Красота

А Бадретдин наш случайный попутчик. Да, мы в медресе собираемся в одно время и разъезжаемся тоже одновременно, однако раньше нам не приходилось возвращаться вместе с ним. Бадретдин не любил быть кому-либо обузой. Как только учёба заканчивалась, он на базаре разыскивал односельчан, чтобы с ними вернуться, а то и пешком мчался тридцать вёрст в свою деревню. В этот раз мы, можно сказать, сами попросили его, то есть уговорили возвращаться вместе.

Бадретдин был самым бедным шакирдом в нашем медресе. Ему никто из деревни не помогал. Только изредка кто-нибудь из приехавших на базар из Ишле односельчан передавал ему от матери завёрнутый в холщовую тряпку пшеничный хлеб или комок масла. Бадретдин принимал это стесняясь, говорил: «Ну, зачем это? Скажите маме, что я не голодaю, пусть от себя не отрывает!» И он это масло ел, отщипывая шилом. «Почему ты так делаешь?» - спрашивали шакирды, на что Бадретдин со смехом отвечал: «Если так есть, то его надольше хватает».

На родине воробей не умрёт. Наш Бадретдин учился с большими мучениями, постоянно нуждался в деньгах, но очень хорошо учился. Это многократно проверено, что бедный студент, живя в беспощадной нужде, как правило, оказывается очень талантливым. Ему иначе нельзя. Богатый студент даже с кочаном капусты вместо головы сколь угодно долго будет числиться в медресе. А если плохо учится бедный студент, его из медресе выставят в первую же зиму. Кроме того, бедный студент только при хорошей учёбе может хоть немного облегчить своё материальное положение.

Вот и Бадретдину, выражаясь языком нашего времени, немного перепадало благодаря тому, что, будучи способным и старательным студентом, он помогал делать разную работу в богатых усадьбах, выполнял уроки за плохих учеников, для больных красиво переписывал молитвы из Корана. Короче, без работы не сидел. Однако и работу, и помощь он никогда не выпрашивал. Мы ни разу не видели, чтобы его лицо выражало что-то типа: «Я ведь бедный, вы обязаны мне помочь», он не изображал из себя убогого.

Он имел живой и в то же время ровный и терпеливый характер. Не был ни заносчивым, ни льстивым, с добрыми был добр, а со злыми не общался - держался от таких в стороне.

Хотя Бадретдин не любил просить о чём-то для себя, у него самого шакирды нередко просили то одно, то другое, потому что в его самодельном кожаном сундучке на шарнирах, похожем на короб, было всё необходимое для жизни в медресе - и иголка, и нитки, и напёрсток, и шило, и перочинный ножик, и щипцы, и зеркальце, и различные карандаши, и бумага с тетрадками, даже клей и воск. Он всё это собрал, видно, всё из-за той же бедности, чтобы ни от кого не зависеть, ограничивал себя в питании и приобретал. Конечно же, он нуждался в очень многих книгах. А те книги, что имел, бережно оборачивал фольгой, чтобы сохранить в чистоте обложки, и любовно хранил их.

В те предреволюционные годы шакирды были повально увлечены литературой. Для нас литература стала необходимой, как хлеб! Каждый шакирд переписывал в толстые тетради песни, стихи, даже отрывки из романов. Каждый второй писал стихи. Многие сходили с ума по Сагиту Рами³. Ему подражали, старались походить на него даже внешне, учили его стихи наизусть. Однако всем нам ближе был Тукай. Его больше других переписывали и больше всех с любовью читали.

Заболел стихами и Бадретдин, но он никому своих стихов не показывал и не навязывал. Его трудно было упросить прочесть их. Но если он всё же читал собственные стихи, было видно, как сильно отличаются они от жалобного, слезливого творчества остальных шакирдов. Это были изложенные простым ясным языком описания природы либо попытки изложить свои жизненные наблюдения в виде философских двустиший.

Вот такой странный, несколько таинственный и симпатичный парень был наш однокашник Бадретдин!

Ладно, разговорился я, мы ведь втроём в плетёном тарантасе весело едем домой. Дорога влажная, пыли нет, по ней размеренно трусил наш сивый мерин, издавая звук «гырт-гырд», видно, из-за того, что у него скрутило живот... Недавно, в середине мая, пролились тёплые дожди, и теперь разом всё живое вокруг пришло в движение, поднялось и растёт: потянулись ярко-зелёные ростки ржи, проступая как юношеские усы; молодая трава на непаханой целине закрыла прошлогоднюю сухую траву, даже успев кое-где цветочки распустить... Вон, вдоль дороги видны первые розовые колокольчики вьюнков... Что и говорить, это самое чистое, простодушное и очаровательное время у природы!..

Для нас, всю зиму сохнувших в медресе, этот свободный, светлый, тёплый мир был исцеляющим блаженством, мы не могли надышаться им, досыта насладиться его ароматом, наглядеться на него. Мы часто слезали с тарантаса, чтобы ноги радовались ощущению теплоты земли; бегали, догоняя друг друга, срывали цветы. Бадретдин нашёл дикий лук, и мы начали рвать и жевать его. Я, имевший в деревне прозвище «сладкоежка», собрал длинные растения с четырёхугольным стеблем. Содрав с них кожицу, мы поели и их. Бадретдин сказал, что башкиры называют это растение «плётка зятя», потому что когда на его концах раскрываются синие цветочки, оно и впрямь становится похоже на плётку с бахромой.

А наш длинноногий Гыйлемдар всё бегал в поисках суслика, остановившись, соединил ладони и даже попытался посвистеть, однако хитрый зверёк, видно, поняв, что это свист шакирда, не вылез из своей норки и не присел на зaдние лапки, приподняв ушки.

...Всю дорогу нас сопровождали жаворонки. Как будто на нас беспрерывно лилась мелодия с бездонного сияющего ясного неба. А вы знаете, что в песне жаворонка есть что-то волшебное?.. Сначала, вы, наверное, это испытывали, когда запоёт жаворонок, по земле разливается лёгкое грустное спокойствие. Будто бы вся природа, всё живое, как говорят литераторы, замирает, заслушавшись только его одного, погружаясь в радостное и грустное приятное блаженство. Другое волшебство в том, что когда поёт жаворонок, мир как-то удивительно распластывается, становится шире, светлее. Словно от того, что в вышине находится эта маленькая птаха, и земля становится безграничной, как само небо, делаясь спокойной и светлой.

Не знаю, поют ли в это время другие птицы - не обращал внимания, но голос одной птицы, несмотря на то, что над всей землёй беспрерывно звенят только голоса жаворонков, врывается в уши. Это - кукушка! Созданная природой для того, чтобы напоминать людям о чём-то важном, невидимая глазу, странная птица. Когда мы проезжали мимо, из тёмного леса, находившегося довольно далеко от дороги, послышался её предупреждающий голос, заставивший нас умолкнуть.

Вот так, в хорошем настроении, весело преодолевая путь, мы наконец приблизились к деревне Ишле, расположенной в ровной низине прямо напротив гор с красными склонами. Ещё перед выходом в путь Бадретдин пригласил нас выпить чаю в Ишле. Мы, конечно, не заставили себя уговаривать, для шакирдов зайти к однокашнику на чашку чая и отдохнуть - это закон.

Когда мы добрались до деревни, Бадретдин взял вожжи в свои руки, свернул вправо с основной дороги, направил лошадь по поросшей гусиной лапчаткой земле к самой крайней улице и вскоре остановил лошадь у дома, стоявшего в стороне от всей улицы.

Мы знали, что едем к небогатым людям, но не ожидали увидеть такого бедного хозяйства. Да и хозяйством это нельзя даже назвать. В голом поле стоял старенький домишко, наполовину вросший в землю. Полусгнившая соломенная крыша, почернев, стала превращаться в удобрение. Как будто от её тяжести некоторые брёвна домишка начали выпячиваться, окна и дверь покосились, а стёкла окон от времени приобрели зеленовато-синий цвет… Ворота отсутствовали, забор тоже, только два ряда ограждений из жердей со стороны улицы и поля… Двор зарос полевой травой. Там, треща, прыгали кузнечики.

Никаких животных не было.

Поражённые, мы старались не показать Бадретдину своего удивления. Проехав по двору, на котором не было следов колёс телег, остановили лошадь возле хлева с крышей из хвороста. Из дома вышел невысокий рыжебородый мужчина с худым измождённым лицом. На нём были льняная рубаха и хлопчатобумажные штаны с наложенными на колени большими заплатами, на голове стёганая шапка без меховой оторочки, на ногах домотканые суконные обмотки и старые лапти. Он подошёл к тарантасу, поздоровался с Бадретдином, сказав только: «Сынок!» Затем поздоровался с нами, протянув обе руки, и тут же направился к голове лошади, начал её распрягать…

Бадретдин, подняв свой сундучок, поспешил в дом. В дверях появилась женщина и почему-то вернулась в жилище. Это, наверное, была мама Бадретдина, и нас удивило, что она, показавшись в дверях, не вышла навстречу.

Пока распрягали лошадь, Бадретдин вынес из дома ведро воды, ковшик и полотенце. Мы, стоя на траве, помылись, поливая друг другу из ковшика. В голову пришла мысль: «Кумгана, видно, у них нет».

И у нас не находилось ни слов, ни смелости как-то беспечно это обсуждать. Однако сам Бадретдин был спокоен, не показывал никакого смущения или стеснения.

Мы помылись и вошли в дом. Отец Бадретдина, стоявший в сторонке, очень просто сказал: «Давайте, шакирды!»

Темноватые внутренние стены дома, как и весь он снаружи, выглядели очень старыми и ветхими. Однако брёвна всё ещё оставались жёлто-коричневыми, а видавший виды истоптанный пол был очень чистым... Основную часть дома занимало большое саке⁴, покрытое сукном, были ещё две табуретки, скамья и возле печи стояла тумбочка для сиденья. Вот и вся обстановка дома. Рядом с печью висела старая тряпичная занавеска, из-за неё было слышно, как кто-то щиплет лучину.

Первым, кого мы увидели, войдя в дом, был сидевший в центре саке старик, он сидел очень прямо, уставясь взглядом в стену. Он был как Хозур Ильяс⁵ с белоснежной бородой и в белой одежде, и только на голове у него была превратившаяся в блин чёрная тюбетейка.

Мы, чтобы поприветствовать его, протянули руки. Дед не шелохнулся. Бадретдин поспешил сказать:

- Дедуля, шакирды с тобой поздороваться хотят.

- А, вот как! Да благословит вас Всевышний! - оживился дед и протянул нам свои большие руки, сухие и жёсткие. Глаза его, хотя и были открыты, но совершенно ничего не видели. Мы, присев, помолились, затем, по-ученически положив руки на колени, примолкли. Нам самим начать разговор, естественно, было трудновато, как будто кто-то постоянно связывал язык. Но, удивительное дело, хозяева и сами были безмолвны. То, что в этом доме много не говорят, мы очень быстро почувствовали. Дед, застывший с прямой спиной, погрузился в свой внутренний мир. Бадретдин ходил туда-сюда, вроде хотел сказать что-то, но слов не находилось. Его отец немного посидел на тумбочке у печи, разглядывая нас, и принялся накрывать на краю саке стол для чая. Постелил старенькую льняную скатерть, снял с печного карниза три чашки, ручки которых либо были приклеены замазкой, либо вовсе отсутствовали, достал маленький нож, сделанный из косы, половину завёрнутого в тряпку каравая хлеба, молоко в деревянном ковшике.

Бадретдин извлёк из своего сундучка пару горстей сахара и высыпал их на середину скатерти. Вскоре за занавеской кто-то тихо сказал: «Сынок, готово!» Бадретдин вынес оттуда самовар, у которого и носик, и ручки были залатаны оловом.

Бадретдин велел нам сесть на саке, скрестив ноги. После этого была подана яичница в сковороде на треножнике. Мы пока к еде не притрагивались, ожидая, когда сядут хозяева. Однако дедушка не сдвинулся с места, а отец нашего товарища не встал со своей тумбы. Тогда Бадретдин очень мягко сказал кому-то за занавеской:

- Мама, выйди уже, сама разлей нам чаю!

- А папа? - тихо ответили из-за занавески.

- Папа? Нет уж, ты сама разлей нам,- ответил Бадретдин, сердечно упрашивая.

За занавеской помолчали, затем вышла женщина в льняном платье и надетом поверх него льняном фартуке, в лаптях и чулках. Прикрывая краем ситцевого платка лицо, опустив голову, села у самовара.

Когда я взглянул на неё, что-то сделалось с моим сердцем. Вернее, не скрывая скажу, меня пронзило чувство брезгливости: и лицо, и глаза несчастной женщины были полностью изуродованы следами когда-то перенесённой оспы. Это трудно описать, язык не поворачивается, но не могу не сказать, что левый глаз у неё полностью был прикрыт, а правый уродливо увеличен, и через этот смотрящий сквозь завесу слёз безресничный и безбровый глаз изнутри как будто выходила вся душа бедняжки. Можно сказать, что этот незакрывающийся, весь в грустных слезах глаз был единственным зеркалом её оголённой души!

После пережитого чувства брезгливости и жалости подумал: как это Бадретдин решился показать нам свою несчастную мать? Мы ведь обычно стараемся не выводить на люди своих больных и уродливых родственников. И свою мать, будь она вот такой, не осмелились бы, постеснялись показать чужим. Бадретдин же совсем не испытывает неловкости, или не понимает? Или, всё видя и всё понимая, не умеет найти выход?

Женщина между тем, разлив чай по чашкам, протягивала их нам, пряча лицо за самоварам. Мы, не поднимая голов, молча принялись пить чай. А Бадретдин потчевал:

- Давайте, однокашники, пейте чай с тем, что уж есть, кушайте! - и ни тени смущения или стыда не было в его голосе!

Попробовав омлет и выпив по две чашки чаю, мы перевернули свои чашки. Бадретдин еле заметно вздохнул по поводу бедности угощения, затем резко встал:

- А давайте, я покажу вам свои книжки,- и, сняв с небольшой полки у окна стопку книг, дал нам. Мы, обрадованные появившемуся занятию, начали их рассматривать. Здесь были пара романов из новой литературы, четыре или пять сборников стихов. Несколько сильно потрёпанных литературных произведений типа «Молодой парень», «Подражания», «Лейла и Меджнун», «Герой-убийца» и несколько учебников на арабском и фарси. Мы, чтобы скоротать время, просмотрели книги, поговорили о том, какие из них прочитаны, какие - нет, насколько они интересны.

- У меня ведь для вас, однокашники, есть ещё кое-что интересное,- сказал Бадретдин и достал с полки маленькую скрипку. Это был самодельный некрашеный плохонький инструмент.

Мы удивлённо спросили:

- Откуда она у тебя?

- Сам смастерил,- ответил Бадретдин и начал настраивать неотчётливо звучавшие струны. О том, что он играл на кубызе и бренчал на мандолине, мы уже знали. Но скрипка!..

- Эй, Бадретдин, почему ты раньше это скрывал? - спросили мы.- Мог бы поиграть для нас на скрипке Сагита в медресе!

- В присутствии мастера спрячь свои руки,- сдержанно улыбнулся Бадретдин.

Он долго и мучительно настраивал скрипку, к которой месяцами не прикасался. Пока он это делал, я взглянул на его маму: материнский взгляд на сына-шакирда был наполнен исходившей из глубины души любовью, она сидела, околдованная этой любовью и счастьем, растворённая в них, позабыв обо всём. У меня дрогнуло сердце, задрожало тело. Можете себе представить - в этом взгляде единственного широко распахнутого глаза отразились присущие не только одной этой женщине, но и всему, что имеет душу, восхищение и безграничная радость, несказанная гордость от созерцания сотворённого матерью чуда: ведь она родила этого ребёнка! Она выкормила его своей грудью! Она создательница этого стройного юноши!

Мама шакирда, будущего учёного человека... К горлу невольно подступили слёзы, и я опустил голову.

Стараниями Бадретдина через какое-то время скрипка была настроена, и он, подперев её плечом, начал водить по струнам дугообразным смычком. И хотя у скрипки был очень слабый звук, как у бессильного цыплёнка, он казался нам очень приятным и желанным. Как будто по всему дому разлилась тягучая печальная мелодия. Вечная мелодия. О чём думал дед с застывшей прямой спиной, какие переживания были у неподвижно сидевшего на тумбочке мужчины - это невозможно было понять. Однако мы почувствовали: в этой мелодии светилась безмолвная радость мамы Бадретдина, как полная луна сквозь туман. Какие судьбы связывали этих людей, какие тайны были между ними?

Сыграв несколько песен, Бадретдин обратился к матери:

- Мама, что тебе сыграть?

Женщина по-детски покраснела и в этот момент ещё больше засветилась от радости, но ничего не смогла ответить.

- Мама, ты же любила вот эту песню! - сказал Бадретдин и заиграл «Холодный ручей». Его слова, вернее, те простота, теплота и естественность интонации, с какими были сказаны эти слова, развеяли все мои последние сомнения. Не было и намёка на то, что Бадретдин мог бы стесняться своей матери!.. Какое там стеснение! Он играл на своей скрипке, никого не видя, для одной только мамы, глядя на её рябое лицо с одним перекошенным и другим выпученным глазом, лицо, вызвавшее у нас поначалу брезгливое чувство. И в его немного грустном и задумчивом взгляде, вместе с затаённой жалостью и теплотой, чувствовались не только очень сильная любовь к матери, но и глубокое понимание её, уважение и утешение. Уж и не знаю, какие потоки любви должны быть в глубине души, чтобы так смотреть?! Или такое может быть только между очень некрасивой матерью и красивым ребёнком и, наоборот, между красивой матерью и некрасивым дитём? Последнее встречается довольно часто, а вот первого мне не приходилось видеть.

Нам уже надо было отправляться. Когда Бадретдин закончил играть, мы спросили хозяев, можно ли нам помолиться.

Отец нашего сотоварища потёр свои залатанные на коленях штаны, а Бадретдин, обернувшись к деду, сказал:

- Дедуля, шакирды просят благословения.

Дед кивнул головой, и мы поднялись.

...Сивый мерин был запряжён, и мы выехали с поросшего полевой травой «двора» на середину улицы. Бадретдин с отцом, проводив нас, остались рядом стоять у плетня... Вот уже скрылись из глаз и они, и самый убогий дом на краю деревни с его неведомой нам глубокой тайной - то ли несчастьем, то ли трагедией, а может, с недоступной нашему пониманию высокой надеждой на счастье.

Солнце уже клонилось к западу, но жаворонки, как будто не насытившиеся дневным светом, поднялись ещё выше, беспрерывно всё протяжнее и яростнее распевали и распевали. Мир широк, широк, широк, ой-ой-о-ой! Земля и небо спокойны, пусто и грустно... очень грустно мне!.. Ничего не могу с собой поделать. Перед глазами стоит мать, глядящая на сына из-за самовара, и я в душе начинаю плакать. Хочется кому-то погрозить кулаком и кричать: она ведь не уродливая, она ведь красивая, красивая, красивая, мама Бадретдина!

Перевод Сурайи ГАЙНУЛЛИНОЙ

1 Шакирд - 1. Студент медресе или аналогичного мусульманского учебного заведения. Шакирды обычно изучают основы ислама и арабскую графику, религиозно-схоластические дисциплины и каллиграфию. 2. Студент (тат.).

2 Медресе (араб. букв. «место, где изучают») - мусульманское учебное заведение, выполняющее функцию средней общеобразовательной школы и мусульманской духовной семинарии. (тат.)

3 Сагит Рамиев - татарский поэт-романтик (1880-1926).

4 Саке - большие нары, лавка (в крестьянской избе), ночью служившая кроватью, днём обычно, сидя на саке, пили чай, трапезничали.