Ключи от гештальта

В первом летнем номере "Казани" опубликована подборка стихов Айсылу МИРХАНОВОЙ, хорошо знакомой читателям в качестве журналиста. В своей поэтической ипостаси она представлена неслучайно: 6 июня — день её рождения. 
О литературной грани творчества с коллегой беседовала Альбина АБСАЛЯМОВА.

— Айсылу, почему тебе сегодня важно реализовывать себя через поэзию? 

— Более или менее плотно стихи у меня пишутся последний год. Ранее в разное время тоже случались «стихийные» инсайты, которым я не придавала серьёзного значения. Свою роль в том, что я периодически начинала и забрасывала это занятие, сыграл отчасти и синдром самозванца. Я все­гда воспринимала сочинение стихов, как очевидно интуитивный процесс, результат которого можно оценить в первую очередь по эмоциональному воздействию. Но однажды во время «Аксёнов‑феста» участвовала в мастер-классе русскоязычного израильского поэта Михаила Генделева, к сожалению, уже ушедшего. К нему самому и его поэзии я всегда относилась и отношусь с большим уважением и нежностью. Тогда, во время мастер-класса, талантливые, как мне казалось, стихи (не мои даже, других участников) он препарировал с хладнокровием военного хирурга — без анестезии. Он, кстати, и служил фельдшером во время Ливанской войны. Так вот, тот опыт разбора полётов «без наркоза» сильно меня отрезвил и на довольно длительное время притушил желание претендовать на место в поэзии. Мне показалось это делом муторным, с точки зрения ремесла. Этот внутренний блок снялся совсем недавно. Наверно, уже в силу возраста, когда включается здоровый пофигизм, и в каких‑то вещах начинаешь действовать без оглядки. 
Почему мне важно реализоваться через поэзию? Наступает время, ты начинаешь задумываться: где ты живёшь, а где просто исполняешь возложенные обстоятельствами функции; где заканчиваются твои личные границы, и начинается всё остальное. Если вовремя не осознать существования этой черты, внешний мир, скорее всего, просто поглотит тебя без остатка. 
Стихи обычно пишутся так: поздно ночью, когда все дома заснули, включается смартфон, открывается почтовый ящик и в теле письма начинает набрасываться текст, фиксируются какие-то идеи. Потом это сохраняется в черновиках. Что-то довольно быстро принимает близкие к завершению очертания. Иногда окончательный вариант дописывается на свежую голову утром. Если он устраивает, то я могу выложить его на своих страницах в соцсетях. Начинаются отклики. В общем, написание стихов как-то незаметно стало для меня временем и пространством личной свободы. В этом процессе у меня появляется ощущение лучшей версии себя, осознание личной силы. Поэтому для меня это важно. 

— Ты предпочитаешь крупную форму; твои тексты — своеобразный поэтический лонгрид. Откуда это? Тебе важно рассказать историю? 

— Лонгрид, говоришь? Не думала об этом. Хотя, наверно, да. Мало какие из моих поэтических (и не только) текстов помещаются в пределах поста без того, чтобы не нужно было кликать синенькое «читать целиком». То есть, нужно уже приложить некое усилие, чтобы дойти до конца. 
На самом деле я никогда специально не задумывалась над формальными моментами написания стиха. Никогда специально не придумывала фабулу или сюжет. У меня не было намерения, например, рассказать историю о том, как парня убило в Афгане, а его девушка стала валютной проституткой. Оно само так получилось в процессе написания. И вообще — сам сюжет в данном случае не первостепенен, это — лишь инструмент. Само стихо­творение больше о любви, которая прекрасна сама по себе, но жизнь, как известно, вносит свои коррективы.
Мне кажется, в тех историях, которые присутствуют в моих стихах, вообще мало оригинального и выдуманного. Все они, наверняка, когда-то происходили, либо могли случиться. Они считываются мной где-то на уровне коллективного бессознательного. Намного важнее и интереснее для меня искать те языковые средства, которые помогли бы их рассказать не банально. Важно не что, а как. Играть словами — в этом главный кураж. И вот в процессе этой игры зарождается история, которая ведёт героев к развязке. Иногда долго ведёт.

— Если речь идёт опять же об истории, почему стихи, а не проза? И даже не верлибр. Ритм и рифма в стихах тебе важны? Это связано с тем, что ты — изначально музыкант? 

— Почему не проза? Это не­удобный для меня вопрос, поскольку написание прозы для меня — один из незакрытых до сих пор жизненных гештальтов. Я много раз порывалась это делать, но дальше некоего подобия авто­фикшна дело не продвигалось. Надеюсь… Нет, точнее, не так: ­ПУБЛИЧНО ОТ СЕБЯ ТРЕБУЮ И ОБЕЩАЮ, что однажды соберу волю в кулак, чтобы пойти и закрыть уже этот гештальт!
Итак, почему всё-таки стихи? Скорее всего, в силу моего темперамента. Написание прозы по моим ощущениям можно сравнить с марафоном, а поэзии — с коротким спринтом. У поэтической истории, в отличие от прозаической, другой темп. Но концентрат эмоций может быть и покрепче.
Что касается ритма, рифмы и моего диплома консервато­рии: ритм, создающий ощущение тран­са в процессе стихосложения, для меня более сильный мотиватор, ­нежели рифма — она, к слову, не везде у меня строгая. И безус­ловно, фундаментальное знание законов музыкальной формы способствует и ощущению формы в принципе. Музыка, как и стихи, — это игра по жёстким правилам.

— Как считаешь, твои стихи могут стать песнями? Кому бы ты доверила написать музыку? Исполнить?

— Я никогда не намеревалась создавать песенные тексты. Но у меня есть несколько стихо­творений, таких лирическо‑женских, романсовых, которые, наверно, можно было бы положить на музыку. Но в этом смысле я довольно придирчивый человек, и поэтому затрудняюсь ответить, кто бы мог это сделать. Может, лучше было бы поинтересоваться мнением самих авторов-исполнителей — слышат ли они в моих текстах такую возможность?
Но у меня есть одно стихо­творение-рэп, «Фристайл'91», которому я действительно пожелала бы иметь музыкальное продолжение. Это такая грустная баллада последнего пионера СССР, который ведёт мысленный диалог с Самантой Смит. Без скромности скажу — один из ярких и знаковых моих текстов. Я думала одно время — кто бы мог зачитать его на музыку? Может, какой-то нишевый неформатный коллектив, наподобие группы СБПЧ («Самое большое простое число»), или одна из команд продюсера Олега Нестерова? Потом я перестала об этом думать. Но вот недавно меня буквально осенило: Ману Чао! Не знаю, конечно, что в этом случае делать с русскоязычным текстом, но с музыкальной точки зрения это был бы интересный вариант.

— Одна из ключевых тем твоих стихов — татарскость. Что это — поиск самоидентификации/популярный тренд/продолжение твоей журналистской и публицистической деятельности?

— Татарскость — да. Это очень важная для меня тема. В обращении к ней присутствуют все три компонента, которые ты перечислила, но в разной пропорции. На первом месте — самоидентификация. Мне нравится говорить о себе: я — татарка. В этом есть и толика поэтической романтики. Помнишь, у Ахматовой: «Мне от бабушки-татарки/Были редкостью подарки;/И зачем я крещена,/Горько гневалась она…»
Мне, правда, дороги мои воспоминания, связанные с моими корнями, предками семьи. Они были людьми не знаменитыми, с типичной судьбой представителей нации: из деревни переехали в город, сумели интегрироваться. Это случилось в том числе благодаря невероятно витальному стремлению к просвещению, знаниям. Моя бабушка со стороны мамы, например, специально отправила дочерей учиться в русскую школу с интернатом в райцентре, а потом — на иняз педагогического института. Понятно, что в этом было желание направить детей в большой мир, обеспечить им лучшее будущее. Но с другой стороны, в массовом явлении это привело к постепенной утрате целым поколением связи с корнями, практической потере языка. Если, приезжая летом в деревню, к концу каникул я говорила и понимала по-татарски почти на 100 процентов, то сего­дня со своими детьми не просто говорить дома на родном языке. Я не хочу, чтобы татарский стал для них синонимом тарабарского. Ощущаю свою ответственность за это и стараюсь навёрстывать упущенное, что совсем нелегко. Поэтому я сторонница того, чтобы татарский был обязательным компонентом для татарских детей на уровне школы. Чтобы создавались ­эффективные интересные методики его изучения, как это происходит с английским, испанским, китайским. Пусть уже ребёнок‑полиглот начинается со знания родного языка тоже. Пока родной язык будет оставаться языком кухонного общения, дело вряд ли сдвинется.
Настоящим открытием в теме татарскости для меня стали проекты театральной площадки MOÑ. Если уж говорить о популярном тренде, то тему татарскости ребята эксплуатируют — говорю это абсолютно в позитивной коннотации — очень талантливо и актуально. Меня впечатлил их спектакль «Чын татар», в котором очень много правды о сегодняшних татарах и их самоидентификации. А поводом написать первое стихотворение цикла, который мы публикуем сегодня, стал спектакль «Алиф» Туфана Имамутдинова с участием Нурбека Батуллы. О том, как татары потеряли с утратой арабской графики часть алфавита.
Кстати, по поводу трендов — мы сегодня видим много модниц, которые сочетают современную одежду и кожаные ичиги. А моя мама любила носить татарские сапожки ещё в давние советские времена, когда они лежали штабелями на полках магазинов — их никто не брал, хоть и стоили они недорого по сравнению с продукцией дружественной Югославии, 25 рублей за пару, кажется. На маму на улице многие удивлённо оборачивались. Но она-то понимала толк — часто в качестве переводчицы сопровождала иностранцев, которые скупали эти сапожки, продукцию Арской фабрики…
У нас в деревне в сундуке бабушки хранилось старинное татарское украшение — изю. Оно не выглядело так нарядно, как в музее. Парчовая ткань и бархат местами стёрлись. Ещё хранилось несколько старинных монет. Одна из них — из серебра — царский рубль с профилем Николая II. В ней была просверлена дырочка — видимо, кто-то из прабабок носил её как монисто. В начале 1990-х, когда в стране начался религиозный ренессанс, моя мама отнесла эту монету-монисто ювелиру, и тот, отхватив от неё кусок, сделал подвеску-полумесяц. Видимо, мама решила, что в татарской ­семье должен быть какой-то мусульманский атрибут. А Николай II лишился своей бородки. Вот так всё смешалось-сплавилось за сто лет — русский царь, татарский полумесяц. Вот и всё приданое от «бабушки-татарки». Некоторые, попавшие в стихи татарские слова и фразы из той жизни — это те самые ­сокровища из бабушкиного сундука. 

— Другая твоя тема — детство, юность, переход из состояния ребёнка во взрослую жизнь. Он пришёлся на распад страны, серьёзные изменения в жизни общества. Тебе важно сейчас это осмыслить и зафиксировать?

— Для сегодняшнего дня это — болезненная и даже конфликтогенная тема. Важно ли сегодня её отрефлексировать? История не терпит сослагательного наклонения. Раз с целым поколением произошёл этот катаклизм — как оценивают сегодня события 30-летней давности — значит, для чего-то  нам это было нужно. Я всё же до сих пор наивно полагаю, что «времена не выбирают», и в любое время каждый извлекает для себя персональные уроки. Я думаю, многих то время, которое мы называем «временем перемен», покалечило. Кого-то сломало. Меня оно во многом сформировало. Осмыслить тему советскости и её утраты целой генерацией людей — для меня важно. В то же время я считаю, что нельзя застревать в прошлом. Это, кстати, пришло ко мне совсем недавно. Я, например, перестала, как раньше, много смотреть советские комедии. Всё. Что-то выключилось. Люблю новое время, восхищаюсь поколением наших детей. Мне интересна их жизнь.

— Кто читает твои стихи? Для кого вообще ты пишешь? Ты пуб­ликуешь их в Сети — этого тебе достаточно? Следишь за реакцией аудитории? 

— Пишу я в первую очередь для себя, но, разумеется, мне нужна аудитория. Делать что-то в стол — честно говоря, не знаю примеров, чтобы кто-либо в здравом уме находил в этом смысл. 
Публикация в соцсетях вроде бы дело несерьёзное — доступный и ни к чему не обязывающий способ поиметь свои 15 минут славы. Тем не менее, считаю, современным авторам повезло в том, что у них есть возможность обнародовать результаты своего творчества и получить обратную связь. Реакция аудитории, естественно, важна. Любая. Думаю, самое плохое, если этой реакции нет вовсе. Есть, конечно, опасность — в соцсетях тебя читают френды, многие — которые и в жизни тоже друзья — любят и одобряют тебя априори. Но что касается меня — среди моих подписчиков немало людей, вовлечённых в литературный процесс, людей, вкусу которых я доверяю. Их отклик очень мотивирует. 
Но, по большому счёту, «самиз­дата» в Сети, конечно, недостаточно. Как-то Дмитрий Быков сказал, что настоящий писатель или поэт начинается для него с книги — даже не с журнальной публикации. Думаю, что любой результат должен приобретать некий законченный вид. Это уже маркер совершенства. Сам факт, что твоё произведение ­зафиксировано типографским способом — это уже признак свершившегося действия. Как в английском — время группы perfect.

— Вообще, можешь назвать себя поэтом? Что ты чувствуешь, когда тебя публично представляют, как поэта? 

— Я не могу назвать себя поэтом. Я могу сказать о себе только то, что пишу стихи, и у меня это получается. Слово «поэт» для меня — это констатация некоторой состоятельности в определённом качестве, которую можно измерить многими критериями, в том числе — количеством и временем. Но если меня публично представят, как поэта — я тоже не стану смущённо и кокетливо отмахиваться. Время ложной скромности прошло. Мне не стыдно за то, что я делаю.

— Местное литературное сообщество. Тебе важно быть его частью? 

— Нет. Не так важно. Возможно потому, что я никогда не была его частью. Так сложилась моя биография. Я лично знаю многих казанских поэтов, с некоторыми из них у меня дружеские или приятельские отношения, многих я уважаю. Мне интересна и важна их оценка моего творчества. Но само сообщество мало на меня повлияло.

— Стихи собратьев по перу, твоих современников — ты их читаешь? Как часто? Что тебе нравится?

— Конечно, читаю. Возможно, недостаточно много и часто, больше спорадически. Целенаправленно следить не получается — мы живём в век «нетократии», и ещё неизвестно, кто за кем следит, но многих авторов я открываю именно благодаря Сети. В течение последнего года с интересом читаю стихи Кати Капович, которая живёт в Америке, но много выступает и публикуется в России. В её стихах много поколенческой постсоветской ностальгии, но без сантиментов, а с глубоким лирическим переживанием. Не так давно открыла для себя и была совершенно потрясена поэзией Анны Долгарёвой, поэта и военкора в Луганске и Донецке. Она — родом из Харькова, после событий Майдана перебралась в Санкт‑Петербург. Её стихи я прочитала на сайте «Литературной газеты». Фронтовую поэзию мы привыкли воспринимать по текстам Симонова, как нечто ретроспективное. Но когда читаешь стихи своей современницы, изложенные сегодняшним языком, начинаешь ощущать, что происходящее для нас в телевизоре, на самом деле, реально. Такого рода поэзия хорошо фокусирует оптику. Это тот колокол, который звонит по тебе. 

— А за местным литпроцессом насколько серьёзно следишь?

— Раньше я посещала какие-то поэтические события, тусовки, но сегодня за местным литпроцессом слежу также практически только в Сети. Подписана на Телеграм‑каналы и паблики некоторых казанских поэтов. Восхищалась и восхищаюсь тем, что делает Олеся Балтусова. Мне кажется, её стихи написаны не просто чернилами, и даже не кровью, а всеми секретами женского существа. Как женщине, я желаю ей сильной защиты, при той степени откровенности, которая есть в её стихах. С интересом читаю стихи Алексея Кириллова, Филипа Пираева, Глеба Михалёва. Ещё назвала бы имя ушедшего уже от нас Равиля Бухараева. В его стихах — невероятное достоинство классицизма. Джентльменство. И много глубокого переживания той самой самоидентификации татарина. Для меня он — настоящий интеллигент и татарин мира.

— Сегодня кто ты в первую очередь? Журналист, музыкант, исследователь, поэт, все вместе?

— О, это самый сложный вопрос. Кто я? Музыкант? Едва ли, нет. Журналист? Согласно штатному расписанию. Но скорее — исследователь. Со званием поэта мне хотелось бы себя идентифицировать. Но только лишь какую-то свою часть.

— Я рада, что в этом номере мы представим твою новую поэтическую подборку. Пусть она станет ключом к дальнейшим открытиям!

— Спасибо за вопросы! Заставили подумать. 

Представляем одно из стихотворений цикла  "Годовое кольцо", который опубликован в свежевышедшем июньском номере.

Айсылу Мирханова 

Чай в рай

Бабушка-татарка
Дарит товарке заварку:
«Зрә тәмле бу, малай!»
На коробке слоник
Везёт набоба в свой домик,
На голове малахай.
На столе у татар
Закипел самовар.
«Сидит, как мулла, 
свистит, как шайтан», —
пошутили товарки.
На стене шамаиль
Их грехи замолил,
Лето, 
мальвовый рай, 
жарко…
Стынет в блюдечке чай
«Зрә тәмле бу, малай!»
Тает сахар под нёбом,
На фото́ — Хайбулла,
Как живой, как вчера,
Орден светит в шкатулке.
Зной, молчат трактора,
Спит в углу бичура,
Невидимка вчера 
опрокинула сливки.
Из тарелки Казань
говорит про КамАЗ —
Где там дочь? 
Что не пишет?
Диктор песню завёл,
льётся моң, соловьём
подпевает тальянка.
Помолчали вдвоём
И Альхамдульиллах
Прошептали в ладошки.
Промокнули глаза
и пошли по седьмой,
по седьмой с матрушкой 
и баланом с миляшем.
Подмигнул Хайбулла,
Как живой, как вчера,
Ждёт в раю,
Письма пишет.
Их читает во сне,
Перепишет в тетрадь
И ответит стихами,
Будет вечно хранить,
Где Коран и Тукай
В зашифрованной вязи.
Стынет в блюдечке чай
«Зрә тәмле бу, малай!» —
Это правда, товарка…
Завтра встретимся ли?
Небеса — до земли
Лето, 
мальвовый рай, 
жарко…