Кино, снятое глазами

Журнал "Казань", № 10, 2015

Липовый ветер обдувает старую Казань. Мажет мёдом. Если спрятаться в тенёчек и понаблюдать за казанцами, то можно кадр за кадром «смонтировать» в голове интересное кино. Точнее, это будет кинозарисовка о городской жизни с дикторским текстом, где современность переплетается с прошлым, потому что у пожившего в Казани с полвека человека имеется свой архив воспоминаний. К примеру, смотрю я на новую высотку, а память выдаёт низенький дом, который стоял на этом месте прежде. Взгрустнувший купеческий… А в окне - герань и фарфоровая статуэтка балерины. Вот тюль всколыхнулся, и на улицу выглянула соседка с металлическими бигуди на голове. Стоит мне сейчас оглянуться назад, как она снова помашет мне рукой из моего прошлого!

Итак, с ветвей капал на асфальт липовый мёд, но никто из прохожих не шевельнул ноздрями и головы не поднял, чтобы поискать, откуда благоухает. Пчёл в городе нет, а осы появятся только с арбузами. И сладкие липы стояли понуро, точно скромные девушки в самом соку, которые истекут, да так и останутся девушками.

В парке Чёрное озеро расцвёл огромный куст черёмухи, и внутри него поселился соловей. Прохожие заходили туда поодиночке и парами, как в музыкальную комнату, и слушали. После этого концерта у них даже походка менялась, становилась плавной и задумчивой.

А в другой стороне парка из небольшой тучки моросил дождь. Под Аркой влюблённых ходил взад‑вперёд толстячок с мокрыми подмышками и огромным букетом. В глазах - смурная осень. Обратно иду - его уже нет, а цветы торчат из урны.

Однажды в феврале была такая пурга, что я, надев лыжи прямо у подъезда, покатил, огибая буксующие машины, до самого парка Горького. Алеутом себя почувствовал! Деревья как будто бы нагрузили кулями с мукой, и ветви трещали. Навстречу мне то ли люди брели по аллеям, то ли скульптуры. Воронка метели выла в раковине летнего театра, потерянная варежка аплодировала на ветке - била о пластмассовый баллон из‑под пива, превращённый в кормушку.

Скоро от эстрадной раковины останутся лишь рёбра, а потом на её месте заиграет «поющий» фонтан.

Затерявшись в мокрой толпе у фонтана, выбрасывавшего под музыку разные порции струй, я поймал себя на мысли, что всё меньше вылавливаю знакомые лица во встречном потоке. Ушло моё поколение, пришло другое. Совсем как у Лермонтова!

Но разве меня это огорчает? Ведь только вчера ещё издали заприметив приятеля, сразу свернул на боковую улочку. Вот смешно, если он тоже дал дёру…

Как‑то вспоминали советскую Казань. Один знакомый, который приехал сюда жить в студенческие годы, описывал ужасные трущобы в центре города, где у алкашей снимал угол. Говорит, это была настоящая ночлежка, описанная Горьким в «Моих университетах». Здесь тащили всё: мокрые штаны с верёвки, прищепки, трёхлитровые банки, как пустые (можно сдать за 30 коп. в пункте приёма стеклотары), так и закатанные, трёхколёсные велосипеды, санки, посуду… Всюду грязь, вонь. Отхожее место гудело мухами. Я слушал его и вспоминал совсем другую Казань.

Снова вижу высокое крыльцо с деревянными ступеньками. Соседка Люся вымыла лестницу, да так чисто, что на влажной поверхности перламутром растеклось утреннее ещё не жгучее солнце. Она взяла книжку, села на ступеньку и читает. Мама сказала, что Люся готовится к экзаменам. Двор был немощёный, но как будто бы застеленный ковром из травы‑муравы. По нему можно ходить босиком. Здесь проживало много семей, но не припомню, чтобы было шумно. Может, потому, что наши окна выходили в сад. Запущенный, бескрайний, с дичающими яблонями и вишнями, плоды, которых никто не собирал. Он волнами спускался с горы и накрывал тенью купеческие дома.

В мае у мамы болела голова от сирени, и она просила захлопнуть окошки. Сирень была крупная - белая и лиловая. Бабульки посылали на гору внуков, нарвать букетов. Потом выстраивались у остановки, как покойницы обложенные цветами, и просили за роскошный букетище - 15 коп., а за худенький - пятачок.

Помню соседа - длинноволосого Алёшу. Он жил на первом этаже каменного пристроя окнами на улицу. По вечерам выставлял колонки и включал магнитофон. Это была Yesterday. Алёша натягивал клёши с бахромой, пущенной по канту, и вставал в воротах. Поза подуставшего после драки и виски ковбоя. Модные клёши ему на «Зингере» настрочила мама. Это все слышали. А вот бахрома была срезана с занавеса в кинотеатре «Победа». Я сам видел, потому что на шухере стоял.

Алёша одновременно увлекался битлами и североамериканскими индейцами, не делая между ними особого различия. И однажды образы Джона Леннона и Гойго Митича соединились!

В кармане у него лежала плоская батарейка, проводочки были протянуты под штаниной вниз и подсоединялись к крашеным лампочкам от фонарика. Всё это было замаскировано бахромой. Когда мимо проходила девушка, Алёша включал гирлянду, и ноги его начинали переливаться. Но это не срабатывало. Девушки с визгом убегали. Они в те годы предпочитали стриженных под полубокс комсомольцев со значком ГТО на груди.

Помню ворота из своего детства. Глухие, с козырьком и калиткой, которая на ночь запиралась. Иногда кто‑то из припозднившихся стучал кулаком или каблуком, как конь копытом: «Э‑э, аткройте! Тётя Валя, дядя Миша! Это я!» Молодые лазили через верх, но это было не просто. Рвали брюки и юбки. Один парень даже подвернул ногу.

Изредка на грузовиках наведывались разные службы: ассенизатор, газовщики, электрики… Тогда ворота распахивали настежь. Тяжёлые створки делали шу‑шу, приглаживая траву, и прохожие с любопытством заглядывали внутрь.

Раз в месяц въезжал на старой лошадке старьёвщик. Прокопчённый на солнце худой татарин в мятой суконной шляпе и длинном халате грузчика. Детишки выбегали покормить его Орлика хлебом и погладить горячий подрагивающий круп. Шумный восторг вызывало, когда тот, приподняв хвост, выдавал с пылу с жару золотые «пончики».

В соседнюю «Булочную» именно лошадка доставляла с хлебозавода горячие буханки и батоны. В то время был даже такой сорт ржаного «Орловский» за 16 копеек! Деревянные промасленные от долгого использования поддоны вставлялись в отсек под углом, чтобы хлебо‑булочные изделия скатывались вниз по мере убывания, но от падения их удерживал бортик. Рядом с табличкой наименования на верёвочке висела длинная железная ложка, ею покупатели определяли, мягок хлеб или уже зачерствел. Прочитав «Цветик‑семицветик», я всё ждал, когда же появятся вкусно описанные Катаевым баранки, но в продаже имелись только с маком. Хотя я был уверен, что в Москве уж обязательно имелись все баранки из сказки, даже розовые.

И вот от этих поддонов, от короба, который запирался на щеколду, от телеги, от лошадки и самого возницы - от всего исходил сытный запах румяной корки и мякиша.

За увесистые кирпичики журнала «Молодая гвардия», который целый год выписывала мама, старьёвщик дал мне калейдоскоп. Запомнилось, что девочке‑соседке за старое бабушкино пальто он предложил пластмассовые часики с нарисованными стрелками и воздушный шарик со свистком. Китайский ширпотреб уже тогда проникал к нам. Почти в каждом доме были яркие двухлитровые термосы с розами на боку и ещё эмалированные жёлтые тазики. На донышке можно было разглядеть два клейма - «Сделано в Китае» и «Дружба».

Пацаны говорили, что старьёвщик, отъехав в тень Шамовского оврага, рылся в макулатуре и, отыскав какую‑нибудь интересную книжку - читал её, лёжа на телеге. Орлик жевал листья и тянул повозку всё дальше в овраг.

Это были настоящие дебри с тёмно‑вишнёвым замком на горе, пропахшим лекарствами. Сквозь ветви мелькали белые халаты и пижамы. На кустах болтались принесённые ветром окровавленные ватки. В сыром овраге лопухи отрастали высотой с дерево, качалась ржавая с заусеницами крапива и шелестела шелковистая дурман‑трава - конопля. Старые шмели с мохнатыми лапками слетались сюда в закатный час и наркоманили.

Я был совсем маленьким, когда дедушка водил меня к Шамовской больнице поиграть. Он брал складной рыболовный стульчик и газету. Выбирал тенёчек у края оврага. Доставал из кармана бечёвку и несколько раз опоясывал меня, второй конец привязывал к своей ноге. Это чтобы я не кувыркнулся вниз. Выгуливал он меня, как козлика!

Недавно узнал, что Шамовский овраг официально именовался Рощей Фрунзе. Подозреваю, из местных жителей об этом никто даже не догадывался.

Мартовским чернильным вечером проходил мимо бывшей своей школы № 5. Было зябко, под ногами хрустнул чёрный ледок, и вдруг на душе стало тепло и хорошо. С чего бы это? И вспомнилось мне, как примерно сорок пять лет назад я возвращался домой по этой улице с мамой. Тогда она называлась Свердлова. Именно в этом самом месте под моим ботинком хрустнул потемневший лёд, и мама крепче сжала мою руку. Я ощутил её тепло сквозь пальто.

Вокруг была оживавшая после зимней спячки мгла. Шевелились на низком ветру пьяные кусты, чьи‑то шаги крались сзади, и надрывалась во дворе псина. Но рядом была мама. Я знал, что там, за чёрными домами и заборами, горят на фасаде три жёлтых апельсина. Нас уже ждут - накрыли стол. Бабушка меня обнимет, но я буду вырываться. Там я, перемазанный шоколадными конфетами, начну вести себя плохо, грубить и мусорить фантиками, потому что все меня любят.

Ощущение тепла и любви нежилось где‑то глубоко‑далеко «на донышке» сознания, и вот через сорок пять лет треснул под ногами чёрный лёд и… началось!

Купеческий деревянный дом, где жила бабушка, давно снесли. Срубили сиреневый сад. Но каким‑то волшебным образом домик этот по адресу: улица Тихомирнова, 7 - 9 был перенесён вместе с обитателями в некий параллельный мир. Жильцы даже ничего и не заметили! Время от времени я их навещаю. Самого себя маленького тоже.

Настенные часы, запыхавшись идти, пробили вразнобой девять раз. Каждый удар имел форму медного шара. Выскочив из лакированного «скворечника», он прыгал по комнате и, превратив чешский буфет, заставленный хрусталём, в клавесин, убегал сквозь стены к соседям. Там рассыпался на мелкие шарики.

Дедушка не мог припомнить, куда подевал ключ от часов. Механизм изношенный, если встанет, то уже надолго. Вчера весь вечер рылся в ящиках письменного стола, се­го­дня принялся линейкой шарить под кроватью и шифоньером. Дедушка устал. Гнутые стулья стояли у нас вдоль стены. Он присел. Развернул программку телепередач, надел очки. Красной шариковой ручкой были взяты в кружок «Время», «Международная панорама» и «Вечерняя Казань» (городские новости по субботам). Новенький «Темп‑3», похожий на тумбочку, работал только во время отмеченных передач.

Я как‑то схитрил и обвёл ещё и мультфильмы, стараясь вести линию также неровно, как он. Дедушка улыбнулся, но теперь стал включать телевизор и на мультики тоже.

Когда я смотрю на актёра Бориса Бибикова, особенно в фильме «Приходите завтра», где он сыграл профессора консерватории Соколова, который прослушивал Фросю Бурлакову, то всегда вспоминаю дедушку - так они похожи внешне. Да и возраст совпадал.

Бабушка принесла ему сердечные капли. И вдруг часы вздрогнули и встали. Дом погрузился в тишину. Он подозвал меня и сказал: «Давай садись рядом, я тебе сказку расскажу. Это очень старая сказка, ей уже тысяча лет».

Но вчера из командировки на рижский завод «ВЭФ» вернулся папа. Он привёз мне немецкую легковую машинку с пультом управления, и я сказал: «Я очень занят, бабай, завтра расскажешь».

Помню, как я проснулся посреди ночи и увидел, что дедушка зажёг свет на кухне. Двустворчатые двери в квартире были с расплывчатыми стёклами, похожими на тающий лёд, и свет в них красиво мерцал, стекая. А утром меня отвели к родственникам. По дороге в кармане пальтишка я нащупал холодный ключ от часов, достал, и начал грустно свистеть. Как он там оказался, не знаю.

До сих пор нет‑нет да и пожалею, что не послушал сказку своего дедушки. Уверен, то была непростая сказка. Последняя!

Я ходил мимо неё с детства, по дороге в художку и обратно. Кажется, это единственная из сохранившихся кованых оград в Казани. В Петербурге - строгая академическая ограда Летнего сада (будто книжная графика на фоне белых ночей), а у нас - железный барский сад под окнами дома купца Оконишникова. Такое впечатление, что его чёрные ветви тянутся вверх, вьются.

Помню, в каждом звене ограды, точно по центру, помещалась корзина с фруктами: виноград, груши, что‑то ещё. Я застал последние три. Потом и они исчезли. Было это в 70‑х годах.

Недавно зашёл в мастерскую к одному художнику, взять интервью, и заметил в углу среди разного хлама кованую корзину с фруктами. Машинально задавал вопросы, а сам косился на неё. Под конец не удержался и спросил: «Откуда?» Выяснилось, что раньше художник занимался авангардными скульптурами из металла, варил из того, что попадётся под руку. Как‑то в школьном дворе набрёл на кучу металлолома, который собрали пионеры. Вот оттуда и выудил эту корзину. Думал, что с кладбища притащили.

Да нет, говорю, это с ограды дома Оконишникова. Он не поверил. Мы по­шли туда с корзинкой и примерили. Точно - она!

Знакомый фотограф долгое время собирал ретро‑фотокарточки из домашних архивов, которые находил в заброшенных домах, среди макулатуры и даже на помойке. Древние старухи умирали, а внукам зачем это барахло?

В его фотостудии народу всё прибавлялось и прибавлялось. Мастеровые, курсистки, семинаристы, офицеры, купцы… Он их вставлял в рамки и вешал на стены. Однажды признался: «Посмотри, какие осмысленные глаза, как они светятся, а какое достоинство в позах! В наших людях уже нет той стати и возвышенности. Обмельчали нынче людишки, что‑то ушло из них безвозвратно».

И вправду, на всех фотопортретах стоят или сидят очень степенные люди. Позы сосредоточенные, животы втянуты, плечи разведены, улыбки припечатаны…- застыли в ожидании магниевой птички. Поход к фотографу тогда был событием. Это вам не щёлкнуться впопыхах! Се­го­дня, наверное, так только на свадьбу собираются, как т­гда к фотографу. А там: «Попрошу‑с мадам сюда - в это кресло. А вы, милостивый государь, располагайтесь поудобнее рядом».

Мадемуазели на фотокарточках, сделанных сто лет назад, совсем даже не увяли, не превратились в гербарий. Их глаза так блестят! Не хочется верить, что девушек давно уже нет на свете, и с замшелого камня стёрлись имена…

Но прав ли знакомый фотограф? Неужели «обмельчали нынче людишки»? Дома открываю «По Руси» Максима Горького, самого реалистичного писателя, и читаю про ту самую жизнь, когда люди были сплошь со «светлыми лицами»: «Глаза его всё время меняют цвет: то они мутносерые, усталые, то голубеют и печальны, чаще всего в них сверкают зелёные искры равнодушного злорадства». Особенно когда он начинает давать характеристики: «…Капустины, семья крепкая, разбилась в прах, в ничтожество. Все хотели перемен, располагались по‑новому, рояль завели. Только Валентин ещё на ногах, да и тот пьяница, хоша и доктор. Отёк весь, хрипит, глаза рачьи, страшные - выворотило, а сорока годов ещё не прожил!»

Интересно бывает взглянуть на город, где ты прожил всю свою жизнь, свежим взглядом человека, который здесь оказался впервые. Его глаза не замылились, ему всё любопытно. Он подмечает те детали, которые тебе уже не разглядеть. Этим летом в Казань приезжал мой знакомый фотограф из Питера Вадим Волошин. Снимал город и казанцев. Пройдёт полвека или больше, и, наверняка, глядя на эти снимки из прошлого, кто‑нибудь скажет: «Посмотри, как они светятся, какие осмысленные глаза!»

У меня на подоконнике расставлены ракушки, которые сын доставал со дна морского в Лоо. А за окном спряталась за клёнами большая старая «раковина», которая сейчас шумит детскими голосами (здесь детсад), но когда‑то в ней обитал архитектор Карл Людвигович Мюфке.

На гонорар от роскошного особняка в «семи стилях», который Мюфке построил для Ушковых в самом центре Казани, он свил себе гнёздышко на окраине города. Вокруг тогда были одни деревни и паслись коровы с козами.

Сам нарисовал домик в стиле модерн, сам руководил строительством. Использовал оставшиеся материалы от особняка Ушковых. Законно приобретённые у хозяина, заметим.

Получилось необычно. Сразу видно, не купеческие хоромины, а домик с изюминками - вроде не­ожи­данного «курительного» балкончика на одну персону под самой крышей, террасы на втором этаже с видом на фруктовый сад, где хорошо попить чайку из самовара и полюбоваться на закат, витражей с огненными маками, чердачного оконца в форме японской пагоды…

Но пожил архитектор в своё удовольствие здесь недолго. Началась революция, и его, как листик, сдуло октябрьским ветром в Саратов. Казанский дом реквизировали. Никаких средств к существованию не осталось. Начал вышивать и продавать на рынке какие‑то несуразные салфетки. Никто не брал, все потешались. Скончался от истощения. За гробом шла сердобольная женщина из жилконторы, которой стало жаль одинокого старика.

Удивительно, что и молодожёны Ушковы пожили в своём особняке совсем ничего, и через три годаразбежались. Изящная раковина на Воскресенской опустела. Потом сюда въехали новые хозяева. Также краб‑отшельник на берегу подбирает брошенную ракушку и вселяется в неё.

Переехав со второго этажа на восьмой, я взглянул на город под иным ракурсом. Увидел потрясающие закаты. Все закаты теперь стали моими. Летом растекающееся солнце окунает Воскресенскую колокольню и башенки Петропавловского собора в мёд. Домики в низине становятся липкими.

Наблюдал с балкона, как в припаркованной машине ссорились водитель и пассажирка. Лиц я не видел, это был театр рук. Действие происходило на «экране» размером с лобовое стекло в косой полоске солнечного света. Руки ругались: поначалу волосатые мужские пытались что‑то спокойно объяснить, а женские ухоженные в поблёскивающих кольцах слегка вздрагивали, как будто бы всхлипывая. Потом начали «огрызаться». В какой‑то момент мужские, устав аргументировать, безвольно повисли на руле. А женские закатили истерику, кривляясь длинноногими пауками, хватали невидимую жертву. Мужские попытались поймать пауков, но были исцарапаны.

Кульминация ссоры - судорожная попытка снять с паучьей ноги обручальное кольцо, чтобы швырнуть его в тень, где пряталась ненавистная физиономия. Но палец располнел, и эффектной сценки не получилось.

Воскресный день. Казань - пустая. Кажется, во всём девяти­этаж­ном доме я остался один. Навалилась работа. Целыми днями стучу по клавишам, соединяю буковки в слова и складываю из них скучнейшие тексты. Тревожные вижу сны, даже ночью мозг не отдыхает. Вздрагиваю и просыпаюсь. Вышел на балкон в час ночи - турецкая сабля раскачивалась на золотом гвоздике. Туда‑сюда. Тихо позвякивала, приближаясь к моей шее…

Потом снова вышел около шести. Июнь этим летом дышал печкой, но в ранний час её ещё не раскочегарили. С Волги пахло хорошо - свежими лещами. Ветерок оттуда иногда обдувает город, проносясь по душным коридорам улиц. Внизу стояли двое - кругленький пенсионер‑бодрячок в шортах и стареющая плоская женщина с большим античным носом, которая вышла прогулять спаниеля, тот рядом подметал дорожки ушами.

Женщина держала в руках листочки, внимательно читала и коротко комментировала. Она оценивала. И это было приятно пенсионеру. Он блаженствовал в самодовольной позе римского патриция, который сочинил оду и дал её «на пробу» ценителю изящной словесности. С напускным безразличием поэт изучал форму распухающего облака, насвистывал, но одним глазом косился в сторону женщины. Ждал похвалы. Просторная рубашка на нём развивалась тогой. Тень большого дерева шевелилась под сандалиями.

Они стояли в центре прохладного круга. Потихоньку начинало припекать - небо слегка потрескивало, как берёста в разгорающемся костре. Но от них исходило такое спокойствие! Безразличие к суете, к бегу времени. Они уже никуда не спешили. А жизнь поскакала куда‑то дальше с мокрыми подмышками, надрываясь, хватая воздух сухим ртом, боясь опоздать и не заработать всех денег!

Их спихнуло на обочину. Они поначалу оторопели, почувствовали себя несчастными, ненужными, а потом… Потом пришло успокоение и понимание чего‑то очень важного в коротком пребывании человека на вечной земле. И вот это важное лёгким крылом коснулось и меня в тот час. Тень древней оливы накрыла мою голову.

Ветерок выхватил листочек из рук женщины и закрутил. Никто за ним не побежал. Ни поэт, ни собачка. Жарко бежать, да и зачем? Стихи ведь так себе - не Овидий!

Южная бархатная ночь, которая опускается на Казань в июле всего на недельку. Я лежу в тесной комнате. Она вся по‑мещански заставлена. Даже в темноте невидимые вещи давят. Белые салфетки светятся как рыхлый снег. Подхожу к окошку и вижу, как на тёмно‑синем бархате неба сидят три золотых ангела. Это были не кудрявые пузаны, а бородатые ангелы‑старцы, они висели на облаке как картонные игрушки на ёлке. Вдруг ангелы басовито запели, и я им начал подпевать. Чтобы они услышали меня, я толкнул ставни - и тут проснулся от собственного воя…

Было это давным‑давно. У меня тогда были длинные волосы под Smokie. Гулял я по улице Ленина, теперь - Кремлёвская. Гопники в те годы охотились за волосатиками и гривы наматывали на кулак. Боролись с тлетворным влиянием Запада!

Увидев впереди стаю в одинаковых шапчонках (движения, рост и фигуры тоже были как под копирку), я толкнул первую попавшуюся дверь. Обычная такая деревянная дверь, побитая ногами и руками. Небрежно покрашенная масляной краской оливкового цвета с пузырьками и присохшими волосками от малярной кисти. Я помню даже нацарапанную гвоздиком надпись: «Юрик - дурик!»

Шагнул в темноту подъезда и оказался в настоящем тифлисском дворике с балконом‑палубой, на который попадаешь прямо с улицы. Чтобы пройти в квартиры, надо было спуститься вниз по серпантину ажурной чугунной лестницы. Это был дом верх тормашками. Жильцы входили в него сверху - чуть ли не с крыши и спускались вниз с первого этажа на третий. Примерно такой дворик можно видеть в фильме «Мелодии Верийского квартала» с Софико Чиаурели.

Помню, в казанском дворике мальчики носились за девочкой, удиравшей от них на велике «Школьник», с верёвки капало разноцветное бельё, а внизу на самом донышке колодца стучали в домино пенсионеры. И кто‑то невидимый пел «Сулико». Потом я рассказал об этом грузинском дворике своим друзьям и повёл их туда. Но мы его не нашли. Точно помню, дом стоял напротив «Бегемота». Но «Бегемот» длинный. Я ещё и ещё раз сюда возвращался. Открывал все двери подряд, но дворик как будто бы испарился. Вот такая странная история…

Зимой в Казани пропал студент из Камеруна. Камера видеонаблюдения зафиксировала, как его избивают на пороге ночного клуба, потом он бредёт куда‑то, оставляя за собой чёрные листики следов на снегу. Ещё одна камера показала, как он спускается по лестнице к реке Казанке. Отыскался и случайный свидетель - бомж. Он видел как парень, надвинув капюшон на голову, медленно входит в полынью. Кричал ему, но тот даже не оглянулся.

И тут я вспомнил одну африканскую сказку, которую читал в детстве. В ней говорилось, что все реки мира связаны подземными тоннелями с высокогорным озером Манун. Молодой камерунец по имени Бабил отправился на поиски ручной макаки, в которую переселилась душа умершей сестры, и заблудился. Оказавшись в каменном городе с крестами на высоких башнях, он случайно встретил обезьянку в шапито. Ночью похитил её, а когда началась погоня, посадил макаку на плечи и вошёл в реку. Река называлась Рейн. Вскоре они вышли из озера Манун и вернулись в родную деревню.