Курбан-роман

Иллюстрация Сергея Рябинина

Отрывок

Вечером следующего дня мы собрались в «Музыкальном кафе» в Белостоке. Собрались, чтобы отведать бефстроганов, приготовленный из свежей говядины. В таком составе мы давно не собирались; пришли наши жёны и возлюбленные: Марыся, Юстыся, Крыся, Гануся и Витуся. Возлюбленные в смысле «экс» и «экстракласс» с большим «С» на конце. Когда‑то мы все были увлечены друг дружкой, и теперь нам было что обсудить.
Ведь Марыся и Витуся — прима-балерины. Лучшие в своём роде. Неразлучные соперницы. Строгая Крыся — концертмейстер в нашей консе. Моя благоверная Гануся — дирижёр детского хора. Отучилась один раз по классу фортепиано и пошла во второй раз на первый курс — уже на хоровика. «Каждый музыкант в душе мечтает стать дирижёром. А женщин на симфоническое дирижирование берут неохотно. Так что Маэстра из меня всё равно бы не вышла», — отшучивается она, когда её спрашивают: мол, зачем ты, Гануська, променяла рояль на китайские палочки? Это она, моя ненаглядная Ганушка, рассказала нам о сиротах в Бохониках.
Да, ещё Юстыся, сестра Витуси, — хотя она с нами не училась, но всегда была где-то рядом. Теперь она шьёт пуанты в театральной мастерской. А по вечерам помогает Вецеку в его музыкальном магазине. Всем в нашем небольшом Белостоке известно, что у толстяка-буржуина роман с крошкой-малявкой.
Юстыся до сих пор осталась для нас маленькой и хрупкой девочкой. Этакий заморыш, болтающийся под ногами. И что громоздкий Вецек нашёл в этой малютке? — спрашивали некоторые женщины. А что нашла она в этом увальне? — интересовались другие. В общем, мир не был бы миром без завистливых и интересующихся людей.
Наша компания любила собираться здесь: за грубоватыми столами, покрытыми длинными вишнёво‑красными скатертями, поверх которых лежали ещё зелёные, поменьше, с кистями коровьих хвостов, что свешивались по углам, — я это заметил только сейчас, — просиживать здесь, протирая уши о скрипучую иглу граммофона — ещё со времён консы. Кроме того, здесь всегда можно было послушать редкие грампластинки и встретить редких по своим душевным и умственным качествам людей.
— Знаете, как много зависит от моей работы? — говорит Юстыся, глядя на свою сестру Витусю. — Представьте себе, если хотя бы одна лямочка порвётся от перегрузок, тогда можно надорвать сухожилия.
Однако сейчас от её слов нас особенно неприятно передёрнуло. Раньше мы не представляли воочию, как у твари божьей рвутся сухожилия.
Кафе достаточно большое, но нам оно никогда не казалось пустым и бессмысленным, благодаря стильной композиции, выполненной в музыкальной теме, и постоянному полумраку: окна прикрыты тяжёлыми малиновыми занавесками, столики в глубине зала, в тени тёмного дерева. На развесистых ветвях барных стоек листья-салфетки, прозрачные груши‑бокалы и оливкового цвета сливы-чаши, подвешенные на смену и перевёрнутые до поры до времени дном вверх, а также розовые и бежевые крохотные цветы рафинада и сухариков в прозрачных вазочках… Всё создавало иллюзию вечернего сада, разделённого на две части небольшой сценой-холмом, на которой выступ за выступом, клавиша за клавишей вверх по камертону поднимался рояль. Днём в воздухе над сценой замирали блестящие музыкальные инструменты, а вечерами играл маленький оркестр.
— Выступает наш литаврист, — рассказывает Юся, — он в последнее время за долги угодил в оркестровую оперную яму, и в это самое время вдруг в партере начинают открывать бутылки с пивом. У меня глаза на лоб — так круто сфальшивить!
В нескольких местах в стенах выдолблены ниши, а в них скрипичным ключом красуются старинные граммофоны и патефоны — коллекция, которую несколько лет упорно собирал Венцеслав. Дубовые стены увешаны листами в простом шпагатном обрамлении. На одних застыли клавиши. Полоса белая, полоса чёрная — что может быть более точным и стильным? Другие испещрены воздушными нотами: точка-тире, точка-тире. «Музыкальная азбука Морзе». Но главная радость Вецека и центр всей композиции — необычные часы, склеенные им собственноручно по бороздам из двух грампластинок. Два виниловых диска вместо циферблата — Баха справа и Генделя слева; два круга: круг белый — в центре, круг чёрный — по наружности. И им никогда не встретиться.
— В последнее время меня очень увлекает сонатная форма, — объясняет Гануся Витусе. — Особенно её вторая, разработочная, часть.
И мы все невольно прислушиваемся к рассуждениям Ганушки. Потому что нас всех тоже увлекает сонатная форма.
А ещё потому, что есть в кафе уголок, где невозможно не услышать, что говорит сосед по столику, и где мы любим проводить время более всего: два стола, прижатые друг к дружке дубовыми боками, обступленные с двух сторон высокими тяжёлыми стульями. А вдоль стен угловой диванчик для наших девушек — такой же тёмный и грубоватый, как ­стулья, но смягчённый несколькими подушками, чтобы было не больно падать. Если собираться всем вместе, то лучшего закутка не найти. Именно в том уголке я то­гда подумал, что неплохо было бы и мне рассказать какую-нибудь историю в сонатной форме.
— А я думаю, давно пора модернизировать балет «Жизель», — прервала мои мысли Марыся. — И пусть первое действие начинается со сбора Жизелью её любимых колокольчиков, которые потом принесёт ей на могильную плиту Альберт.
Мы собрались в том же составе, что и прежде, — даже не верилось. Собрались глубоко за полночь и теперь, громко гогоча и без стеснения прерывая друг друга, вспоминали дела потешные и уже давно минувшие. Забылась даже неловкость от болезни Марыси.
— А помнишь, как наши мальчики музыкально храпели, — кричит Туся в лицо Крысе, — а ты тапками дирижировала их недетским хором!
И их заливистое хохотание сливается в контрапункте.
А наши девочки, словно виллисы, явившиеся из могил забвения, выскользнувшие из временных ловушек-хлопушек, засверкали глазами и румянцами, распылались щеками от возбуждения, словно стремясь продлить свои девичьи пляски и игры, которые так жестоко прервались обстоятельствами. Благодаря их женскому колдовству под сводчатым потолком витали воздушные духи прошлого. Они с лёгкостью втаскивали нас в свой хоровод воспоминаний, одержимые мстительным чувством времени. Они стремились кружить и кружить нас в танцах разговоров до изнеможения, пока мы не попадаем наутро от усталости. С крылышками вдохновения за плечами, они снова и снова будили нас, задремавших у топки времени, воздушными словами-поцелуями.
Но особенно походила на виллису Марыся. В полумраке «Музыкального кафе», истощённая, она выглядела как настоящая нимфа смерти. И как у неё только хватило сил и смелости прийти и взглянуть в глаза Стасе. Но она всегда держалась молодцом, пряча свои переживания и проблемы глубоко-глубоко в колодце собственных глаз. И даже до последнего, пока неизлечимая болезнь не подкосила её стильно-стальные ноги, старалась танцевать любимую партию Жизели в нашем белостокском театре. «Стильно-стальные ножки, — так характеризовал их Юся со дна оркестровой ямы. — Когда-нибудь они сотрут меня в пыль!» — завершал он свой любимый комплимент.
Хотя, возможно, она держалась так храбро, потому что слышала — от Венцеслава через Витоша и Юстысю: у Стасика и её соперницы не всё в порядке. По словам Юстыси, Стасик так и не смог объездить Витусю, не сумел сделать её покладистой домохозяйкой. Туся вела в Варшаве светскую жизнь. В театре она имела большой успех и, как следствие, обладала большим числом влиятельных поклонников, если не сказать бандитов. «Она ведь танцует партию Сильфиды в Королевском оперном, — с гордостью повторяла Юстыся. — Постоянно тусуется с известными людьми. А что Стасик? Он вынужден подрабатывать в ресторанах и барах — типа этого. И постоянно ревновать к успеху моей сестры. Да ещё таскать мешки с табаком и с кофе».
— Сама ты мешок с табаком! — огрызается Стасик на Витусю, раскуривая свою трубку.
Да, судя по всему, у них не всё ладно. За то время, что мы успели их понаблюдать, они часто пререкаются и ссорятся. На этот уикенд они, видимо, приехали в Белосток, чтобы восстановить разрушающиеся отношения, походив, как водится, по знакомым до боли улочкам и просто знакомым — до боли в голове. Наверстать упущенное в лабиринтах улиц Белостока и уже засыпанное сугробами времени.
— Кто будет бифштекс по-татарски? Из свежайшего мясца, — предложил Вецек, когда официант подмигнул ему из-за веток с чашками и бокалами.
— Я не буду, — поспешил отказаться Юсик.
— Мне вполне достаточно этих салфеток с коровь­ими хвостами цвета распотрошённых внутренностей, — заметил Витош.
Я тоже подумал, что обойдусь салфетками, за­ткнутыми за ворот рубашки, бархатистыми, как кожа телёнка, снаружи и шёлковыми, как кровь, внутри. К тому же мне везде мерещился навозный запах, от которого я никак не мог избавиться, даже с помощью сплетённой из колец сигаретного дыма мочалки.
— Ну так нельзя, — заметил Стасик. — Мясом, которое мы привезли, ни в коем случае нельзя брезговать, а наоборот, надо обязательно его вкусить.
Пришлось есть бефстроганов под оперные арии и дуэты: «Bella figlia dell amore», «Donna non vidi mai», «Небесная Аида» и под лёгкое пиво, смешанное с лимонадом. И белое вино, смешанное с минеральной водой. Дуэт любовного согласия «Vogliatemi bene» из «Мадам Баттерфляй», «Мадам Бовари», «Мадам Клико», «Гастон Шарпантье Шато Брюне Сент-Эскаль». «Аи» в конце концов, золотое, как кудряшки Марыси.
Юся — единственный, кто так и не смог заставить себя есть мясо. Травы ему тоже не захотелось. Яйца под майонезом и те вызывали отвращение.
— Вино красное полусладкое — как кровь. Белое — как молоко, — пояснил он, отказываясь от вина. «Mira o Norma» Беллини. Весь вечер Юся так и просидел безо всего. Молча курил, благо Венцеслав здесь теперь хозяин. «Un bel di vedremo», «Меня зовут Мими».
— Хорошо, что не «Меня зовут Му-му», — улыбаясь, заметил Вецек, уминая за обе щёки коровьи бока. — Не люблю собачатину.
— Вы что, были на охоте? — спросила Марыся, с трудом доедая свои тефтели.
— А Стасик всегда на охоте, — съязвила Крыся. — Фигаро здесь, Фигаро там, Voi che sapete, Se vuol ballare. Если захочет барин попрыгать…
И опять, несмотря на весёлые арии Моцарта, в воздухе повисла напряжённость. И опять все невольно посмотрели на Марысю. Она явилась на наш полуночный праздник в кафе прямо из больницы, чтобы только полюбоваться на своего Стасика, когда-то сбежавшего чуть ли не из-под венца с соперницей Витусей в Варшаву. Мы это прекрасно помнили и понимали. И шлейф дыма, идущего от сигарет Витуси, напоминал длинный прозрачный шарф Медж, навевавший в воздухе колдовские чары.
Нет, мы его не судили. Сердцу ведь не прикажешь. И вообще. А вот подруги Марыси. Особенно Крыся. Как настоящая Мирта, она весь вечер не находила себе места. То кинет ядовитый взгляд на Витусю со Стасиком, то с состраданием посмотрит на Марысю, на израненное сердце которой благословенно пролился «Эликсир любви» Доницетти. «Una furtiva lagrima»…
В конце концов само развитие событий предоставило Крысе-Мирте возможность высказаться. По-другому, наверное, и быть не могло. Как это часто бывает, безудержное веселье вдруг за миг сменилось безумным одиночеством грусти. «Смейся, паяц», в бесподобном исполнении Юсси, но не нашего, а Бьерлинга, та самая знаменитая ария и особенно её пафосная строка «Ridi, Pagliaccio, sul tuo amore infranto».
К тому же ария Флории из «Тоски», затянутая водоворотом божественной глотки Миреллы Френи и водопадом обрушенная на наши головы игольным острием через гофрированное отверстие в трубе, в миг навеяла на нас сумасшедшую тоску. Самое время завязаться разговору о жертвенности и любви.
— Какая жертва, по-вашему, самая великая? — спросила Крыся. — Жертва памятью о себе или жертва всяческой надеждой на взаимность? — И этот её вопрос показался как нельзя в тему.
— Что ты имеешь в виду? — не понял Витек.
— Ну как вы думаете, что более жертвенно? Умереть во имя любимой, зная, что она тут же забудет о вас и никогда не вспомнит. Не вспомнит даже вашего имени и лица, не говоря уже о вашем жертвенном поступке. Или принести себя в жертву, спасая человека, в которого по уши влюблена ваша ненаглядная. Иначе говоря, спасти собственного соперника ценой собственного счастья. Или несчастья — кому как больше нравится?
Сейчас-то я понимаю, что Крыся затеяла этот разговор специально. «Так поступают все женщины», ария «Soave sia il vento». Она никак не могла простить Стасику его подлости. Её цепкая память всё держала на коротком поводке. Не обошлось здесь и без ревности к столичному успеху Витуси. Но тогда все, и ваш покорный слуга в том числе, задумались. Я стал в голове перебирать оперы. Крутить их туда-сюда, как картинки, в голове. Кидать их из одного полушария мозга в другое, словно ди-джей пластинки на вертушках. Почти все они заканчиваются жертвой во имя любви. «Травиата», «Риголетто», «Набуко» «Иоланта», «Фиделио». Далеко не Кастро; ведь явно этот вопрос был намёком на отношения Стаси и Марыси.
По сути, Марыся уже пожертвовала своим будущим ради счастья Стасика. Ведь это её, а не Витусю, первую пригласили в Варшаву. И она надеялась, что столь радостная новость как-то встрепенёт замкнувшегося в своих проблемах Стасю. Она думала, что Стася переживает спад после успеха на «Варшавской осени», что он топчется на месте из-за отсутствия перспективы. Но теперь они смогут перебраться в столицу, где Стасю, безусловно, ждёт большое музыкальное будущее. А там уже и пожениться можно будет, мечтала Марыся. На всех парах, перепрыгивая лужи, она летела к возлюбленному. Но бедняжка даже и не подозревала, что к тому времени Стасик уже тайком встречался с Витусей и что именно с Витусей он планировал сбежать в столицу прочь с наших глаз и подальше от пересудов небольшого городка… «Из Белостокской ямы в Карьеру», — как тогда любила шутить Туся.
Да, в тот вечер Стася совсем не обрадовался неожиданному визиту невесты. «Madamina, il catalogo e questo». После неприятного долгого разговора и объяснений — что это Витуся делает в квартире Стасика? — Марыся сдалась. И вместо неё в Варшаву с завидным женихом Станиславом полетела Витуся. «Batti, batti, o bel Masetto» из того же «Дон Жуана». Так Витуся, словно Сильфида у Эффи, умыкнула Стасика из-под венца с Марысей.
А после их отъезда Марыся начала чахнуть от яда разлуки. Разом лишившись и карьеры в столице, о чём мы все так мечтали, и счастливой семейной доли, она худела на глазах. У неё пропал аппетит, появились тени под глазами. Печать печали. А вскоре весь наш небольшой городок узнал, что Марыся неизлечимо больна. «When I am laid in earth» Пёрселла и «Pace, mio dio» Верди.
Интересно, помнит ли Стасик эту жертву, — думали мы, — и переживает ли? А вот Крыся явно никак не могла забыть. «Когда Орфей увлёкся музыкой фурий, Эвридике пришлось самой спускаться за ним в ад», — заметила она как бы между прочим. И эти её слова оказались пророческими.
— Умирать, когда тебя кто-то любит, всегда легче. А умирать двум влюблённым одновременно ещё легче, — наивно заметила Юстыся, глядя на Вецека, который вовсе не собирался умирать раньше плотного ужина.
— И всегда тяжело, когда о твоей жертве никто не знает, а о жизни даже не вспомнит, — добавила Гануся. «Casta Diva» (Беллини, «Норма»).
— Я думаю, — сказал Стасик, — жертва памятью круче. — Ему, видимо, было дискомфортно от данного разговора. И он резко пытался обрубить его вместе с воспоминаниями. Напиться и забыться, одним словом.
— У этого вопроса есть вторая сторона. Что лучше — провести одну ночь с любимым и расстаться навсегда? Или иметь возможность наблюдать объект своей страсти, так ни разу и не сблизившись? — неожиданно, как всегда, повернул тему другой плоскостью молчавший доселе «философ» Юся. — Если первое, то ночь вместе как отчаянный акт любви можно сравнить с актом самопожертвования. Если второе, то жизнь в любви больше, чем твоя страсть. Пусть каждый выбирает сам.
В общем, обычный, совершенно пустой и бессмысленный компанейский разговор, который, сама того не желая, перевела на другой уровень моя Гануська.
— Вы ведь сегодня тоже приносили жертву? — как бы невзначай, после возникшей паузы, спросила Гануся, обращаясь ко мне. — И все вместе, как раньше на шашлыки, поехали на ферму.
Она деликатно хотела сменить тему, а получилось наоборот. И зачем я ей только обмолвился!
— Да, — сухо отвечал я. — Мы там совершили религиозный обряд жертвоприношения на Курбан‑байрам. — Я старался не развивать эту тему. Всё-таки как-никак жертва — дело интимное.
— А что такое Курбан-байрам? — поинтересовалась наивная, меньше всех знающая и понимающая Марыся.
— Это праздник, — начал объяснять Витош, — в честь того события, когда Бог заменил жертвоприношение человеком на жертвоприношение животным. В тот день, когда Ибрахим уже занёс руку над своим сыном Исмаилом, чтобы принести в жертву Всевышнему, с небес был послан жертвенный агнец, чтобы никогда больше человек не приносил в жертву другого человека.
— И этот поступок Ибрахима — укор всем нам, забывшим, что существует граница между тем, кем ты себя мнишь, и тем, кем являешься на самом деле. Забывшим, что данное раз слово надо держать, — не унималась Крыся, — будь ты хоть трижды великим музыкантом.
— Но ведь Исмаил и Ибрахим, отбиваясь от наущений Сатаны и во имя любви к Богу, были готовы принести в жертву самое дорогое, что у них есть. Один — собственную жизнь, другой — сына как продолжение собственной жизни. То есть ставили любовь к Всевышнему выше любви к человеку. Не задумываясь, ради высших ценностей, ради призвания жертвовали человека! — Гануся рассуждала, а я смотрел на неё с нескрываемым интересом: неужели она полностью оправдывает Стасика? Конечно, я хорошо знал, что Витуся и Гануся лучшие подруги. Однако и у дружбы должны быть какие-то границы.
— Вот почему я этого не понимаю, — заключила Гануся, не переносившая ни малейшей фальши, в том числе и в собственном исполнении, — не понимаю таких отношений. Ведь другого человека нельзя любить больше Бога.
— Но я думаю, что любовь не противоречит заповедям, — заметила Витуся, и она имела на это право. — Любовь приятна Всевышнему.
«Un aura amorosa», «Так поступают все женщины».
— Да, но та любовь, когда один человек приносится в жертву ради другого человека, а не ради Аллаха, — это был явный упрёк в адрес Марыси, — оскорбляет подвиг Ибрагима. И такая жертва не будет принята. Это добром не закончится, — заметил Витош.
— А человек, ради которого, как ради идола, приносится такая жертва, тот, кто возомнил себя божком и спокойно принимает эту жертву, будет разрушен огнём, — закончила Крыся.
Покипятись Крыся ещё чуть-чуть, и она договорилась бы до того, что Марысе вариться в котле с кипятком в аду, на растопку которого пойдёт худосочный Стасик.
— Не спешишь ли ты, Крыся, решать за Аллаха? — вставил веское словечко Вецек. — Мы не можем знать, какую жертву он захочет принять. И вполне возможно, что тем, кому на земле предназначен ад из-за любви, в будущем уготован как раз рай.
Опять возникла напряжённая пауза. Компания разделилась надвое. К тому же доиграла пластинка. И от этого тишина становилась невыносимей.
— Что поставить на этот раз? — спросил Вецек. — Может быть, мессу Баха? Или пассионы «По Иоанну»?
— «По Матфею, по Матфею»! — закричали все хором.
— Знаете, что я думаю, — заметил Юся, когда грянул хор и мы все приготовились к очередному философскому виражу, — в каждом из нас есть мост Сират, соединяющий бытие и небытие, который одновременно является мечом, занесённым над головой.
— Как разводные мосты в Петербурге! — захлопала в ладоши Юстыся. Прошедшим летом они с Венцеславом ездили в этот венценосный город на Неве.
— Ага, а под ним река Стикс, как в Мисре? — съязвил Вецек о не менее венценосной стране кукурузников — Египте.
— Как вам угодно, — продолжал Юся, — но через этот тонкий, словно ребро лезвия, мост может пройти в рай человек, жертвующий на протяжении жизни из своего сердца. И готовый пожертвовать ради Всевышнего в любой, даже в этот последний момент, собственной жизнью, будь то хоть жизнь с любимой женщиной. И только Аллаху решать — принимает ли он жертву или нет. И пропустит ли он нас в рай через мост Сират. Или срубит на корню вместе с надеждами. Только ему одному. А нам даже судить об этом нечего…
— Порой мне кажется, — заметил Стасик, — что для проверки, готовы ли мы пожертвовать ради жизни других, которая вся от Всевышнего, собственной ­жизнью, нам и дана смерть.
Он, как и все мы, думал: поможет ли наша жертва коровой бедняжке Марысе выжить? Опять обращение к Богу — мольба у ворот храма уберечь от всех несчастий. Просьба о милости — «Pace, mio dio» Верди, но уже с другого диска и в исполнении несравненной Риты Штрайх, которой самой досталось не на шутку. «Сила судьбы».
И тут, словно догадавшись, что все наши речи и мысли о ней, голос подала сама Марыся.
— Что вы привязались к этой теме? — разозлилась она. — Что, вам говорить, что ли, не о чем больше? И что вы все набросились на Стасика? Не видите: человек приехал издалека и устал с дороги.
Она и здесь своей бессмертной самоотверженной любовью пыталась защитить Стасика, не испытывая ни капли жалости к себе.
Нас это поразило, и мы все, в том числе и Крыся, больше не заикались об этом.
— Лучше, Стасик, сыграй, пожалуйста, для всех нас, — попросила она, выговорившись. — Мы все так давно не слышали твоей чудесной скрипки.
— Что сыграть? — Голос Стасика выдавал его испортившееся настроение.
— Сыграй каприсы Паганини, как раньше, — помнишь?
Стасик нервно посмотрел на Тусю — всё-таки он приехал в Белосток, чтобы поправить отношения. А Туся в это время смотрела в пол.
Стася открыл футляр и снова посмотрел на Тусю. Затем он достал смычок с небольшим количеством волоса и свою, на этот раз барочную, скрипку с жильными, не обвитыми металлической канителью струнами — ну прямо как у Баха, — хотя и сделанную по спецзаказу на местной мебельной фабрике.
— Нет, я не буду, — отказался Стасик. Отполированная скрипка в его дрожащих руках горела и, казалось, шла на убыль, таяла, как кубинская сигара.
Не знаю, почему он тогда отказался. Мог хотя бы попробовать, ведь нам казалось, ему, как и прежде, сыграть Паганини — раз плюнуть. А может, испугался за технику — всё-таки ему в Варшаве приходилось ворочать тюки с табаком. Испугался за свою репутацию музыканта, не убоявшись за человеческую репутацию, как уже неоднократно делал. Или его пальцы ещё помнили дрожь и вибрацию шеи коровы. И теперь он почувствовал ту же дрожь в шее скрипки, струны которой пуповиной шли к Марысе, — кто знает?
В любом случае скажи он: «Я не могу, я потерял мягкость рук, перетаскивая мешки». Или, хотя бы: «Это немыслимо — играть Паганини на барочной скрипке», — может быть, это менее ранило Марысю. А так получилось, что он отказался из-за Витуси.
— Да он просто издевается, — со злостью прошипела Крыся. — Просто верёвки из них вьёт!
Напряжение натянутой струной повисло в воздухе. Пытаясь как-то оправдать Стасика, я вспомнил легенду, будто Паганини, чтобы лучше играть, натянул на скрипке струны из жил возлюбленной девушки. Да и мог ли Стася знать, что Марыся только ради него вышла из больницы?
А что другие? Кто молча курил, кто, опустив глаза, потягивал свои напитки. А наша Марыся всё ещё с белыми, несмотря на химиотерапию, кудряшками, которые в свете свечей горели, как нимб над её головой, наша стальная леди Жизель, как мы её называли, наш кроткий жертвенный барашек, смерти которого мы пытались избежать за счёт тёлки с русским именем, только кротко улыбнулась. И её глаза стали ещё более грустными.
Я же, узрев, как дрожат руки Стасика, понял: наш квинтет распадается навсегда. А в следующую секунду мыслями я был уже далеко. В сосновом лесу на даче.
Не возьму с собой телефон, — принял я решение, чтобы никто больше не доставал. «Care campagne, tenere amici». Обращение к друзьям из «Сомнамбулы» Беллини.