующие зомби болливуда

на площадях цветноволосый рой

без повода не старится герой

не ведая ни времени ни часа

норвежский лес готовится в поход

и девочка смеётся и поёт

на крыше президентского паласа

Дмитрий БОБЫЛЕВ

Санкт-Петербург

Кладбище

Глазами, полными синиц,

Вращает дерево натужно

И, опрокинутое в лужах,

Дотягивается до лиц

Лежащих здесь. На то и смерть,

На то и пестрядь рыхлой тучи,

Чтоб липа голос свой скрипучий

Могла в покой перенеметь.

Номинация «ПРОЗА»

1-е место

Денис ОСОКИН

Татарстан, Казань

Синие глаза

Мы странствовали на велосипедах с сестрёнкой — через мало знакомые горы и поля — за которыми через трое суток велосипедного пути должна была появиться наша дача. Мы старались держаться диких берегов рек — ведь так интересней. Но на второй день мы до того измучились крутиться прибрежными болотами — что решили откатить от реки на асфальт на трассу — и немножко на ней отдох­нуть — наверстать километры. Карта у нас была какая-то слабая. Судя по ней, нам следовало доехать полями до села Кокузы — а оттуда уже можно разглядеть вдалеке трассу — если высоко подпрыгнуть. Мы снова крутились — обходили змеиные овраги — подступы к которым заросли пыреем. Деревня Кокузы должна была уже появиться — но её всё не было. Жгло солнце. Мы бросились на траву. Мы были мучительно красные. Сестрёнка вдобавок с разрезанной ногой со вчерашнего ночного купания. Мы услышали шуршание шагов и подняли головы. Среди пырейной дымчатой синевы стояла женщина. Мы поздоровались и спросили, как нам попасть в Кокузы. «А какой вам надо Кокуз?» — заговорила она с татарским сильным акцентом. Мы сказали: а что, их два? Женщина кивнула и махнула рукой: там вот Большой Кокуз. А там Маленький. Понятно — наша карта ещё хуже, чем мы о ней думали. Выяснилось, что трасса проходила примерно в одинаковом расстоянии от обеих деревень. Мы пошагали полем опять — и наконец увидели изгороди и крыши. И крошечные спины коров. На въезде в деревню — старая табличка — белой краской по рассохшейся доске: Олы Кγк Кγз. Большой Синий Глаз — значит. Мы немножко оторопели — защёлкали языками от удовольствия и въехали в деревню. Я сказал сестре: наверно, имеется в виду озеро. Здесь побольше — в Малых Кокузах поменьше. В глубине улицы мелькнула спичечная голубая мечеть. Мы шли и здоровались с медленными прохожими. Они подолгу на нас смотрели. Некоторые спрашивали, откуда мы идём. Некоторые улыбались и кланялись. В колонке мы набрали в бутылки воду. В общем, всё как всегда — если случается транзит сквозь деревню. Выходящая из улицы дорога впадает в трассу — это нам подтвердили. Главная и почти единственная улица Больших Кокузов, по которой мы шли — сломалась в угол. И продолжилась за углом. Самый центр деревни. Вот и мечеть. Мы её приветствуем. По другую от неё руку — небольшой пустырь — небольшая площадь или поляна — там что-то вздрагивает и синеет. Мы свернули на это синее. Заросший как маленькое болотце — рогозом, осоками, бордовыми зонтиками-цветами — перед нами лежал огромный синий глаз. В длину метров пять. Или, если точнее,— его можно было сравнить с комнатой в одиннадцать-двенадцать квадратных метров. Глаз был желевидным — и синим-синим. Зрачок тоже синий — только ещё синей. В глазе бликовало солнце. Мы никогда не видели такого красивого. Дунул ветер — поднял пыль. И глаз моргнул. Веком нежно-синего цвета. Вокруг было мало движения. Только лежали неподалёку козы — смотрели сонно. Мальчишки с брызгалками-флаконами из-под шампуня краем глаза поливали друг дружку. Да в молитвенной позе на корточках с глазом разговаривал старый дед в синей тюбетейке. И мы вот ещё — стояли смотрели — ухватив велосипедные рули. Вместо трассы мы поехали искать Малые Кокузы — Кече Кγк Кγз — и быстро их нашли. Его — то есть. Мы увидели там примерно то же самое. Только глаз был значительно меньше — как большой обеденный стол. Только и остаётся, что на татарский манер хлопнуть руками по бёдрам и вскрикнуть: аба-а!..

1-е место

Ольга ПАВЛОВА

Алтайский край, Барнаул

Погост

Василий Петрович Быков был человеком основательным. Проработав всю жизнь главным бухгалтером, он к любому вопросу подходил со всей серьёзностью. Годы и болячки стали напоминать о бренности тела. Сегодня, отправив жену на рынок, он решил приступить к финансовому изучению необходимых вложений в похороны.

Колумбарии и крематории были сразу отметены в сторону, несмотря на то, что в этом Василий Петрович видел ряд плюсов. Семейные традиции перевесили, поэтому вводить новшество в процесс погребения он не решился.

«Итак, теперь надо определиться с местом,— задумчиво размышлял предприимчивый пенсионер, заглядывая в компьютер,— как можно дешевле его купить».

Оказалось, что можно через захороненных родственников, но таких у Быковых в Москве не было. Он и жена были приехавшими «лимитчиками» на ЗИЛ. Другим способом — через аукцион, финансово им не потянуть, увидев цены, понял Петрович. Остался последний вариант, самый привлекательный финансово, но не самый интересный — бесплатно.

«Интересно, а где сейчас находится рабочее кладбище?» — заинтересовался бесстрашный пенсионер, открывая карту Москвы.

Перед его глазами открылась картина, которая потрясла его. Вся территория мегаполиса была разрисована значками, показывающими расположения захоронений. Многие места погребения вообще выходили на улицы, стадионы, площади. Около каждого городского храма и монастыря свои могильники. Бывший бухгалтер начал подсчёт некрополей при соборах, храмах, монастырях. Цифры были настолько впечатляющие, что Василий Петрович испытал потрясение. Не меньше оказалось в Москве недействующих кладбищ. Но самым страшным для ветерана труда показалось даже не их количество, а то, что все они были расположены в самом городе, а не на окраине, как положено.

В дверях щёлкнул замок. Вернулась жена с рынка. Скоро обедать, а Василий Петрович только переключился на историю храмов, усыпальниц и кладбищ Кремля, сердца столицы. Вычитав список всех, кто там похоронен, начиная с царских времён, пенсионер глубоко и печально задумался.

Обед прошёл в молчании. Жена ни о чём не спрашивала, зная, что в таком состоянии мужа лучше не трогать. Пообедав, хозяйка занялась мойкой посуды, поглядывая на благоверного, который опять уткнулся в компьютер.

«Может, в Питере другая ситуация с этим делом? Там сынок проживает, как-никак, поможет и там найти нам последнее пристанище,— думал неугомонный Петрович, «закусив удила» выяснить всё до конца. Но результаты поиска были удручающие — как и Москва, культурная столица России, была полностью покрыта сетью могильников и погребений.

Через час, откинувшись на спинку кресла, Василий Петрович сделал для себя важный вывод, что он, со своей квартирой в Чертаново, живёт почти внутри большого погоста. Контора смотрителя кладбища и сторожа находится при входе на территории захоронений, а не посреди могил. Выходит, всё неправильно это.

Поздно вечером Василий Петрович долго не мог уснуть. Выпил снотворное, и удалось забыться. Снилось, что около места его упокоения с одной стороны расположилась автомобильная трасса, где день и ночь неслись автомобили. Днём вдоль неё шла торговля, а по вечерам стояли жрицы любви. С другой стороны от его могилы расположилась площадь, где шли гулянья с плясками и концертами, парады и игры в хоккей. В страхе проснувшись, бывший бухгалтер долго не мог успокоиться.

Утром, после завтрака, Василий Петрович посадил свою жену перед собой и сел писать завещание — похоронить его на родине, в Троицком районе Алтайского края, там, где он найдёт истинный покой.

2-е место

Сергей ПЕТРОВ

Зеленоград

Письма дочери

«Мама, папа, здравствуйте. У нас всё хорошо. Игорёк пошёл учиться во второй класс. У Алексея много работы, я тоже постоянно кручусь. Погода стоит тёплая. В воскресенье ездили за грибами. Их сейчас уйма, так что засолим на зиму. Извините, что летом не получилось приехать. Отпуска мне не дали. Ничего, на будущий год приедем обязательно».

Старик положил шариковую ручку, прислушался. В спальне было тихо. Взял со стола конверт, вынул листок бумаги. В очередной раз перечитал письмо дочери: «Мама, папа, здравствуйте. Как Вы там? У нас по-старому. Алексей пьёт. Учебный год только начался, а меня уже вызывали в школу. Устроил ваш внук драку. На работе отпуск не дают. Сказали, что отдохну зимой. Что за жизнь такая? Может, бросить всё! Так хорошо было с вами. Вот же, дура, уехала. Ладно, сопли распускать не буду. Берегите себя. Целую. Аня».

Старик вздохнул, взял ручку и продолжал писать: «Берегите себя. Побольше будьте на воздухе. Крепко целую. Ваша Аня». Поставив точку, положил написанное в конверт письма, пришедшего от дочери, а её письмо вложил в толстый том энциклопедического словаря, стоявший в шкафу. Из спальни раздалось:

— Коль, где ты?

— Здесь я, Кать. Проснулась?

— Да, отдохнула немного. Сколько времени?

— Четверть седьмого. Ужинать когда будем?

— Вот сейчас встану и пойду разогревать.

— Схожу вниз, посмотрю почту.

— Так утром же смотрел. Сказал, что ничего нет.

— Носят ведь два раза в день.

— Хорошо, сходи.

Спустившись на лифте, старик для порядка открыл и осмотрел пустой почтовый ящик. Затем поднялся в квартиру.

— Кать, письмо от Ани!

— Иди сюда, я на кухне.

— Вкусно пахнет. Ну, читать сейчас?

— Читай уж. Вижу, что сам-то прочёл. Конверт открыт. Не терпелось?

— Что же такого? Прочитал, пока ехал в лифте.

— Ладно, ладно. Читай.

Старик с выражением зачитал написанный им текст. Жена слушала, склонив голову. Вытерла кончиком полотенца слёзы.

— Ну что ты, Кать? Видишь же, всё у них в порядке. Вот и за грибами ходили.

— Да, хорошо. Игорёчек слабый, ему воздух нужен. Всё лето в городском лагере там был. Хоть бы одним глазком на него посмотреть. Внучка видели ведь совсем маленьким.

— Перестань. Что ты сама себя расстраиваешь. Всё же хорошо.

— Да, переживаю за кровинушку.

После ужина старик под диктовку жены писал письмо дочери. Обстоятельно рассказали о своей прекрасной жизни, о том, как закончили сезон на дачном участке. Утром он пошёл в магазин и опустил письмо в фирменный ящик на почте. Жена занялась уборкой квартиры. Но первым делом достала с полки том энциклопедического словаря, из письменного стола вынула большое увеличительное стекло. Со зрением у неё было плохо, но с увеличительным стеклом могла разобрать текст. Вынула письмо, которое старик вложил вчера. Медленно прочитала. Слёзы застлали глаза. Несколько минут поплакала. Аккуратно вложила письмо обратно, поставила книгу на полку. Занимаясь уборкой, размышляла: «Дурачина он, дурачина. Неужели от меня что-либо скроешь? За почти пятьдесят лет жизни с ним неужели я не отличу правду от вымысла? Ну и пусть думает, что я ничего не знаю. Ему будет спокойней».

Эта игра между ними происходила уже больше года, но только жена полностью знала правила игры.

Наступил ноябрь, и пришло короткое письмо от дочери, в котором она сообщала, что ей дают отпуск. На Новый год и на зимние каникулы она планировала приехать с сыном. Старик, естественно, не стал это письмо скрывать и зачитал так, как оно и было. Жена недоумевала — зачем ему понадобилось так её обнадёживать? Как он будет потом выкручиваться из ситуации? А может, и правда дочка приедет. Ведь в его тайнике нового письма от неё нет. И вот перед самым Новым годом пришла телеграмма: будем тогда-то, поезд такой-то.

Как же они обрадовались! Засуетились, наперебой предлагая, что нужно до приезда сделать. Впервые за последние годы старик приволок с рынка живую ёлку, и они с удовольствием, как раньше, вместе наряжали её, достав с антресолей коробку с украшениями. Некоторые из них покупались ещё до рождения дочери.

Встречать старик, конечно, поехал один. Жена суетилась с пирогами. Поезд пришёл на вокзал точно по расписанию. Внук исподлобья глядел на незнакомого деда, постоянно поправляя рюкзачок за спиной. Дочка целовала отца, размазывая по лицу тушь. Домой ехали на автобусе. Игорёк сидел впереди и с любопытством вертел головой по сторонам. Отец с дочерью — рядком сзади, не спуская друг с друга глаз. Старик вынул из кармана пальто стопочку листов.

— На, Аня, почитай.

— Это что?

— Это твои письма нам.

— Но это не мой почерк.

— Читай, читай.

Аня просмотрела один листок за другим. Она всё поняла. Как в детстве, прижалась к отцу.

— Пап, извини меня.

— Ну что ты, что. Не проговорись матери.

У Ани в голове роились мысли о том, какая она плохая дочь и какой у неё прекрасный отец. Как он трогательно заботится о маме. Ни она, ни старик не догадывались о том, как мудро мать оберегает отца…

3-е место

Людмила БОРОВСКАЯ

Астрахань

Надежды тусклый луч затмился

В низине под чёрными крестами лежали военнопленные. За оградой начинались дачи садоводческого товарищества «Стройдеталь», затем — бесконечные ряды гаражей, дымящиеся трубы ТЭЦ и скелет железнодорожного моста. Безрадостный днём, в сумерках пейзаж становился медитативным: светились далёкие окна спального района, шумели поезда. Ему нравилось курить, глядя на эту урбанистскую романтику и внося свою лепту в вечернюю дымку.

Приписной храм при кладбище, в котором нёс нехитрую службу Георгий, стоял на сухой южной земле уж больше века. Построил его известный купчина, глубоко верующий благотворитель и всем благодетель. Сторож любил места с историей, и у этого места была история. Будто бы некий праведник и враг львиный благословил брата купеческого за добродетель и пообещал — будет храм на теле твоём. И точно. И брат, и сам купец почивали сном праведников в склепе под алтарём. Храму везло — пережил он времена советские, и без особого урона. А сейчас и вовсе смотрелся молодцом.

Георгию, в силу почтенного возраста, смотреться молодцом было труднее. Он знал, что внутри него росла чернота и давала о себе знать то резко, то по‑кошачьи томительно. Взрослая дочь сторожа бдительно водила его на приём к докторам, но тот им не верил. Хотят посадить на таблетки, это ясно. Будешь потом остаток жизни глотать пилюли, а кому это выгодно? То-то и оно. Недоверчивый он был старикан, вредный, а после смерти жены и вовсе сдал.

Долго и трудно умирала его Надюша, потеряв человеческий облик. Смерть пришла загодя, принеся с собой мешок отвратительных инструментов. Вытащила из жены все воспоминания, все навыки, всё. Они с дочкой только и успевали менять грязное бельё, печально наблюдая за разложением личности. Сейчас — легче, конечно.

По дороге на работу его встречали чужие покойники, теперь кроткие и чистые. На могиле лесника красовался гипсовый саженец. Подпирал голову меланхоличный ангел над головой давно почившей девицы. С эмалевого фотоовала смотрела маленькая Лена. Кладбище давно закрылось для захоронений, и покойников посещали уже смирившиеся с горем родственники. А кого-то не посещали вовсе: кресты ржавели и врастали в землю, таблички истирались в ожидании полного забвения. Ходили сюда и по другим делам: эпизодически и постоянно. Маленькая серая старушка, похожая на ссохшуюся головку чеснока, и её великовозрастный сын, недужный умом. Эти кормили кладбищенских котов, долго их выискивали в бурьяне между могил, раскладывали снедь. Лысый приземистый тип, прищуренный, размашисто крестившийся. Бывший сиделец, ходил он через погост, опираясь на резную трость. Слишком громко смеющиеся и слишком живые для местного замшелого покоя парень с девушкой.

Работа, в сущности, была размеренна и полна умиротворения. Следить за порядком и немногочисленными прихожанами. Больших ценностей церковь не имела, кроме особой атмосферы и серьёзного молодого батюшки. Временами орала по ночам хмельная молодёжь, кучковались на лавочках бомжики. Память смертная — один из важнейших даров для спасения, так что Георгий не боялся местного общества подземного и наземного. Ум отрешался от мирских страстей и забот, особенно вечерами, когда он глядел на огни и ТЭЦ.

Ближе к закату заходящее солнце и дымка сделали воздух золотым. Сторож присел на лавку возле церкви. Прихожан сегодня не было. Со стороны города шла знакомая фигура, спиной к солнечным лучам. Надя. Или нет? Георгий закрыл глаза и вздохнул. Пусть идёт, думал он, ощущая отступающую черноту внутри.

Участники шорт-листа

Илгиз АХМЕТОВ

Башкортостан, деревня Дюмеево

Дед и прадед

Прадед мой был трудолюбивым. Говорили, если Ахмет коснётся — оглобля расцветёт! В соседней деревне друг у него был — молодой помещик-немец по фамилии Гутлун. Мой золоторукий прадед и сам у него многому научился, да и научил ведь тоже многому! Идею построить электростанцию они тоже обдумывали вместе. Чтобы приобрести оборудование, прадед продал часть лошадей, деньги собирался передать Гутлуну. Пошли к старосте, чтобы оформить всё законным образом. Тот заявил:
— Мечеть сельская вот-вот развалится, а ты деньги в соседнюю деревню вкладываешь! Треть — на ремонт мечети! Иначе добро не дам!

Что поделать, пришлось согласиться. Только деньги не по назначению использовали. Построили каменный мешок-острог из красного кирпича. Без окон, c крепкими засовами на дверях…

Станцию, конечно, купили. Сверкающий никелем двигатель «Ford» привезли в конце лета 17-го года. Столбы по деревне дубовые поставили. Провода железные натянули…

Но в деревню электричество провели лишь в послевоенные годы. А дубовые столбы всё это время стояли…

Но тут беда. Кровавая волна накрыла страну. Принцип был прост: хочешь — бери. Не дают — отнимай! Вчерашние разгильдяи стали активистами. Пошло варварское раскулачивание. От горя прадед слёг, наверное, инсульт случился.

Наутро их отправили на станцию в Туймазы. Прадеда везли на повозке — по иронии судьбы запряжены были именно его кони. По обе стороны дороги виднелись поля. Его поля. Рос хлеб. Его хлеб. Разве труд во благо — преступление? Недавно мост ремонтировал с сыновьями. Добротно получилось. Вода там чудная. Каенлыкул — берёзовое начало, значит.

Пройдя мост, лошади сами остановились.

— Поднимите меня… последний раз… на родную землю…

Прадеда приподняли. Он посмотрел, потом, обессилевший, опустился. Закрыл глаза и больше уже не открыл. Как ни пытались, лошади стояли, как вкопанные. Мой прадед умер.

Дедушка Сафа, тогда ему только за двадцать было, вернулся обратно — с неподъёмной ношей на сердце и телом усопшего на руках…

Но куда идти? Родственники на порог пустить боятся. Где-то пьяный горло дерёт под неумелую гармонь. И это его односельчане, где каждый третий — родственник, кум или сват. Поделили чужое добро, теперь празднуют…

— Понимаю, больно. Но ты должен это выдержать…— Сагит, конюх прадеда, худой, жилистый, невысокий седой старик стоял у него за спиной. Пожалуй, он единственный во всём мире, в ком осталось хоть что-то человеческое.— Много лет назад твой отец помог мне. Если б не он — не знаю, я б тогда, наверное, покончил с собой…

Он замолчал. Оба думали об одном и том же.

Шёл тогда Сагит по пыльным дорогам, куда ноги несли. Проработал он на добыче угля в Донбассе почти пять лет, пока пластом не завалило. Слёг, весь переломанный… Потом на родину подался, надеялся, что ждут. Но напрасно: невеста — давно уже чья-то мужняя жена. Родители в мир иной ушли от горя.

Шёл он тогда, не зная куда, с опущенной головой. Сзади тройка прадеда догнала.

— Садись, ежели попутно! Вдвоём веселее будет!

Дорога дальняя, разговорились.

— Задержись у меня! Понравится — останешься. Ты ведь любишь лошадей. А мне надёжный конюх позарез нужен…

Так он у нас и остался. Шли дни, недели, годы. Семью Сагит так и не создал. Лишь изредка исчезал куда‑то. Уезжал верхом поздно вечером, возвращался ночью на следующий день. Прадед как только ни спрашивал, но тот не говорил. Решил прадед тогда проследить. С первыми лучами солнца Сагит остановился у ворот кладбища на высоком берегу реки Агидель. Как он рыдал, я даже не могу описать. Три могилы перед ним были полностью усажены красными цветами…

Прадед, не зная, что делать, поехал домой. А вечером, когда Сагит вернулся, сказал:

— В следующий раз на тройке поезжай. Уставать меньше будешь.

Больше они об этом не говорили.

Когда Сагит появился у нас, дед мой ещё не родился. Это он, Сагит, учил его ходить, впервые на седло посадил. А теперь он же единственный протягивает руку помощи…

До зимы мой дед успел соорудить землянку, сложил печь. Весной сделал предложение любимой. К тому времени он уже заготовил брёвна, перевёз их по зимней дороге в деревню. Сказал:

— Мой ребёнок не в подземелье родится!

Работал не покладая рук. Сагит, конечно, помогал во всём. И сруб подняли, и отсеялись. Но счастье — как хрустальный шар. Нашлись завистники. Те же деревенские активисты подняли извечный вопрос:

— Кулацкий сын новый дом отгрохал, амбары зерном набил, а людям жрать нечего! Раскулачивать надо!

Поздно вечером, когда вся деревня уснула, постучали в дверь.

А на следующее утро их вывели из острога. На них были только ночная одежда и одна фуфайка на двоих…

Когда поднимались на гору, справа поодаль оставался их дом. Маленький, крытый ржаной соломой. Под этой крышей жило счастье…

На горе их догнала повозка. Жену свою дед на телегу положил. Сам шёл рядом.

Когда осталось позади около десяти вёрст, отошли воды. Там, так и не увидев божий свет, стал покойником первенец моего деда. Ушла из жизни и молодая жена. По рассказам, они лежат на южном склоне холма с видом на солнце, недалеко от маленькой речки, впадающей в Базы…

Ренат БЕККИН

Санкт-Петербург

Сом

На дне рождения у Мансура гости ели сома. Отец Мансура — толстый, с большими выпученными глазами, Ильшат абзи, сам походивший на сома,— изловил рыбу в озере и доставил её рано утром в подарок сыну. Тот ещё спал, когда рядом с его кроватью появился большой пакет с ещё живым речным гигантом.

И вот теперь все гости Мансура сидели на веранде и ели сома, едва помещавшегося на нескольких больших тарелках. Не ел сома только один человек — Женя.

— Почему ты не ешь сома, Женя? — спросил именинник.

— Да так,— отвечал Женя.— Что-то аппетита нет.

— Ну, хотя бы один кусочек. Вот этот, самый мягкий,— Ильшат абзи потянулся с ножом и вилкой к сому. 

— Нет, рахмат. Я уж лучше в другой раз,— руки Жени дырявым куполом нависли над тарелкой. Все сидевшие рядом заметили, что пальцы его дрожат.

— Когда же это: в другой?! — изумился Ильшат абзи.— Другого раза может и не быть. Не каждый день такой сом попадается.

— Возможно, вы правы. Но я всё-таки откажусь.

— Но у нас больше нет ничего мясного,— заметил Мансур.

— Ничего страшного,— отвечал Женя.— Я как‑нибудь без мясного. Вот, например, салат очень вкусный,— и он стал накладывать себе в тарелку мелко порезанные помидоры с огурцами.

— Ну уж нет. Не обижай нас! — сказал Ильшат абзи и решительно взялся за тарелку Жени. Но Женя не собирался уступать и потянул тарелку к себе. Поединок был недолгим. Победителем вышел Ильшат абзи. Женя побледнел, затем покраснел.

— Нет, делайте со мной что хотите, но здесь есть какая-то тайна,— произнёс кто-то из гостей.

— Женя, ну в самом деле, скажи, почему ты не хочешь есть этого сома,— сказал Мансур.

— Я не этого… я вообще не хочу никакого сома.

— Так расскажи, почему. Зная тебя, я не сомневаюсь, что ты не просто так не ешь эту рыбину.

— Давай, Женя, расскажи,— хором произнесли гости. В этом хоре был и мой негромкий голос.

Женя обвёл глазами хозяев и гостей.

— Хорошо, я расскажу после еды.

— Ну уж нет. Айда рассказывай сейчас,— строго сказал Ильшат абзи.

— Сейчас, сейчас! — пронеслось над столом. Гости отложили в сторону вилки и ножи.

— Хорошо,— отвечал Женя,— я расскажу вам эту историю, но потом не браните меня, что я испортил вам ужин…

Всё началось с того, что однажды у Жени пропал дядя, живший в деревне и также звавшийся Женей. Женя не очень любил своего тёзку.

— Не ищите его, он сам найдётся,— был его совет.

И Женя оказался прав. Но только не полностью. В тот же самый день, когда дяди хватились, на берегу нашли его вещи: «сланцы», футболку и трусы. А вот самого дядю не нашли.

— С тех пор я не употребляю в пищу сомов,— сказал Женя.

— И это всё? — возмущённо закричали гости.— При чём же здесь сом?

Женя снисходительно улыбнулся.

— Как вы, наверное, догадались, дядя мой утоп. Труп его так и не нашли, хотя мальчишки облазили всё дно. Озерцо-то наше не глубокое уж.

— Так его что же… сом схавал? — предположил кто-то из гостей.

— Так точно.

— Но как ты понял, что именно сом сожрал дядю?? — спросил Мансур.

— Всем известно, что эти твари не брезгуют мертвечиной. Это во-первых. А во вторых,— Женя растопырил перед носом именинника правую ладонь,— Видишь это кольцо?

— Вижу.

— Подозреваешь, чьё оно?

— Твоё, видимо,— сказал Мансур.

— Теперь да,— неторопливо отвечал Женя,— но прежде оно принадлежало дяде Жене. Тому, что утоп. Мой отец, считай: дядин брат, в прошлом году удил рыбу и поймал гигантского сома. Вот шундый1: метра два, чесслово.—Женя раздвинул руки, как рыбак, имеющий опыт в жестах говорить о своих успехах.— Мать принялась чистить рыбу, и вдруг слышим её крик из кухни: «Женя, Женя». Мы бросились к ней. Я первее всех, так как услыхал своё имя. Врываемся в кухню, а мать стоит и держит в руке, испачканной сомовьими внутренностями, что-то маленькое и сильно плачет.

— Что ты, анием2? — кричу.

А она мне кольцо это показывает. С тех времён это кольцо моё, а я не ем сомов ни в каком виде.

— А что написано на кольце? — спросила я, первой среди гостей отодвигая от себя тарелку.

— Это самая интересная часть истории,— сказал Женя.— Видите, здесь сказано,— он снял кольцо и стал читать, водя пальцами по выпуклой поверхности арабских букв: «Нет бога, кроме тебя, о Господи. Ты бесконечно далёк от всех недостатков». Эти слова произнёс пророк Йунус, когда его в наказание за гордыню проглотил кит.

— Но ведь он же потом спасся…— вырвалось у меня.

— Так точно,— отвечал Женя.

— Но почему тогда Аллах не вызволил и вашего дядю?

На лице Жени появилась та же самая снисходительная улыбка, которую мы видели и прежде, в самом начале его рассказа.

— Нейсе... во-первых, сом — не кит, а во‑вторых… во-вторых, дядя Женя — не Йунус. А теперь ешьте своего сома и не говорите, что я вас не предупреждал,— сказав эти слова, Женя встал и вышел на крыльцо. Под верандой жил ёж, и всякий раз, когда Женя приходил к Мансуру, он играл с ежом, если тот позволял.

Нужно ли говорить, что к сому в тот вечер больше никто не притронулся.

¹ Шундый (татарск.) — такой, таковой.

² Анием (татарск.) — мамочка.

Юлия КЛЮЕВА

Саратов

Покой

Ольга закуталась в старую шаль матери. Только в рождественские каникулы ей удалось остаться одной. Осень и зима выдались очень тяжёлыми. Мать слегла в сентябре, обессилела вместе с осенним листопадом, и ушла, как упала, с последними листьями в заиндевелую землю в ноябре. Боль утраты ещё не могла подлечиться временем, слишком рано. Сороковой день был только вчера.

Она сидела в пустой маминой квартире. После тяжести поминок, когда день провела со старушками, а вечер с роднёй и тарелками, ей очень сложно было заставить себя прочитать в последний раз Псалтирь. Благо, муж забрал сына домой, и суета отошла совсем. Только еловая веточка, принесённая для неё Костиком, дышала праздником и смолой. Канун Рождества, а праздник оставался для Ольги где-то далеко-далеко, в тридесятом царстве.

Древние слова молитв проворачивались языком как маленькие камушки, иногда малопонятно бумкали в тишине. Но боль в сердце несколько успокаивалась только в эти минуты, как будто кто-то брал сердце в ладонь и бережно обнимал его. Ольга стояла у маминых икон, и вечность смотрела на неё ликами образов. Там были уже и мать, и отец, и брат. Брат и отец трагически погибли много лет назад. А мать осталась дышать здесь, тихо дожидаясь дня, когда дышать уже больше будет не нужно.

Но почему-то весь этот год Ольга вспоминала только одно происшествие — глупое, из запылённых воспоминаний детства, случившееся незадолго до автокатастрофы. В деревне у бабушки они с братом играли в «Царь горы». Олег залез тогда на кучу хлама и не пускал на неё Ольгу. А она, младшая, пыхтела и карябалась, но сделать ничего не могла. Расплакавшись и разозлившись, схватила пустую бутылочку из-под шампуня и запустила ею в брата. Та попала ему в лицо и разбила губу. В общем-то, обычная детская ссора... Но чувство вины за когда-то причинённую боль не давала Ольге покоя.

В тишине мысли уходили в сторону и вновь возвращали прошлое. Надо было перебрать ещё один шкаф, чтобы отложить ненужное. Вещи матери Ольга раздала недели две назад, остались только книги. Она села на пол и открыла дверки шкафа. Из шкафа повеяло незабываемым запахом старых книг. Эти издания в большинстве своём были ей ровесники, а кое-какие и много старше Ольги.

Верные бумажные друзья стояли плотным ровным строем, плечом к плечу, как бывалые солдаты в старых камзолах. Они преданно заглядывали ей в лицо потёртыми переплётами, охраняя ещё один невидимый рубеж прошлого. Отдельные служаки оказались без корешков, но повисшие ниточки разрывов смотрелись не рваными краями, а, скорее, гордыми наградами честно отслуживших свой век. Ольга замерла на несколько мгновений, погрузившись в ещё одну волну воспоминаний.

Вдруг её взгляд упал на детские книги.

— Привет, Малыш! — рука сама протянулась к книге «Малыш и Карлсон», их с братом любимой.— Скоро тебя отвезут в детский дом. Ты слишком долго был без компании.

Она стала медленно перелистывать книгу. Чёрно‑белые картинки были похожи на такое же чёрно‑белое кино, старое, как и её воспоминания, которые, приближаясь, казались живыми, но дотронуться до них уже было нельзя. Между страниц показался уголок пожелтевшей тетрадной бумаги. Ольга развернула его и увидела аккуратные буквы детского почерка брата.

«Мама («Запятая пропущена»,— автоматически подумала Ольга.) здравствуй!

Ты не волнуйся. Горло у меня больше не болит. Просто то мороженое, которое я купил на сдачу, было очень холодное. Цыплята очень смешные, жёлтые и тёплые. Пищат. Я их случайно залил водой из поилки. С Олей тоже всё хорошо. В этом году она зелёные яблоки больше не ест. Я тут был «царь горы» и её на гору не пускал. Она так расплакалась сильно. Мне даже жалко её стало, и стыдно. Она все коленки расцарапала. А бабушка сварила много варенья, мы его скоро привезём. Олег»

На сердце у неё стало тихо-тихо. Только притуплённая застарелая боль внутри медленно расплавлялась от нахлынувшей в сердце любви.

Так и не встав с колен, Ольга вытирала слёзы. Они текли долго. Потом она поднялась и подошла к окну. На подоконнике в старой хрустальной вазочке стояла еловая веточка. Ольга положила на неё этот тетрадный лист и сказала чему-то самому дорогому в сердце:

— Здравствуй, Покой!

Сергей КОРНЕВ

Рязань

Край света

В детстве краем света для меня был старый деревянный мостик на речке Августовке возле одноимённой деревушки. Умирающая деревня всего в восемь домов оживала летом, когда к своим старикам приезжали погостить городские родственники. У меня там жила бабушка.

Как сейчас помню. Мы — отец, мама и я — выходили из электрички на платформе «888-й километр» и с тяжёлыми сумками долго шли пешком в Августовку. Дорога — две укатанные колеи, заросшие травой. Идём то лесом, то лугами со стогами сена, то полями, колосящимися пшеницей или рожью. И солнце палит нещадно. Дороге конца и края нет.

Отец останавливается перекурить, срывает колосок, растирает его в руке и запихивает в рот зёрнышки. Мама смеётся. А у меня в глазах рябит от этого простора вокруг. Всё кажется сказкой — будто бы здесь всюду чудесные дивности какие-нибудь, только гляди.

И точно. Отец вдруг хватает меня и поднимает над собой.

— Пашка, смотри! Видишь, заяц побежал? Во-о-он там! Видел?

Мама не видит.

— Да где же, где? — она вертит головой по сторонам и машет на отца рукой.— Да ну тебя, врёшь ведь, какие ещё зайцы… Ой, зато запах какой тут, мамочки мои! Земляникой пахнет! Пашка, пойдём завтра за земляникой?

Я тоже зайца не вижу, но верю, что он есть. Я во всё верю.

— Не, мы с ним завтра на рыбалку пойдём,— говорит отец.— Какую рыбу хочешь поймать, а? Покажи!

— Вот такую! — с радостью показываю я, растягивая в стороны руки, насколько их у меня хватает.

— Ну и молодец, уху сварим.

Отец опускает меня на землю, берёт сумки, и мы идём дальше.

Снова лес, луга и поля. И как-то неожиданно показывается деревня. Железные крыши домов блестят на солнце. Я слышу, как заливисто-звонко кукарекают петухи, и вдалеке гулко, утробно мычит корова.

Наш дом в самом конце деревни, возле речки. Бабушка встречает нас на крыльце и плачет отчего-то, потом ласково гладит меня по голове и спрашивает:

— Как жешь ты дошёл, миленькай? Устал, поди‑тко?

— Нет,— отвечаю я, мне не нравится, что она говорит со мной как с маленьким. Я ведь уже большой, мне почти восемь лет, скоро день рожденья, а она сюсюкается.

— Ну уж, ну уж. Вона весь мокрай какой. Погодь‑ка, оботру.

Бабушка трогает мой лоб, шею, норовит вытереть пот платком, но я вырываюсь и бегу босиком к речке по горячей от солнца пыли тропинки. На берегу бегу по прохладной траве, нетерпеливо скидывая с себя кепку, рубаху и шорты. С мостика бросаюсь в речку. Там мелко, по пузо, по грудь. Дальше по шейку и глубже, но мне туда пока нельзя.

Накупавшись, сижу на мостике и болтаю в воде ногами. Смотрю на большой тёмный лес, который возвышается за речкой — далековато до него, но его непроходимая темнота всё равно меня пугает. Это и есть тот самый край света…

Возле соседнего дома на лавке сидел дряхлый дед и курил самокрутку из газеты — всегда, хоть в самое пекло, в фуфайке, тёплой шапке и валенках. Он ругался, когда мы играли в мяч на его кулишке.

— Идитя отседова, йитить вашу мать! — злобно скрипел он.— Стёкла мне поколитя, сволочи! Вам местов, что ли, мало?

А потом тот дед умер. Мы приехали в следующее лето, а на лавке деда нет. И я почувствовал тоскливую пустоту. Словно что-то моё хорошее и родное ушло безвозвратно. С тех пор каждое лето во мне просыпалось это чувство. Вроде бы всё по-прежнему, но как-то не так. Как-то хуже всё. Чем дальше, тем всё сильнее.

И особенно сильно, когда умерла моя бабушка и мы приехали в непривычно пустой дом. В нём неприятно пахло сыростью и будто бы чем-то мёртвым…

После школы в деревню я не ездил. Жаль было тратить драгоценное лето в глуши. Поехал спустя много лет с женой, хотелось показать ей места моей детской радости и самому вспомнить детство, окунуться в него. Всё-таки с возрастом многое в жизни переосмысливаешь, начинаешь ценить прошлое.

Но всё вышло не так. Мы сошли с электрички на платформе «888-й километр», и я растерялся. Я не мог ничего узнать. Дороги не было, там, где она когда-то была, всё заросло густой высокой травой. Кое-как отыскал едва заметную тропинку в этой траве.

Вместо приятного волнения во мне всё сильнее ощущалась тревога. Лес — тот милый и весёлый лес, светлый и солнечный, как моё детство, сделался чужим и диким, словно в нём человек что незваный гость. На лугах, где прежде стояли стога сена, и на полях, где колосились пшеница и рожь — непролазный бурьян, камыши, как на болоте.

— Паш, ты уверен, что мы правильно идём? — забеспокоилась жена.

— Да, да,— раздражался я.— Потерпи, скоро деревня.

Деревня появилась внезапно… То, что от неё осталось… Дома повалились и уродливо выглядывали из мрачных кустов.

Я побежал к речке — туда, где когда-то был мостик, мой край света. И не нашёл его. Всё изменилось. То, что я помнил,— умерло. Осталось там, в детстве, в памяти… А это — просто кладбище моего детства, страшное лицо смерти. Как же больно было на это смотреть.

Я сел на берегу речки и закурил. Я не мог это принять.

— Паш, пошли отсюда, я боюсь,— сказала жена.

Мы вернулись на железную дорогу и уехали из этого жуткого места на ближайшей электричке. И, уезжая, я прощался с ним навсегда.

Тамара ЛЬВОВА

Омск

Светлячки над могилой

Детство у меня было горьким на разочарования и обиженным на поступки взрослых и сверстников.

Однако сейчас я понимаю, что именно из детства в мою память приходят и хранятся самые светлые и радостные дни, дни полные тихого счастья первого осо­знания своей жизни. На что похожа эта осознанность?

Я представляла себя в виде фонаря, и люди для меня были в сущности своей фонарями, только разной формы и содержания. Это мог быть готический фонарь в стиле старой Англии, или изящно висящий ажурный плафон с цветными стёклами. И вот они находились там, где им предписывала находиться их судьба: на городской шумной улице, в весёлом детском саду или тихой парковой аллее. Судьба занесла меня в маленький деревенский парк на самую окраину, под крону старой развесистой берёзы. Я была незаметной долговязой конструкцией, только формой, и ничем более. Но, иногда, со мной что-то происходило, я зажигалась изнутри и лучилась чистым ярким светом такой силы, что он стирал границы моей формы. Я, вдруг, переставала быть просто телом с его странными и одновременно привычными инстинктами. Я осознавала себя нечто большим, чем тело из костей и мышц. Во мне обнаруживалось некое присутствие, которое ещё древние люди называли душой или сознанием! В такие моменты я задавала себе вопрос, а что способствует этому внутреннему возгоранию. И ответы приходили благодаря таким воспоминаниям, как это…

Мне было около двенадцати лет. Деревня, школа, лето: практика на совхозном огороде за деревней, в местечке под названием Культстан. Мы жили там почти всем классом и сдавали школьную практику.

После жаркого дня с его трудами на огороде мне всегда хотелось спать. Но одноклассницы шумели, шушукались о мальчиках. Несколько раз я уходила в палисадник и, завернувшись в одеяло, спала под кустами смородины до самого утра, ночи были тёп­лыми.

Но случилось так, что в палисаднике меня поджидали девчонки, они прознали, где я от них скрываюсь, и решили подшутить надо мной: канавки между кустами смородины были залиты водой. Уставшая, сонная, завернувшись в одеяло, я брела в темноте ночи почти наугад и старалась уйти подальше от шума, и незнамо как очутилась около кладбища. Оно, кстати, было недалеко от Култстана, почти сразу за огородом.

Сейчас деревенское кладбище обнесено забором из железной сетки, поставлены ворота для въезда машин. А тогда забора не было, большей частью кладбище ограждали кусты клёна и берёзового подлеска. Я пробралась сквозь кусты и через несколько шагов свалилась в неглубокую яму. Мне так хотелось спать, что я не потрудилась узнать, куда свалилась.

Заснула сразу и крепко. Но неожиданно на самой маковке ночи проснулась, я как будто сквозь сон услышала, что кто-то зовёт меня. Открыла глаза и увидела ночное небо. Вокруг, как парное молоко, разлилась тишина, я мгновенно её полюбила. Знала ли я до этой ночи, как эта тишина притягательна, какая она наполненная и объёмная?

На ночном небе светились звёзды, с ними было что‑то не так. Часть звёзд отказывалась висеть на одном месте, они словно бы парили, медленно двигаясь и нарушая привычный порядок созвездий. А потом я поняла, что это совсем не звёзды, а светлячки, облако светлячков, парящих над моей ямой. У меня возникло необыкновенное и одновременное пугающее ощущение, что я не только тело, что я живу не в маленьком пространстве своей деревни: моё пространство гораздо шире, неохватнее, и оно больше чем деревня, район, город, и дальше и выше, гораздо дальше и выше. Лучше и не объясню…

Я опять заснула и проспала до позднего утра. Сейчас вспоминаю это сонное забытьё и понимаю, что так крепко и сладко мне не доводилось спать. Но когда я проснулась, не сразу и поняла, где нахожусь. Выбралась из ямы и увидела, что ночные мытарства в поисках спокойного места для сна завели меня на кладбище, а моей ямой оказалась не до конца выкопанная могила…

И почему-то мне совсем не было страшно, я не испытала мистического ужаса, да попросту и не знала тогда, что надо бояться и сторониться кладбища и могил. Я даже в какой-то мере была благодарна этой могиле за то, что она помогла мне так славно выспаться. Бодрая и полная сил, я побежала на Культстан. У меня было странное, не поддающееся объяснению «почему?», «откуда?» и «каким образом?» ощущение, что этой ночью мой фонарь светился. С этим светом внутри я возвращалась в мир людей.

После этого случая стала частенько задавать себе один и тот же вопрос, а происходит ли с людьми что-то подобное? Зажигаются ли они от странных, неподвластных уму и необъяснимых озарений? Что вообще зажигает нас изнутри: чувство, красота, неадекватное событие?

Мне припомнилось, что и раньше со мной приключались такие светоносные моменты, но только после сна в могиле, после того, как ум сумел ухватить это необыкновенное ощущение, я стала более внимательно наблюдать за всем, что происходит в моей жизни. И ожидать, ожидать того момента, когда мой фонарь снова зажжётся.

Сергей ПУПЫШЕВ

Петрозаводск 

Метелица

В молодости я с друзьями частенько колесил по нашей стране. Остановились как-то переночевать недалеко от Таллина, разбили палатку на берегу вялотекущей реки. Сгущался вечер. Уходящие белые ночи блёклым киселём пропитали невнятные июльские сумерки. Недалеко, в ста шагах от нашего лагеря, пестрела одинокая палатка.

Костёр собрался скоро. Валежник, затрещав, взялся дружно и основательно. Друзья подобрали сухих дровишек, и вскоре бивачный костерок зарделся жародышащими углями. Настроение — шашлыковое, и вот наконец дурманящий запах жареного мяса аппетитным облаком накрыл засыпающую округу.

Из соседней палатки вылез человек, осмотрелся и, увидев огонь, направился в нашу сторону. Чем ближе он подходил, тем больше мы поражались его размерам. Огромного роста атлетическая фигура довольно быстро приближалась.

— Tervist,— поздоровался хмурый гигант, протягивая здоровенную ручищу, и только тут мы заметили, что левый рукав дорогого спортивного костюма был безжизненно пуст.

— Привет! — моя кисть утонула в его ладони.— Давай к столу,— дружелюбно пригласил я.

За шашлыком разговорились. Бывший спортсмен метал молот. В прошлом году выиграл крупный турнир, на радостях выпил, много и неумело. Проспал, не шевелясь, шестнадцать часов, придавив могучим телом левую руку. Отекла она, задохнулась, омертвела. Ампутировали. Вместе с рукой потерял спорт, друзей. Ушла подруга. Остался один. Второй месяц живёт в палатке, жалеет себя, печалится.

— Утроом ко мне, на чаай,— пригласил и ушёл, чуть сгорбившись.

Парни уснули. Мне не спалось. Я думал об огромном эстонце, ещё недавно успешном спортсмене, а ныне покинутом и подавленном, запертом своим сознанием в этом тихом местечке. Нестерпимо захотелось чая. Я спустился к реке, зачерпнул котелком воды. В полуметре от меня из воды торчал старый древесный корень. Мрачная личинка подёнки медленно выползла на него из воды, остановилась, будто задумалась на мгновение, затем дрогнул, лопнул старый ужасный покров, появились головка, спинка и что-то скомканное за спиной. Прямо на глазах, мелко дрожа, это что-то крепло, расправлялось, превращаясь в чудесные белоснежные крылья — рождалась эфемерная прелестная бабочка. Ещё миг, и она, взлетая, в первом полёте сбрасывала надоевшую за долгое подводное время оболочку. Казалось, вся река превратилась в космическую стартовую площадку. Нимфы поднимались на поверхность воды тысячами, перерождались и взлетали, образуя снежнокрылую круговерть. Живое облако росло, множилось, поминутно превращаясь в многоликие фантастические фигуры.

Зачарованный, я замер… Непонятный звук заставил оглянуться. Увидел стоявшего у своей палатки эстонца. Скомканные невнятные звуки, пробиваясь сквозь шелест крыльев, едва доносились до меня. Он пел! Сначала голос неуверенно дрожал в ночи. Казалось, зависло, остановилось время. Лишь крепчал, набирая полную силу, голос. И тут началось! Река вскипела от обилия кормящейся рыбы. Высокими сильными нотами выпрыгивала рыбная мелочь. Тяжело, низко бухала, поедая павших мотыльков, крупная рыба. А он пел всё сильнее, лучше и, помогая себе, дирижировал здоровой рукой. Культя предплечья, стараясь догнать полновесную руку, отчаянно билась в пустоте рукава…

Когда его пение смолкло, кружевная метель рассыпалась. Одна часть — белым шелестящим шарфом скрылась за поворотом реки, другая — рухнула в воду, копошась слабеющими в тяжёлой воде крыльями, и уже сытые, ленивые рыбьи рты вяло шамкали белоснежное покрывало…

Я не заметил, как подошёл к нему.

— Я никкогдаа не пел! — воскликнул эстонец.— Что этто? — спросил он, глядя на улетающих вдаль мотыльков.

И тут я вспомнил: отец рассказывал мне про это необычное явление — массовый вылет бабочек-однодневок.

— Это метелица, так у нас говорят.

— Меттээлица, меттээлица — этто я никкогдаа не забуду,— повторял потрясённый эстонец…

***

Один большой двадцатилетний глоток жизни, и вот я, уже зрелый мужчина, гуляя по зимнему Стокгольму, натыкаюсь на афишу. Лицо с афиши показалось знакомым. Я, несомненно, встречался с этим человеком. Заметив мой интерес, Роланд, шведский партнёр с русскими корнями, произнёс:

— Я знаю его. Это известный певец из Эстонии. Уже лет десять, каждую зиму, приезжает на гастроли. Потрясающий голос.

Мы ещё долго бродили по Стокгольму. Неожиданно завьюжило, замело, и мы спрятались от непогоды под крышей торгового павильона. Народу было немного, но один человек, изучавший рекламу и стоявший ко мне спиной, выделялся огромным ростом.

— Метель, такая же, как дома,— задумчиво почему-то вслух произнёс я.

— Нээт, не меттээль, мне одиин русский сказал, этта — меттээлица,— медленно поворачиваясь, произнёс улыбающийся гигант…

Евгений ТОЛМАЧЁВ

Белгород

Эльбрус

Иван Иваныча Опрышко я прозвал за глаза Эльбрусом. С этим человеком пенсионного возра-ста мы работали в одной газете. Стоит сказать, что такое оригинальное прозвище было придумано отнюдь не из-за превосходной физической крепости или невообразимой красоты Иван Иваныча. Всё дело заключалось в его старомодном пиджаке, на плечах которого, словно снеговые шапки на двух вершинах славного Эльбруса, лежала перхоть. Иван Иваныч по образованию был инженером, однако в силу некоторых обстоятельств выбрал иной путь, став фотографом. Период его бурной деятельности пришёлся на 80-е годы прошлого столетия, а теперь он занимал должность фоторедактора и поучал молодых.

— Дорохие товарищи,— с малороссийским акцентом обращался Иван Иваныч к нам, молодым.— Нас тогда никто не учил, мы сами осваивали сложную технику. Сейчас вам проще: сейчас техника сама за вас всё делает, а вы только нажимаете на кнопку.

Он часто с ностальгией и блеском в глазах вспоминал романтику работы фотографа ушедших десятилетий — первомайские демонстрации, коллективные снимки, и, в особенности, комнаты с магическим красным светом, в которых проявляли фотографии. Иван Иваныч жил прошлым. И, вероятно по этой причине, не умел пользоваться компьютером. Однако, коллектив без него — худого, сутулого, временами ворчливого, нельзя было представить; уж очень мы привыкли к его рассказам и отеческому отношению. Да и советы для начинающих он давал полезные — не обрезать по суставам, фокусироваться на глазах и так далее. Когда приобретался новый фотоаппарат, и для порядка его должен был проверить фоторедактор, то Иван Иваныч как бы пренебрежительно говорил:

— Ну что ехо смотреть? Что ехо в руках вертеть? Я на тако-ом оборудовании в своё время трудился, против которого этот ваш японский аппарат мелко плавал…

Завершив свою тираду, Иван Иваныч давал нам поручение опробовать технику, а сам, точно стыдясь, втянув голову в плечи и широко размахивая руками, спешил скрыться в своём тесном кабинете.

…Победил я в региональном конкурсе фоторабот. Первым, как полагается, поздравил начальник — Иван Иваныч.

— Ну что, Максимка, дорохой мой,— сказал он мне, наигранно улыбаясь. Тон у Иван Иваныча был снисходительно-завистливый.— Поздравляю, поздравля-а-аю! Но ты этот успех поскорее забудь, забудь, понял? И двихайся дальше. А теперь (на этой фразе начальник торжественно оглядел коллектив — смотрят ли на него) я пожму тебе руку!

Спустя некоторое время произошла реорганизация издания. Был назначен новый главный редактор — молодой, прогрессивный — сын крупного местного бизнесмена, который взялся спонсировать газету, вскоре превратившуюся в успешный журнал. Новый шеф ввёл премии, повысил зарплаты и разработал обширную систему штрафов; он омолодил кадры, в том числе отправив на заслуженный отдых Иван Иваныча. Вскоре о нём стали забывать, как будто его и не было…

…Летом в выставочном зале проходила фотовыставка под довольно распространённым названием «Мастера репортажа», и один из корреспондентов нашего журнала получил задание написать о ней. Каково было его удивление, когда он увидел там среди корифеев фотографии Иван Иваныча, нашего Эльбруса, над которым все когда-то смеялись, считая его абсолютным ретроградом. Причём он был едва ли не главной фигурой события наряду с известными «крутыми» фотохудожниками города, предоставив для экспозиции несколько десятков своих фоторабот, которые долгое время пылились в его квартирке.

— Иван Иваныч, так вы здесь, оказывается, винов­ник торжества! — весело обратился к нему коррес­пондент, который был удивлён тому, в каком свете предстал перед ним позабытый Эльбрус.

— Ну, что ж, дорохой мой,— сказал растроганный Иван Иваныч, стараясь держать себя строго, как учитель.— Надо ж и нам, старикам, рассказать, как мы жили и работали. Вот смотри — моя первая журналистская работа: Олимпиада одна тысяча девятьсот восьмидесятого хода, Лужники, бех на 400 метров…

Иван Иваныч подробно рассказывал предысторию появления каждой фотографии, а корреспондент невольно представлял, как в фотолаборатории человек был увлечён творчеством, для которого, очевидно, и пришёл в этот мир, а откуда-то сверху струился магический красный свет…

Андрей ЛЫКОВ

Находка, Приморский край

Дуэль

Ноги сами несут, я им не хозяин. Давно забыл — приказал забыть — о том случае. Но уже которая верста позади, суставы гудят, в спине тяжесть. Щебет берёзовых рощиц сменился карканьем тенистого дубняка. Не нужно быть оракулом, чтобы предвидеть: в конце пути стеной обступит хвойный бор с вывороченными корнями и стервятниками над макушками.

Сдвинула брови небесная высь — пока ещё облака, жирные, как свиньи перед убоем. Но вдали уже грохочет кнут, вышибает искры из почерневшего горизонта.

Прогалина кончилась, снова лес и ничего вокруг. Широченные дубовые листья потирают лапки — я слышу, как трутся сухие ладони. И этот взгляд. Его я тоже слышу, похож на протяжный вой, такой низкий, что подрагивает под ногами.

Пальцы касаются шрама на шее. Не вижу, но знаю, налился кровью и тоже подрагивает, как тот взгляд, которым смотрят в меня тени леса. Я ли это по-паучьи пробираюсь в чужое логово или совсем другое создание? Ведь в тот день потерял почти всю кровь, а новая — это же новый я. Оскаливаю зубы и выдыхаю с напором:

— Й-а-а.

И дальше в заросли, в зелёные волны кораблём Тесея. Я как будто жив, хотя почти иссяк тогда, как высушенный жарой источник. А он — столько ли он потерял крови, как я? Думаю, меньше. И всё-таки я во плоти, впитываю переливчатые комариные скрипки, а он пусть и всё ближе, но пророс давно разнотравьем, жужжит шмелиной одышкой в лопнувших сладью бутонах.

Теперь и вспоминать смешно причину. Ему два­дцать, мне на год меньше. Ей семнадцать. Обыкновенная — это я теперь вижу. Прозрев и лишившись нюха. А тогда не кровь — пена. Хочется сказать, что даже имя забыл, но нет, помню. Милана. И зачем-то он. Весёлый, анекдоты, прибаутки. И ужимки, от которых дрожь и красное в глазах. Она смеётся — белые зёрна зубов среди пшена веснушек. Закидывает голову: золотистый поток заливает плечи, бежит по спине. Он ловит момент, когда она ничего не видит, захлёбываясь весельем. И подмигивает. Мне. Видишь, как надо. И этот подрагивающий хоботок.

День, два. Я сколотил железную клетку из терпения, закалённого равнодушием. С обречённой тоской наблюдал, как раскаляются добела прутья, гнутся размякшим воском.

А однажды он вышел из её двери. Потный и довольный. Закутанный в её запах, как в банный халат.

И вот мы в перелеске. Нежные стебельки, теперь чернеющие висельными столбами, тогда только пробивались на свет. Вызвал я, а потому выбор оружия за ним. Я представляю потёртую коробку красного дерева, в которой дремлют рыбины пистолетов с бронзовыми курками. Или золотые эфесы шпаг, похожие на переплетённых змей.

Но нет, в каждой его руке по ржавой арматурине с расплющенными и заострёнными концами. Копья бетонного века.

— Выбирай.— Голос его непривычно глух. От вечно довольного оскала ни следа — узкая полоска синих губ.

Я указываю на ту, что в его правой руке. Он пожимает плечами, протягивает. Точно арматурина, я не ошибся. Тяжёлая и ребристая. Но тёплая — забрала часть его тепла, и это хороший знак.

Секундантов нет, а значит, некому и скомандовать начало. Мы долго смотрим друг другу в глаза. Хочу ли я предложить мир? Тогда — нет. Но мне нужно привык­нуть к оружию.

Первым не выдерживает он. Бросает былинное: «Поехали»,— и становится похож на гоплита.

Я не успеваю как следует перехватить поудобнее своё безумное копьё, а он уже делает выпад. Хочет покончить с этим как можно скорее.

Уже вижу, как достаёт из приваленного к мшистому валуну рюкзака упаковку с влажными салфетками и неторопливо вытирает руки — палец за пальцем. Дело сделано.

И верно, стальной зуб взрезает мне шею, в глаза сыплется калейдоскоп. Я скорее чувствую, чем вижу новый замах, а сам валюсь на землю. Ноздри щекочет свежий грибной дух. Тяну влажный воздух, и тут меня накрывает тень. Вскрик, совсем детский, испуганный. Мои пальцы елозят по скользкой от крови траве, я выбираюсь из этой жуткой тени. Он висит, насаженный на копьё, как жук на иголке. Чёрные лапки подрагивают, но это уже агония.

С меня льёт и льёт, я таю, как сливочное мороженое. Такой же липкий, в стаканчике испуга и возбуждения.

Я хотел оставить его висящим на ржавой арматурине — картина маслом «Гоплит на дори». Потому что истекал кровью и точно не сумел бы вырыть не то что могилу, но даже небольшое углубление. И тут заметил свежую яму. Это он потрудился. Вчера или ещё когда. Тёмная впадина, долженствующая стать моим последним приютом. Извини, но я поступлю по-братски. Забирай себе и постарайся хотя бы там не зубоскалить. Я столкнул его на дно, с грустью наблюдая, как халат её запаха расползается по срубленным корням. Кинул сверху рюкзак; как смог, закидал яму свежей землёй. А наверх притулил тот самый зелёный валун.

И вот уже жалят еловые иглы. Камня не вижу, но он здесь. Вскидываю голову — точно, чёрные крестики грифов. А ещё выше корчатся припадочные молнии. И грохочет, грохочет.