Клуб «Параграно»

— Две минуты до выхода, — голос админа звучал из мониторов глухо, наверняка опять запивает кокос пуэром, отвернув башку от микрофона, — джаз-банд, пять человек, все на месте?
— Да, да, есть, да, тут.
— Минута десять секунд до выхода... Дезки — пошли!
«Дезки» — две маленькие вьетнамки с мойками Karcher — обрыз-
гали нас дезинфицирующим составом «Корона» и исчезли.
— Тридцать секунд...
Из мониторов занудело: два­дцать шесть, двадцать пять, два­дцать четыре…
Я был против этого контракта, клянусь Ямахой. Но лето выдалось неудачное, ни одного концерта, а тут предложение со сказочным гонораром, шикарное место. 
И нужно-то было всего один раз выступить на вечерней «солянке» в клубе «Параграно» на замене — и вот уже наш бенд два года там работает, «играя по пятницам джаз на сцене № 3». Так написано в контракте, который я, увидев сумму аванса, за всех безответственно подписал. 
Клуб «Параграно» — легенда побережья. Огромный монстр на берегу моря, построенный Джоаном Гангом, с лучшими концертными программами в городе и с интерьером в стиле «пи...дец как модно».
Казалось бы, что ещё надо? Работа — раз в неделю, гонорары, как у Челентано. Престижно. 
В течение двух лет с таких разговоров начинались наши репетиции. В перерывах курили и обсуждали в основном контракт, множество пунктов которого позволяло растягивать дискуссию до бесконечности — его составляли профессионалы своего дела. Сегодня солировал пианист Хал с заезженной за два года мелодией:
— Что это за параграф такой — «не покидать пределы клуба в период действия контракта»? А? Два года и что?.. А сколько ещё?.. По тундре, по широкой дороге?.. А вот это: «срок контракта не определён временем, но считается среднесрочным и зависит от поправок, которые в скором времени примет Совет директоров»? Чувак, ты в каком состоянии подписал эту лажу? — это уже лично мне.
Его поддержали барабанщик Альберт и басист Лель — они оба были семейные, в возрасте и курили айкосы:
— В армии и то в увольнение отпускали на выходные, а тут два года живём в клубе… на берегу моря…
На самом деле работа их устраивала — эффект замкнутого пространства позволял почти не тратиться, чему способствовали бесплатные завтраки и веганские обеды (параграф № 22/1). 
Барабанщик к тому же был патологически пунктуален — слова «контракт», «физическое лицо», «в том числе» доводили его до оргазма, позволяя экономить на местных проститутках.
Молодая певица Марина Педро курила молча, в разговоры не вступала, она была беременна. Педро приехала с Гаити, и ей здесь всё нравилось — беременным полагалась отдельная комната с душем, в отличие от нас, — мы жили в боксах по двое, а душ был по коридору направо. Этот пункт тоже имелся в контракте, даже не сомневайтесь.

Началось всё раньше, четыре года назад в двадцать двадцать, когда вдруг все мировые радиостанции в режиме нон-стоп запустили песню The Crown в исполнении мега-звезды Люциды. Песня, я вам скажу, — так себе, но она стала «вирусной», мощь пиара поражала. Появились многочисленные ремейки — рингтоны, а потом — настоящий вирус «корона». 
Первый случай заражения, по данным ВОЗ, обнаружили у одного китайца, который прослушал песню Люциды 666 раз. 
В популярной телепередаче «В гостях у Додона» светило медицины академик Рашпиль объяснял недоверчивому Додону, что вирус проникает в мозг человека, после чего инфицированный обычно покупает корону из пластика и носит, не снимая. Если короны в продаже нет, он погружается в меланхолию и через некоторое время умирает. «Такова симптоматика в целом, что же касается устройства мозга человека, то это — к Татьяне Черниговской», — раздражённо закончил Рашпиль.
Контракты в шоу-бизнесе были пересмотрены — на работу стали принимать только тех, кто переболел и снял корону с головы; чтобы не было рецидива, вводились жёсткие правила. 
Чем круче был клуб, тем больше пунктов было в договоре. «Параграно» по степени санитарно‑изоляционных мер соответствовал параметрам POST № 1 — самой высшей. 
С утра до ночи по всему клубу перемещались уже знакомые вьетнамки с вонючим дезраствором, распыляя его с видимым наслаждением. В курилке говорили, что в раствор добавляют мельдоний для любви к труду, но я знал наверняка, что сыпали туда обычный копеечный димедрол, продающийся в любом киоске «за периметром», как говорила наша певица. 
Каждый день мы проходили медосмотр и дезинфекцию, термосканерами были уставлены все помещения, пахло анатомическим театром — надёжно, основательно.
На это мы перестали обращать внимания уже через месяц пребывания в «Параграно», тем более всё, что нужно для счастливой и весёлой жизни, здесь имелось — тут она ничем не отличалась от той, снаружи. 
Самые популярные сферы ­услуг — продажа алкоголя круглосуточно, доставка еды, разрешение на пользование телефоном по стандарту «А», то есть с правом выхода в интернет — здесь тоже присутствовали. Нельзя было только искупаться в море, блестевшем за тонированными стёклами.
Я жил в одном боксе с пианистом Халом, старым приятелем со времён Империи. До недавнего времени Хал пребывал философом-циником, последователем Антисфена. Но как-то угораздило его отыграть «халтуру» на съезде запрещённой партии блогера Павлика, после чего пианист купил томик Уголовного кодекса, «Капитал» Маркса и увлёкся малой политикой, тем самым пропав для приличного общества. 
Пианист был спокойным соседом, он читал бумажные газеты, слушал радио «Би-би-си» в наушниках, но разговоры предпочитал вести исключительно о политике, утомляя левотой убеждений. Бухал он исключительно на халяву — пить на свои, считал он, джазовый музыкант не должен.
...В тот вечер Хал появился чем‑то возбуждённый и поставил на стол бутылку «Чивас ригал», после чего мне первый раз за вечер стало тревожно. Пианист был загадочен, налил мне, себе, поднял рюмку и, глядя на хлебную крошку на столе, задумался. Хотел что-то сказать, но махнул рукой и выпил. Поднял на меня глаза, взгляд был холодным, трезвым:
— Чувак, я хочу искупаться.
Я тоже выпил, и на выдохе позволил себе усомниться в осуществлении этого мероприятия. За всё время карантина удалось «искупаться» только гитаристу Плаксе Энди из дуэта Two Hats, хотя администрация клуба это отрицает, тем самым делая легенду ещё достовернее. 
Энди якобы подошёл вечером к выходу С45 и вступил в беседу с охранником Б. Г., в ходе которой стал жаловаться на невыносимые условия труда. При этом он, говорят, зарыдал, чем погрузил охранника в состояние Y — резкий всплеск гуманности и полную потерю памяти в течение трёх часов. Он выпустил Плаксу «за периметр», но тот, якобы, в море купаться не стал, а долго сидел на берегу, слушая шум волн и вдыхая солёный ветер.
— Я хочу искупаться, но один я не справлюсь, — моё сомнение Хал проигнорировал, — у меня уже вся партитура расписана. Мы должны попасть в корпус D5, там недавно делали ремонт, и до сих пор нет электричества.
Пианист наполнил рюмки, развивая тему:
— Соответственно, нет и видео­наблюдения... На втором этаже меняли окна, и одно из них забыли посадить на болты — внизу клумба с цветами. Информация добыта мною преступным путём и перепроверена вчера лично. 
Выпили. «Чивас» вдохновлял, план стал казаться легковыполнимым, но не особо нужным, хотелось поговорить.
— Вот ты, Хал, к купанию через Маркса пришёл или просто?.. 
— Просто. Маркс — он мутный, а море — вот оно, ночью светится, сам знаешь. 
Пианист заговорил о море, вскоре ему стали подпевать две сирены с голосами Уитни Хьюстон и Эсперансы Сполдинг, я их не перебивал. Послышался шум волн, он нарастал, в комнате сделалось влажно, моё лицо стало мокрым и солёным, сирены с чувством пели Wave Жобима, морская капля скатилась по моей стерильной щеке.
— …без бухла идти — весь план на ветер, — закончил пианист и вопросительно посмотрел на меня. Он знал, что у меня есть бутылка рома «Абана клаб» — гонорар за халтуру на прошлой неделе. Хал разлил остатки виски. Выпили. Заиграл Майлз Дэвис, его труба звала в рискованное путешествие, приближалась полночь.
Собрались быстро, в сумку кинули полотенца, ром, два стакана и три марокканских апельсина — символ диссидентства. Взяли телефоны и «шенгенки» — доступ ко всем корпусам «Параграно». 
В огромном холле в это время никого не было, в кресле Eames Lounge Chair сидел чернокожий «ночной» охранник Бабама и курил кальян. Увидев нас, он затянулся и спросил, не выдыхая: 
— Что, не спится, чуваки? 
— Да, — Хал громыхнул стаканами в сумке, — идём к б…дям в Е9, к завтраку можешь нас не ждать, спокойно ешь свои бананы, — заржал. Бабама тоже оскалил зубы: 
— Удачи, парни! 
Корпус D5 находился в восточном блоке клуба, здесь было темно, перед дверью на лестничную клетку стояли перевёрнутое ведро и нотный пюпитр. На нём лежал лист бумаги формата А4 с распечатанным на принтере черепом с костями и надписью «Achtung!». Включив фонарики на телефонах, поднялись на второй этаж и, повернув направо, стали считать окна. Остановились у нужного, но монолитный стеклопакет удручал, все болты были на месте — за окном сверкнула молния.
— Вот оно, — пианист тихо выругался, — вчера бухой был, обсчитался — ходил на выставку гражданки Кисляковой, как все­гда — все были в хлам. 
Все знали, что Кислякова, главный редактор местной стенгазеты, в свободное от планёрок время рисовала футуристические картины, иногда устраивая выставки для местной богемы. 
На этот раз окно вынулось легко, и мы спрыгнули вниз, на левкои, и через пять минут при­шли к городскому пляжу, на котором не было ни одного человека.
Надвигалась гроза, за морем на чёрном небе сверкали молнии. Но было очень тихо, и этот природный диссонанс усиливал выброс эндорфинов. 
Открыли ром, пианист хотел произнести тост, но я выпил на опережение, скинул одежду и пошёл к морю. Уже были слышны раскаты грома, но море всё ещё оставалось спокойным. Хал, что-то крича о свободе джазовых музыкантов, бросился в воду и быстро поплыл в сторону Турции. Я лежал на спине в позе витрувианского человека и смотрел на чёрное небо без признаков звёзд.
Пианист запел об индейце, которому «всегда и везде ништяк» — судя по всему, он заплыл далеко — голос прослушивался плохо, гроза приближалась. 
Подул ветер, шторм был неизбежен, надо было плыть обратно. Я вылез на берег, среди раскатов грома звучала «Марсельеза». Вдруг снова наступил штиль, стало очень тихо, и текст «Марсельезы» стал прослушиваться — пианист пел по-французски. 
…Смерч появился неожиданно. Он продолжался не больше минуты, после чего окончательно наступила тишина. 
Я сидел под волнорезом, смотрел на море и пил ром. Из окон отеля звучали звуки джаза — Телониус Монк играл соло в April in Paris.
Небо стало красным от приближающегося солнца — пора было возвращаться на утреннюю дезинфекцию. От моря пахло бензином и тухлой рыбой. 

Иллюстрации Сергея РЯБИНИНА