Мордовский галстук

Это случилось впервые в Алуште. Мне было 15 лет — и я была загорелая, гладкая, с окрашенной солнцем светло-русой косой.
Конечно, я отдыхала у моря с мамой. С ней было совсем не страшно — мама прекрасно плавала, умела и знала, казалось, всё на свете. С её спортивностью и медицинской смелостью — всё-таки врач! — я чувствовала себя как за каменной стеной.
И вот в разгар бархатного крымского августа, когда совсем немного оставалось до отъезда в дождливую Казань, возвращаясь с пляжа мимо кустов туи, окаймлявших белокаменный круг фонтана, под журчание неугомонных прозрачных струй я впервые почувствовала, что теряю сознание… Это состояние длилось недолго, но мама забеспокоилась.
На следующий день приступ повторился, только не у фонтана, а на берегу «самого синего в мире» Чёрного моря, под мерный шум набегавших волн…
День за днём головокружение возникало как по расписанию и всегда под аккомпанемент однообразных ритмичных звуков…

В Казани мать повела меня к невропатологу в своей поликлинике. Предварительно были сделаны соответствующие анализы, которые ничего не показали. 
— Думаю, ничего страшного… Скорее всего, вегетососудистая дистония, — успокоила сосредоточенная врач в роговых очках, проверив, на всякий случай, мои рефлексы. 
Выписала какие-то лекарства, дала несколько незначительных советов. Я их выполнила, приступы стали тревожить меня реже, однако пришлось смириться с тем, что изредка придётся терпеть эту внезапно возникающую слабость при настойчивых повторяющихся звуках. Однако дистония нисколько не помешала мне благополучно и по любви выйти замуж. 

***

Как-то, уже в студенческие годы, когда я была в статусе молодой жены такого же молодого мужа‑студента, мне предложили в профкоме университета путёвку в неврологический санаторий, если я принесу соответствующую справку, подтверждающую мой подходящий по профилю санатория диагноз. 
Я не могу сказать, что меня очень привлекла эта перспектива, но то, что 24 дня будут бесплатно кормить и лечить, всё же вдохновляло. Вот только предстоящий отдых без мужа несколько разочаровывал. Мы были молодожёнами, и расставаться даже на время как-то не хотелось.

В санатории «Васильево», расчерченном аккуратными асфальтовыми дорожками, обрамлёнными продолговатыми клумбами с белыми глазастыми ромашками, оранжевыми вспышками календулы, мелкой почти бесцветной резедой и нежно пахнущими табаками, я освоилась сразу. 
Всюду меня сопровождали стройные стволы сосен, покрытые похожей на золотистую луковичную шелуху корой. Мой молчаливый конвой. От соснового аромата сладко кружилась голова…
Меня поселили в прохладный двухэтажный корпус. Дом был деревянный — старинный, с резным крыльцом и такими же резными наличниками на окнах. Умывальня одна на целый этаж. А в комнате нас было двое — я и жена председателя колхоза из глубинки.
В лечебном корпусе санатория, сидя в небольшой очереди перед кабинетом терапевта, я познакомилась с товарищем по диагнозу. Это была молодая девушка, которая нервно ломала руки и жаловалась плачущим голосом на своё состояние. Меня несколько изумило её отчаяние — я не относилась к своей дистонии так трагически. Но когда она объяснила, что работает шофёром автобуса и неожиданно может потерять сознание за рулём, я посерьёзнела и посоветовала ей поменять работу.
Лечение оказалось довольно незамысловатым — массаж, электрофорез воротниковой зоны и плавание на ближнем волжском пляже. Массаж мне нравился, а вот электрофорез… медсестра выключала так быстро, что меня било током. 
Я позвонила из административного корпуса домой маме-физиотерапевту — и она посоветовала мне не ходить на эту процедуру: «Даже если ты попросишь медсестру выключать аппарат осторожно, плавно она это сделать не сможет. У неё такой характер — она резкая. Мы с подобными медсёстрами расстаёмся — переводим их в другое отделение. У нас в кабинете так работать нельзя!»
Пришлось удовлетвориться массажем, пляжем и физкультурой. Но кругом была такая красота, что лечение, казалось, шло само собой…
Теперь, многие годы спустя, когда я читаю о том, что мировая медицина не признаёт такого заболевания, как «вегетососудистая дистония», я думаю не столько о своих собственных симптомах, сколько о девушке-шофёре и её горьких слезах…

***

Мне хотелось запечатлеть эту торжественную, почти храмовую красоту соснового парка в «Василь­ево» — я взяла с собой фотоаппарат «Юность», подаренный папой на мой день рождения ещё в школе. 
Проходя мимо белых, тёмно-розовых и лиловых рупоров душистого табака, я попыталась сфотографировать это разноцветье — пусть и на чёрно-белую плёнку. И когда я наводила на резкость, оглядываясь на солнце, прорывающееся сквозь нависающие липовые ветви, неожиданно незнакомая уверенная рука взялась за мой фотоаппарат и потянула к себе.
— Разрешите… — произнёс твёрдый мужской голос. 
Я оглянулась изумлённо.
— Пожалуйста… — неожиданно подчинилась я.
Возле меня стоял невысокий коренастый светловолосый мужчина с серыми стальными глазами.
— Я помогу… — пояснил он ободряюще. — Нужно менять диафрагму и менять выдержку… Хотите, ­научу?
— Да я, собственно, училась в фотокружке ещё в школе… Просто подзабыла. Давно это было уже.
— А я вам напомню… Юрий, — представился он.
— Галина.
— Так вот, Галя. Давайте учиться, — улыбнулся Юрий. 
— А вы что… фотограф?
— Нет, я лётчик. А фотография — хобби…
Я еле сдержала смех, неожиданно вспомнив неприличный анекдот про хобби времён Хрущёва.
— Мы ведь с вами оба — в санатории, не так ли? И вы, наверное, студентка?
— Угадали. 
— Ну, это нетрудно. Вы же совсем юная. Вам ведь учиться ещё не надоело?..
— Ещё не надоело. 
— Вот и будем учиться. Идёт?
— Хорошо, поучусь немного у вас. Только совсем немного. Освежу в памяти. 

Юрий посерьёзнел, перестал улыбаться и начал свою лекцию. Слушать его пояснения было совсем нетрудно. Говорил он просто и очень понятно, охотно демонстрировал своё умение управлять фотоаппаратом. Мне неожиданно захотелось продолжить наши уроки. 
Он протянул мне «Юность», поощряя меня к самостоятельности. Я попыталась сделать снимок, наведя на пахучее разноцветье. Юрий обнял меня, якобы, помогая… и вдруг прижался ко мне всем телом, да так крепко, что я в панике ощутила — не только содействие в овладении мастерством фотографии входит в его планы.
«Мы с тобой два бе-е-е-е-рега — 
у одной реки-и-и», — пропели две женщины, бредущие нам навстречу из глубины парка.
«Нет, нет! Не буду у него ничему учиться! И с его… хобби не следует иметь дело. Хорошего понемножку…»

Столовая нашего санатория была в таком же деревянном резном купеческом здании, как и корпус. Просторное крыльцо и небольшая лестница позволяли любоваться площадкой возле столовой, где замерла в ожидании лакомств стая глазастых пёстрых кошек — а немного поодаль несколько одиноких собак тоже ждали своей очереди. Но хозяевами здесь были кошки — думаю, вследствие своей многочисленности. Все отдыхающие, учитывая их симпатии, делились на кошатников и собачников, поэтому голодных среди четвероногих питомцев не было. 
Кормили нас вместе с отдыхающими Дома отдыха. На белых накрахмаленных скатертях лежали незатейливые приборы из нержавейки — вилка, ложка, нож — но главное, всё было и вкусно, и диетично, и знакомо с детства: салаты, щи, котлеты, каша, компот…
Публика на кормёжке была довольно разной, но чаще пролетарско-крестьянского происхождения. Изредка встречалась интеллигентская прослойка. Но студентов, кроме меня, не было. 
Чуть ли не в первый день моего посещения столовой я заметила, что на меня пристально смотрит какой-то невзрачный тип неопределённого возраста, сидящий в дальнем углу зала прямо напротив моего места. Он простреливал пространство и, не шифруясь, вперял в меня неотступный хмурый взгляд. 
Каждый раз, приходя на очередное положенное «пиршество», я невольно взглядывала в дальний угол столовой и наталкивалась на непроглядные неотводимые глаза.

По утрам автобус отвозил нас через посёлок на пляж, где всё было вполне цивилизованно — и грибки, и топчаны, и шезлонги. Песчаный берег полого устремлялся к воде, еле слышно шелестевшей у его кромки. 
Я сбрасывала голубую махровую пижаму, на которой было вышито оранжевое солнце. Короткие подвитые волосы прятала под войлочную шляпу. В цельном полосатом купальнике выходила из тени грибка и спешила в объятия волжских волн, у которых был свой неповторимый запах пресной воды с налётом бензина от моторных лодок, снующих вдоль пляжа. 
— Девушка, вы не боитесь сгореть? Вы такая беленькая!
— Не боюсь. Я не сгораю. Несгораемый шкаф.
— Ну, уж тоже сравнили! Такая стройная — и шкаф.
— А вы ничего не боитесь?
— Я же загорелый! Видите? Абсолютно ничего не боюсь. Разве что вас?.. — улыбнулся он.
Я оглядела своего собеседника. Плотный чуть полноватый брюнет. Средних лет. Вежливый. Шутит.
— Вот меня-то как раз и не стоит бояться!
— Попробую не бояться. Вы кто? Можно с вами познакомиться? Я — Борис.
— А я — Галина. 
— Я заместитель директора одного завода… из Зеленодольска.
— Вот как! Теперь я вас боюсь!
— Не бойтесь! Я никого не кусаю! Особенно молодых девушек!
— Студенток!
— Тем более студенток!.. Знаете, у меня рядом с пляжем дача — построена собственными руками. Она такая красивая, и я её люблю. Мне очень хочется вам её показать. Не может быть, чтобы она вам не понравилась! Милости прошу ко мне в гости! Только ничего не бойтесь… и меня не бойтесь!.. — приговаривал он. 
— Хорошо. Я согласна. Пойдёмте. Только учтите — ненадолго… Кроме того, я замужем. И муж сегодня поздно вечером приедет ко мне последним поездом.
Взяв босоножки и большое банное полотенце, я пошла за моим спутником, смело ведущим меня в прибрежные сады. 
По дороге к даче мы шли через цветущие и плодоносящие деревья и кусты — мимо яблонь и вишен, малины и смородины, раздвигали густо растущие георгины и гладиолусы… томительно пахли розовые заросли…
Его дача, действительно, оказалась впечатляющей. Большая двухэтажная. Вместо второго этажа высокий чердак с просторным окном. Стены под цвет зелени окрашены в светло-зелёный цвет, а в комнатах белая свежая побелка — пахнет новым ремонтом и чистотой. И непривычная для загородных дач полированная мебель — шкаф, сервант, шифоньер. Здесь и новомодная хельга с изысканной посудой, чешская книжная стенка впридачу с качающимся креслом и стоящим рядом лимонным торшером. Двуспальная широкая кровать, просторный комод с двумя старинными вазами по краям, в которых стоят стриженые коралловые розы. И, наконец, кухня, в которой всё сверкает белизной — и строгий клетчатый буфет, и такой же клетчатый стол с прижатым к нему уголком из диванчиков. А на стене потрясающий мощный ало-белый спасательный круг — точь-в-точь с какого-то путешествующего мимо этих берегов пассажирского судна. 
Хозяин подошёл к радиоле — всё у него было на этой даче — включил, повертел ручку настройки. Радиола пискнула, шепнула что-то на своём радио‑языке, и вот полилась музыка — медленная, плавная. Саксофон выводил мелодию, а контрабас оттенял её своим низким бархатным голосом. Борис пригласил меня танцевать — и мы стали покачиваться, почти стоя на месте. Борис рассказывал увлекательную эпопею о том, где и как он нашёл эти предметы. Что из них сделал своими руками. Потом неожиданно наклонялся ко мне и предлагал:
— Ну, давай немножко поцелуемся! 
Я тут же нарушала его планы очередным «ахом» по поводу его «дворца». Отвлекала своими восторгами. Он поддавался на мои уловки, а потом, угощая меня итальянским вермутом «Чинзано» и неожиданно возникшим из недр холодильника тортом «Наполеон», снова вспоминал о своём намерении и, не меняя интонации, ласково повторял:
— Ну, давай немножко поцелуемся!
Когда в окна устремился тёплый летний закат и осветил интерьер его белостенного дворца, отовсюду стали возникать пауки и повисать на потолке, стенах, предметах… Тут уже мне было не до шуток. Я визжала от ужаса и тряслась, умоляя Бориса расправиться с пауками. Он меня убеждал, что это невозможно, потому что — грех. Пауки уничтожают мух и комаров. И вообще стены могут попачкаться.
Я спрашивала его, не татарин ли он. 
— Нет, — растерянно говорил он, не понимая, к чему я клоню. 
— Тогда у русских — семь грехов простится, если убьёшь паука! — настаивала я.
«Сладкая исто-о-о-ма, черёмухи цвет…
Усидишь ли дома в восемна-а-а-дцать лет…» — пели где-то поблизости.
«Нет, это не про меня… Мне не 18, а уже 21… Я совсем взрослая. И черёмуха тоже давно отцвела… Домой, домой… скорей домой!» — засобиралась я.

Поздним вечером приехал на электричке Эдик. Он шёл по аллее спортивной пружинящей походкой — как всегда стремителен и смел. Я бежала навстречу ему, ловя пронзительный голубой взгляд сквозь дымчатые очки, мысленно гладя блестящие русые волосы…
Беспечные, мы радовались друг другу и не думали о том, где же он будет ночевать.
Конечно, мы с соседкой мало общались — похоже, ей было не так интересно что-то обсуждать со мной. 
Однажды к ней пришёл какой-то парень, они долго говорили по-татарски. И я, хоть и не знаю языка, поняла, что разговор идёт об амурных материях. 
«Ухажёр, наверно…» — подумала я.
Внезапно он обратился ко мне и что-то спросил по‑татарски, ухмыльнушись при этом и цепко обхватив меня любопытным взглядом.
— Что-что? — переспросила я, не поняв, о чём он говорит.
Зухра тоже ухмыльнулась и сказала:
— Он просит тебя рассказать, достаточно ли горячо ты любишь мужа…
— Ещё чего!
— Расскажи, расскажи, не стесняйся, — поощрил меня парень.
— Нет уж! — рассердилась я. — Жену свою расспрашивайте!
«Что это она? Мужняя жена, между прочим. И её председатель колхоза приезжал — такой важный, ­основательный… не хухры-мухры. Вот тебе жизнь — есть прошлое, есть будущее… А реальность она вот такая! Совсем порою не романтическая… И принимайте её, будьте любезны, не морщась!»
«Есть только миг между прошлым и бу-у-у-дущим!
Именно он называется — жи-и-и-знь!» — заливался Анофриев у кого-то в транзисторе.
После такой странной сцены я не особенно смущалась попросить у соседки разрешения на то, чтобы мой муж переночевал со мной. И она согласилась. 
Утром мы бродили по парку и вышли к озеру. Оно было маленьким, глубоким, зеркальным, подёрнутым кое-где зелёной ряской тиной. Вокруг озера толпились высокие деревья.  
Чернело озеро сквозь лес,
как крышка пыльная рояля.
На нём недавно отыграли, 
но звон хрустальный не исчез…

Плывёт ленивое молчанье —
истома тела и души.
Слегка качает ветер чайный
сосновые карандаши…

Не побороть усталость мне
и равнодушья не встревожить.
Но сердце — в медленном огне —
любовь на боль спешит помножить.
«Интересно, — думала я, — Евтушенко понравились бы эти стихи?»

Эдик привёз с собой из Казани сборник стихов Евтушенко «Идут белые снеги». Тот самый, где его фотография со скорбным лицом, словно глядящим внутрь души. Тот самый сборник, что мы так неожиданно и счастливо получили по почте — присланный самим поэтом после посещения им Казанского университета и нашей чудесной встречи. Радость была безмерной, и мы шутили, что нам никогда не придётся разводиться, потому что это имущество неделимо. 
Бродили по парку и упоённо читали наизусть стихи. Любимые стихи. 
Не спеши, не спеши, когда
мы с тобой вдвоём и вдали беда.
Скажут «да» листья и вода, 
Звёзды и огни, и поезда…
Как это порою совпадало с нашим настроением! И мы не могли не вспомнить, что в середине июля день рождения поэта… И, конечно, решили его поздравить. И не просто позвонить по телефону — а прислать ему что-нибудь эдакое… Словом, если уж он нам прислал бесценную книгу, то и мы должны прислать подарок. Но мы ещё не могли похвалиться изданной книгой или каким-нибудь волшебным дефицитом. Оставалось что-то придумать. 
В провинциальных магазинах было пусто. Но в Васильево был загадочный магазин, который звался в народе «Мостопоезд», где иногда мы встречали что-то необычное. Эдику довелось там купить немецкий костюм нежно-голубого цвета. А мне перепало польское трикотажное пальто, напоминающее молочный шоколад. Одним словом, мы надеялись на «Мостопоезд».
Долго шли вдоль железнодорожных путей, пока, наконец, не пришли к одноэтажному сельскому домишке с таинственной обшарпанной закрывающейся на железный засов дверью. Мы волновались, будет ли открыто. Но, честно говоря, изумляло нас именно то, что за этой ничтожной дверью на маленьком пространстве, где восседала одинокая незапоминающаяся продавщица, висело, лежало, стояло множество вожделенных промтоваров. Ворох цветастых костюмов, платьев, пальто. В небольшой неказистой витрине располагался в тесноте малахитовый, синий и золотой ряд чашек, кружек, блюдец и тарелок. Рядом приютился строгий хрусталь рюмок и бокалов. И всё это замерло в полной поселковой тишине случайного пространства, где, почти всегда, ни покупателей, ни даже просто любопытных мы не встречали.
Именно здесь, в этом магазине, среди бестолкового разноцветного разброда вещей, мы и увидели неожиданно для себя белое гусиное перо, каким писал некогда сам Пушкин. В перо был вставлен шариковый стержень — незаметный на первый взгляд. Но перо писало — и это было то, что надо! 
Так решилась задача нашей поздравительной бандероли — оставалось только сочинить письмо. Первое наше письмо к поэту. С этим нам тоже хотелось не оплошать, и мы постановили написать его вдвоём, двумя разными почерками. Решение пришло, когда мы уже пришли на почту. Итак, «вот вам письмо его точь-в-точь»…
Дорогой Евгений Александрович!
Пусто в городе стало, как Вы улетели. Только гостиница «Казань» заставляет прыгать сердце, когда проходишь мимо. Она вообще словно не в Казани, а где-то между Казанью и Москвой — междугородная и инородная.
Зато теперь у нас есть Ваше скорбное лицо, а за ним Ваши стихи, что заставляют нас скорбеть о собственной бесталанности!
В первый же день выросла новая проблема. Если разводиться — то кому достанется сборник. Обычно мы уступчивы друг к другу. Но не тут-то было! На этот раз чуть не до драки спорили — чей будет сборник. В итоге постановили: придётся не разводиться. Ибо это имущество неделимо.
Дорогой Евгений Александрович! Вы маг, волшебник, чародей, факир, кудесник — угадайте, чей почерк мой. А чей — мой. 
Ваши Галя, Эдик. 
Вот такую глупость писали!
Потом мы поехали на пляж, где с наслаждением подставляли себя влажному речному ветерку. А после заплыва наперегонки в волжские просторы я расхраб­рилась и решила показать Эдику дачу Бориса.
Борис слегка удивился нашему появлению, но очень дружелюбно предложил нам разделить его трапезу и не без удовольствия отвечал на расспросы Эдика об этой ухоженной любимой хозяином даче, о том, как он выращивает зелень — петрушку, укроп и кинзу, без которых и салат не салат. Свой салат он называл «Мечта».
Вечером мой молодой спортивный муж налегке бодро пробежался на станцию, торопясь успеть на последний поезд в Казань, чтобы утром снова идти в консерваторию и репетировать. 
…Через неделю, посетив меня в очередной раз «в глуши забытого селенья», Эдик был озадачен, когда вместо ожидаемой встречи с женой, он получил записку, где я сообщала, что в гостях на даче у Бориса — и приглашала его прийти туда. 
Он шёл по посёлку, который примыкал к садам — поздний вечер своей прохладой напоминал о близкой осени, справа в свете взошедшей луны серебрилось поле, под ногами твёрдая земля гудела своими недрами, как медная… 

На следующий день после завтрака на крыльце столовой меня внезапно остановил тот самый тип, который каждый день смотрел на меня из своего дальнего угла, не моргая и не отводя взгляда. 
У него было плоское и загорелое, словно обветренное, лицо. Он заговорил со мной сипловатым голосом простолюдина. Без подходов и предисловий. Что-то вроде: 
— Вы в Доме отдыха живёте? 
— Нет, в санатории… 
— Вы из Казани? 
— Да. 
— А я из Бугульмы… Вы работаете? 
— Я студентка. 
— А я рабочий. Вас как зовут? 
— Галя, — безмятежно и легкомысленно ответила я. 
— А я — Сергей… Мордвин, — неожиданно добавил он поспешно, словно предвосхищая вопрос. 
Его окликнула какая-то оживлённая компания таких же работяг-парней и пара женщин, очевидно, их подруг. 
Прошёл день, и вечером после ужина Сергей догнал меня, когда я шла вдоль клумбы по главной аллее, ведущей к клубу. Аромат белых и розовых флоксов стоял в воздухе, напоминая о том, что лето прошло свою вершину и клонится к закату. 
— Галя, я прошу тебя… — вдруг заговорил он, неожиданно переходя на «ты». — Завтра я уезжаю — путёвка закончилась, надо трудиться. Прими от меня на память…
Он достал из внутреннего кармана пиджака что-то вспыхнувшее в последнем солнечном луче:
— …вот это… — протянул сложенный несколько раз плетёный галстук, сверкающий золотым, серебряным, бирюзовым и розовым люрексом.
— Зачем? — оторопело спросила я. 
— Я хочу, чтобы ты помнила меня…
— Но тебе самому нужен такой красивый галстук.
— Я хочу, чтобы он был у тебя…
— Я не буду его носить. Он же мужской.
— Это неважно. Ты его не выбросишь. А значит — не забудешь меня… Не волнуйся. Мне ничего не нужно от тебя. Женщина у меня есть, ты, наверное, видела её возле столовой.
— А причём здесь я?
— Потому что тебя я люблю… Помни меня всю жизнь… Всю свою жизнь…
«А я иду к тебе навстре-е-ечу, 
а я несу тебе цветы-ы-ы, 
как единственной на св-е-ете 
короле-е-еве красоты!..» — доносился со спортплощадки нестройный хор подпевающих Муслиму Магомаеву, по радио обещавшему это всем девушкам СССР. 

Мелькнуло лето. 
Бежали годы, шли десятилетия.
Мы меняли квартиры, города, страны…
И во всех шифоньерах на плечиках, где висели мои пояски и шарфы — среди кожи, шёлка, ситца и бисера переливался люрексом мужской галстук. Никем не ношенный. Не выброшенный и не забытый. Галстук того странного типа с пристальными глубокими глазами — совсем как у Василия Шукшина. 

Мужняя жена. Галина Свинцова и Эдуард Трескин