Мосты над Сульчей. Байки-аксубайки

Журнал "Казань", № 11, 2011

1

Жизнь - это вечность! - восклицает оптимизм молодости, а старость скажет, что жизнь это мгновение, миг… И каждый из первых, доживших до возраста вторых, с поздним удивлением согласится со вторыми. Неспроста строчки из песни: «Есть только миг между прошлым и будущим. Именно он называется жизнь» привели в восторг моего деда образной точностью.

Вот и я сегодня никак не могу свыкнуться с мыслью, что дни стали стремительно лететь вместе с неделями, месяцами, годами, и ты, несмотря на чувство молодости в душе, должен смириться с тем, что уже присоединился ко вторым, осознавшим жизнь как миг. Но как не хочется соглашаться! Ведь всё было только вчера, совсем недавно… Моё родное послевоенное село. Дома, сплошь крытые соломой, с тёплым запахом из дымовых труб. Шёлковая пыль, ласкающая босые ноги, и бодрящая утренняя роса лужаек прямо у дома. Речка Сульча с абсолютно прозрачной водой, бегущей по песку дна, местами сплошь покрытому ракушками-мидиями и беспокойными стайками пескарей. К завтраку мы их наловим по ведру, если неугомонному Ваське Максимову удастся в четыре утра стащить меня сонного с повети. Морда и боталы уже припасены. Добраться только до вытекающего из елошника ручья, поставить на входе его в речку ивовую морду, поботать консервной банкой на шесте по воде - и тяжёлая масса пескарей в ловушке. Теперь развязать хвост морды и «слить» улов в ведро. Ещё четыре, пять заходов - и два дома будут завтракать поджаренной на огромных сковородах мелкой, но мясистой рыбкой. А вечером моя речка зальётся трелями лягушек. Их в этом конце села несметное количество, особенно в заводях, прогретых теплом начавшегося лета, и лягушачья песня будет звучать до зари почти на всё село.

Лягушкино - так и звался в селе этот край. Мой родной край. Тут мы с сестрёнкой прописаны на житьё отцом, после войны ещё остававшимся служить в Германии, у его родителей, Михаила Ивановича и Анастасии Яковлевны Зотовых, стало быть, нашего порой очень сурового деда и беспредельной доброты бабушки. Михаил Иваныч многие десятилетия был бессменным бухгалтером райпотребсоюза и своеобразным хозяином в доме без острого топора и сухих дров на зиму. Дрова зимой возил на корове, запряжённой в сани. На насмешки только отшучивался. Или, восстанавливая забор огорода после весеннего половодья, не рыл ямы под опоры, а кое-как, затесав, вбивал их в землю массивным чурбаком на рукояти. И дом был построен из сруба бани, расширенной до нужных размеров и обмазанной глиной на хохлацкий манер. Каждое лето девки, его дочери, подвязав подолы платьев, и мы, ребята, месили голыми ногами эту глину вместе с речным песком, соломой и коровьим помётом - народный рецепт обмазки, слизываемой с нижних бревён дома весенним паводком.

А на Анастасии Яковлевне бесконечные хлопоты по хозяйству и забота о нас, внуках. И очень большая забота о гусях. Без них долгую зиму не осилить. Потому ещё ранней весной под каждой кроватью в доме в огромных корзинах-гнёздах высиживают яйца гусыни. Сидят так тихо, терпеливо и долго, что мы даже забываем о них. Но не бабушка. Ей надо покормить, попоить гусынь, обнять ласковым словом, на что птицы ответят снисходительным приглушённым погогатыванием. Затем жёлтенькие комочки новой жизни высыпят на первую травку у дома. Тут и нам дело - постеречь эти самые комочки от всякой напасти, от кошек, ястребов, да мало ли от чего. Уберечь весь выводок всё равно не удастся, но большая его часть за лето и осень солидно прибавит в весе и станет основой зимних трапез. Поэтому лето и осень - это глаз да глаз за гусями, пастьба на лугах и украдкой на колосках жнивы. Полевой может оштрафовать, потому что «нельзя!». А почему «нельзя»? «А потому что!» Но вот зимой щи с гусем!!! Кто ел, тот знает. Они, гуси, не только Рим спасали…

Улица, на которой стоит зотовский дом, поделена вдоль приличной высоты дамбой - дорогой, в неё весенний поток речки Сульчи упирается огромной массой воды. Вода находит проход под тремя мостами, с рёвом и пеной проталкивая сквозь дубовые сваи всё, что нагребла на своём пути. В эти дни домам, что на стороне большой воды, и достаётся больше. В первую очередь дому моего деда, потому как стоит он совсем близко от берегов протоки, накрытых сегодня разливом, в самом его водовороте.

Половодье ожидаемо, но вода прибывает всегда внезапно и обязательно в ночь. Смыло оставшиеся под снегом заборы, островком сражается с водой банька. Поток, оголивший от глиняной обмазки нижние срубы дома, уже у его подоконников. Дом будет ещё два-три дня выглядеть белым пароходом, связанным сходнями-мостками с причалом-дамбой.

С верхов села валом валит народ, приобщиться к разгулу стихии - необозримому разливу воды, ледоходу, теплу весеннего солнца и поглазеть на «пароходы» под соломенными крышами.

Мы, дети со всех ближайших подтопленных улиц, резвимся на подсохшем мосту, игры в чехарду, в чугунную ж...у (извините, но так она, игра, и называлась), догонялки-салки. А вечером бросаем подожжённые пучки соломы и всё, что горит, на вырывающиеся из-под моста ледяные глыбы, соревнуясь: чей огонёк дольше проживёт там вдали, в разливе лугов.

Сашка Безруков, Васька Максимов, Колька Ромашкин, Колька и Ленька Столяровы, Шурка Голубев, Юрка Голубев, двоюродные сестрёнки Валя и Валя Коробковы и тьма Котанкиных: Миша (Миша-а-а - так по-чувашски произносились имена: Валя-я-я, Маня-я-я, Коля-я-я, Аркаш-а-а). И Витя-я-я Тимочкин.

Из года и год Витя-я-я Тимочкин обязательно уплывал на оторвавшейся льдине в просторы весны. Тонул, ловили, спасали, выживал, конечно же, доставляя неимоверные хлопоты своей маме Матрёне.

Дом тётки Матрёны по ту сторону дамбы. Воды там в половодье значительно меньше, но всё равно пазьмо заливает. И двор и огород. Не скоро ещё подсохнут пойменные угодья тётки Матрены и её соседей по улице Сульча - тёзки речки. И картошка, основа жизни села, будет высажена несколько позднее, чем в хозяйствах, обустроенных повыше. Ну, да это не беда. Зато речка рядом. Хоть с ней и забот не оберёшься, но стоит она немерено. Живущие у воды всегда богаче именно этим «немерено». Своё место жития ценила и Матрёна.

Тётка Матрёна была полна оптимизма и юмора. А ведь она, вдова погибшего на фронте в Великую Отечественную солдата, тянула на своих плечах и дом, и инвалида-сестру, и малолетнего сына. Самые ранние огурцы у тётки Матрены, первая картошка и лучший лён у неё же. Хозяйство натуральное, вплоть до одежды из холста, тканого в зиму из того самого льна. Корова, овцы, гуси, куры, хлопоты с раннего утра до позднего вечера - рецепт выживания. И налоги на всё. Помню, где-то в пятидесятые село вырубило все яблони, даже дички - обложили налогом.

С яблоньками в своём палисаде попрощалась и старушка Вазиха. Её помню только по прозвищу. Цветущие деревья вырубала дочка, щуплая неказистая девица, одетая, как и мать, во всё домотканое. Их мужа и отца, вернувшегося с фронта, через несколько дней унесли на погост. Дочка же потеряла здоровье на другом фронте, на торфоразработках, куда призвана была далеко не по своей воле. И вот Вазиха, стоя поодаль и наблюдая за казнью безвинной природы, кончиком платка утирала глаза…

Да и не видел я в селе яблок. Старики рассказывали, что они были, но плодоноски погибли от морозов ещё в тридцатые. Плоды с райского дерева я впервые попробовал, только когда отец привёз их Москвы, и случилось это далеко не сразу после войны. Бабушка выдавала яблоки нам, внукам, поштучно в порядке награды, как нечто драгоценное. В селе же осталась пышно цвесть только черёмуха. Было её очень много в лесах, но особенно вкусна была садовая. Ягоды собирали и сушили на зиму. Без налога…

Жили мы и вторым домом, у вторых деда с бабушкой, родителей мамы - Василия Александровича и Александры Петровны Александровых, в другой стороне села, на улице Войкова. Прежде она звалась Киновкой.

Тот дом был приметен палисадником. Цветочные клумбы обложены бордюром из битой столовской фарфоровой посуды. Цветы росли и в автомобильных покрышках, протекторы которых были раскрашены шашечно в разные цвета. Запах бархоток, как запах детства, до сих пор со мной. Тропинки умощены пробками от пивных бутылок, а ворота украшали две цветочные вазы на столбах из воздушных колпаков старых противопожарных ручных помп. И повсюду изречения великих людей о необходимости любви и бережного отношения к родной природе.
Во дворе под навесом рядом с поленницей дров другая «поленница» - набитых опилками, заклеенных и аккуратно уложенных дедом пачек выкуренных сигарет. Очередная из многочисленных причуд моего горячо любимого деда. Курил он много, по две пачки в день, причём самую дешевую дрянь типа «Север», и потому сигаретная «поленница» росла быстро. Пионерам, бывавшим у него на экскурсиях, показывалось и это многогодичное собрание с присказкой, что курить очень вредно и что капля никотина убивает лошадь.

Был ещё небольшой уголок, врезанный в палисадник прямо с улицы и оформленный как «Кошкин дом» - для всех проходящих мимо детей. Скамеечки, столик, игрушки и картинки разные из жизни кошек. Спросите сегодня пятидесятилетних и более старших - до сих пор помнят: «Да, да! Дом кошкин!!!..»

А плакаты и лозунги на праздничные демонстрации, писанные на красных полотнищах зубным порошком, разведённым на молоке? Только своеобразный шрифт художника Василия Александрова как-то смягчал казённость их текстов, и лозунги становились украшением многих зданий села.

И бабушка Александра Петровна. Для соседей Шура, тётя Шура. А для нас - мама. Мы называли своих бабушек мамами так, как называли их собственные дети. Но мне придётся называть наших бабушек-мам по именам, чтобы не было путаницы, о какой из них идёт речь. Сейчас о бабушке-маме Шуре.

Певунья и портниха. Очень любила свою кормилицу корову Ночку, чёрную как уголь. Нас, внуков. И более всего швейную машину «Зингер», достающую всех своим грохотаньем в перерывах между поломками. Рокот ножного «Зингера» разрывал слова молитвенных песнопений или творений советских композиторов: «Друзья, люблю я Лени… дрррррррр… горы. Мне хорошо туда хо… дррррррр… вдвоём» и, пулемётными очередями строча швы, продолжал бороться с их нескончаемым потоком… Бабушка Шура самозабвенно любила «шитво» и обшивала весь «угол» села. Из любого старья, распоров и перелицевав, делала новую вещицу, радуя малоплатёжеспособных односельчан и, соответственно, получая за труды копейки. Копейки тщательно записывались в специальную тетрадочку, за что «власти», в лице налогового инспектора, её хвалили. Более всего боялась портниха, «не запретили б».

А рядом сноха обшивала молодёжь. Цены на порядок круче. Хватало на водку и огурец тому же налоговому…

2

Три бабушкиных сестры Кузнецовы жили недалеко, в Михайловке. Помню их, в слезах сидящих в обнимку на поросшем крапивой холмике из крошева старинного кирпича - былой деревенской церкви. Рядом несколько едва заметных бугорков, безымянных, потому что давно без крестов, но меченых в праздник пасхальными яйцами. Такие бугорки я помню и в своём селе, недалеко от базовой школы, за дорогой перед конным двором, у оврага. Тоже давно без крестов. По бугоркам не ходили только лошади… На этом месте стоят теперь большие каменные дома, в тёплом уюте хранящие сегодняшних и раздавившие навсегда память о Былых…

Пожарка с самой высокой и самой романтичной точкой села - каланчой, дежуря на которой, пожарный Иван Черников проспал возгорание своего дома прямо напротив, под каланчой же. С пожарным депо связано многое в моём детстве, ибо начальником пожарной дружины многие годы был опять-таки мой дед Василий Александров. О деде, вложившем в меня столько доброты, любви и всяческих навыков, по сути сделавшем меня, рассказ особый и непременный.

А пока я, семи-восьмилетний, судорожно цепляясь за каждую добротную плоскую ступеньку лестниц, стараюсь добраться до самой верхней, третьей площадки каланчи. Страшно очень. Во-первых, вверх, во-вторых, ветер, ударяясь о тесовую обшивку, посвистывая, заставляет дубовые стояки пожарной вышки постанывать, отзываться скрежетом-скрипом. Там, наверху, огромный набатный колокол и смотровой около него. Они возвестят село о беде, если что. Но раньше дежурный дёрнет проволоку, соединённую с колоколом поменьше, висящим внизу, у команды пожарных. И тут…

Пожары в селе были частыми. Причины их бесчисленны: керосиновые лампы, не почищенные от сажи печные трубы, костры, детская шалость и взрослое «авось»... Дома сгорали вмиг, целой вереницей по ветру… А вода? А вода - беда, она только в колодцах. Колодец для помпы - это разок соснуть. А речка? В ней воды океан, но село она целует только в ушко, в краешек, и отовсюду до неё далековато. И от того, как скоро привезут на пожар несколько бочек воды и помпу взмыленные лошади, да и сбежится народ с вёдрами, баграми и лопатами, зависит исход битвы с бедой. Народ собирался не глазеть, он стремглав сбегался, чтобы справиться с напастью, чем сможет. Отчаянно и смело бросался в огонь, если надо было спасать кого-то. Опустошались бочки с водой, стоявшие у домов каждого радивого хозяина, или ящики с песком.
Малолеткой, видя после пожаров обугленные остовы домов, а то и пепелища, не мог себе представить, как может продолжиться жизнь людей, лишившихся порой всего? Но через какое-то время вдруг начинали вырастать, как из-под земли, новенькие срубы домов и надворных построек, кое-где меченых следами былой беды. Жизнь входила в своё продолжение. В её продолжении немалую роль играла взаимовыручка, помощь.
«Помочь» так называется, наверное, и сегодня, это традиционное действо, когда вся родня и соседи, оговоривши день, соберутся в ранний час утра, и к вечеру мужчины взметнут пятистенный сруб дома под крышу, а женщины проконопатят межбревенчатые щели мочально-моховыми прослойками. Царит атмосфера праздника, приправленного вереницей шуток, анекдотов, прибауток, частушек. Дело спорится: день длинный, но и работа не малая. Тяжёлые бревна с лёгкостью спичек вкатываются по слегам всё выше и выше. Всё легко, если не замечать рубашек, приклеенных ядрёным потом к мускулистым телам мужиков. Опустошается бадья кваса.

А во дворе уже накрывается обеденный стол: отварная картошка с укропом, щи, пельмени, лук и огурцы прямо с огородных грядок и малосольные, помидорчики и, конечно же, селёдка, а то и килька из сельповского магазина. Без последних были б водка не водка, самогон не самогон. Мужики, смыв соль пота под громыхающим умывальником и утеревшись вафельным полотенцем, с чувством завершённости дела и самоуважения вальяжно располагаются на свежеструганных досках-скамейках. Первый тост памяти тех, кого уже нет, но кто жил в старом доме. Второй - за новый дом. Дальше - за здоровье хозяев и их гостей, за всех вместе и по отдельности, подчеркнув вклад каждого в сегодняшнее благое дело. И песни!

Петь за столом народ всегда любил, и ведь слова знал. «Хазбулат удалой…», «Вот мчится тройка почтовая…», «Во субботу, день ненастный…». Мелодии все очень напевные и в большинстве грустные. Пели всей душой, в полный голос и под гармонь. Гармонисты, как ни редки были, но в селе имелись. Отличался виртуозной игрой мой двоюродный дед, брат бабушки Шуры Константин Петрович. С войны из двух братьев вернулся только он, контуженным. А старший сам делал даже баяны. На фронт ушёл, смастерив к последнему баяну одну лишь «басовую» половину, которую его вдова после войны вынуждена была продать… Так вот, дядя Костя так виртуозно и с такими переборами и трелями играл «польку-бабочку», что твой Паганини на скрипке. Особенно любил гармонь с русским строем, это когда звуки зависели ещё и от направления движения мехов. Его непомерно длинные пальцы, казалось, разом могли охватить всю клавиатуру - им её не хватало. Да и сам инструмент в руках этого долговязого, под два метра гармониста становился трепетной музыкальной шкатулкой, выплёскивающей из себя душу до донышка.

А тем временем застолье-гульба в разгаре, и никто не знает часа её окончания…
А я вновь на каланче. Тот колокол, до которого я уже дотронулся в рассказе, подвешен на деревянной крестовине под пирамидкой крыши, для меня немного высоковато: дотянуться до его холодящей меди без подмоги не удастся. Не ухватиться даже за кончик ремённой петли от чугунной болванки - языка, свисающего изнутри колокола. Буду с нетерпеньем дожидаться той минуты, когда дежурный, прежде чем сменится, ударит этим языком по массивной «юбке» висящей громадины, которая ухнет на всё село числом ударов, равных наступившему часу. Чтобы не оглохнуть, я успею с силой прижать свои ладони к ушам, которые всё равно на какое-то время будут заложены. Село на миг встрепенётся и тут же будет успокоено мерным ритмом звуков с небес, отмечающих ещё один час из прожитых мгновений жизни.

Но истинного звучания этого колокола село не услышит больше никогда, потому что, сброшенный с колокольни церкви, он дал трещину. Трещина была сначала небольшой, но на пожарной вышке от часовых и набатных ударов она ушла до середины. На ремонтной станции машин и тракторов колоколу сделали «операцию»: в конце трещины большое круглое отверстие, дабы она не бежала дальше. А чтобы колокол не дребезжал, трещину пропилили.

Но колокол, рождённый не для каланчи, жить не хотел. Трещина пошла дальше, минуя спасительное отверстие. Охрипший колокол умирал… Красивым, но уже ненужным он ещё какое-то время смотрел с высоты на родное село в ожидании своей участи. Покалеченный и униженный колокол прожил более долгую жизнь, чем его собратья, и старшие, и младшие. А скоро и он будет погребён в утиле, не задёшево, ведь в нём меди пудов пять, не менее…

Сверху в щёлочку ограждения виден весь двор пожарки с его конюшней, дровяником, амбаром, сараем, поветями, навесами, хранящими попеременно то санные, то колёсные пожарные выезды, и самый глубокий в селе колодец. Его глубину видно по тому, как высоко, почти до середины каланчи, подвешена на жерди журавля цепь с окованной бадьёй. Говорили, если опуститься на дно этого колодца, можно даже днём увидеть на небе звёзды.

А пока бадью кто-то сбрасывает в ту бездну, чтобы выплеснуть прохлады в дубовую колоду, к которой уже потянулись два жеребца, Кудряш и Гнедой. Ту и другую лошадь я буду почему-то помнить всю жизнь. А как не помнить, если я был от них в восторге, когда они с рывка, ещё не миновав распахнутых ворот ангара, сразу во весь опор мчали коренными пожарную колесницу или сани к месту пожара. Выезды были не только необходимостью, но и шиком. Одно и конечно, главное дело справиться с огнём, но как быстро и красиво промчатся пожарные по улицам села, тоже немаловажно для «авторитету». Звон небольших колокольчиков, привязанных по трое сыромятными ремешками к дугам в тройках над коренными, был пронзительным, как сирена, и слышался на все село. Этот звон, праздничный в дни Масленицы, в беду становился набатным.

Когда в ангаре я просил деда встряхнуть дугу с колокольцами, стоявшую у колеса пожарной повозки, уши мои опять деревенели от их трио так же, как и на каланче. Колокольчику хватало лёгкого задёва, чтобы он издал ту волну трели, которая в народе издавна слыла малиновым звоном. Именно малиновым, сладким и куда-то зовущим…

Но вот под потолком в ангаре резко зазвонил другой колокол, тот, который связан со смотровой вышкой. Удары резкие, настойчивые. Это опять тревога! И уже из избы дежурных, дозастёгивая на ходу грубые куртки, бегут пожарные. Бегут сразу к лошадям. Их нужно, подхватив под уздцы, быстро провести до пожарных повозок. Седёлки и хомуты, разложенные по ходу, наденут без задержки раньше, чем коренные встанут в оглобли. Ещё только вскинуть вскипевшую звоном дугу и затянуть супонь хомута. Ремни седельника, подпруги и вожжей уже подцеплены! Тройки запряжены! Возбуждённые лошади ждут команды…

А тревога была учебной. Вон и мой дед стоит с карманными часами в руках. Уложились в норму. А норма эта - сорок секунд!
«Отважному бойцу и начальнику от пожарных села Аксубаево Василию Александровичу Александрову, в день 70-ти летия со дня рождения» - с такой гравировкой висит в моей квартире один из тех поддужных колокольчиков, доносит до нас отголосок ушедшего. И мне доставляет удовольствие не только радовать своих гостей видом реликвии, но и наслаждаться их восторгом от пения маленького валдайского соловья.
С каланчи в щёлочку вижу, что Кудряш и Гнедой утолили жажду и, поднимая клубы пыли, гоняются друг за другом по двору, как мальцы в детском саду по соседству.

Они, детские ясли и детский сад, с другой стороны каланчи, прямо внизу.
Ясельный дом - это небольшой, но многокомнатный особняк с палисадником и сосновым «бором». Меня, четырёхлетнего, привёл в него дядя Митя, брат мамы. Красавец парень: представьте молодым артиста Кирилла Лаврова - одно лицо. Дмитрий Александров вернулся с фронта с искалеченной ногой. Но живым. И вот привёл племянника в ясли, в дом… своего деда, стало быть, моего прадеда, сельского священника Александра Константиновича Александрова.
Судьба прадеда после репрессий священнослужителей неизвестна, как и мало что ведомо о судьбах его ещё четырех братьев-священников. У меня сохранился старый альбом с их портретами и фотографиями семей. Какие лица!

И какая непреходящая, даже возрастающая с годами безысходность стонет в моей душе от варварства людей, зомбированных великой революционной вакханалией!..

А чей это дом среди сосен, мало кто уже помнил. Но вот о порушенной красавице церкви народ не забывал. И когда местный Самоделкин, художник, механик и великолепный учитель по черчению Владимир Константинович Безруков соорудил макет этой церкви, люди шли к нему в дом, чтобы поклониться святыне.

Сказывали, что огромный районный Дом культуры, педучилище и школа начальных классов были построены из кирпича порушенного храма. Что маловероятно, ведь церкви строились так добротно, что добыть из них кирпич, не раскрошив его, было бы очень трудно.
В яслях я был оставлен, несмотря на дикое сопротивление и рёв из-за детского стеснения. Простоял в углу весь день, который закончился великой трагедией: опозорил дом моего предка мокрыми штанами...

3

Детский сад и первая любовь.

Влюбились мы вдвоём со Славкой Капраловым. Нам было по шесть лет. Сидели на коленях воспитательницы, я на одном, Славка на другом, и ревновали до ненависти друг к другу, понимая каждый, что к чему. А Антонина Романовна, с густой копной чёрных волос и жемчужными рядами зубов, с задорным смехом забавлялась нами, карапузами: «Поцелуй меня ты, а теперь ты, ещё ты и ты». Мы, пунцовые от смущения, касались её милых щёчек, дрожащих от заливистого смеха. И невдомёк было нашей возлюбленной, что она играет с огнём, ибо, не знаю как Славка, а я строил планы: мне шесть, ей восемнадцать, и дождётся ли она меня, когда и мне будет хотя бы столько же...

Но ждать не хватило терпения мне. Через год, уже в старшей группе, перевлюбился в сверстницу, будущую одноклассницу. Судить по фотографии - ничего особенного, недалека от гадкого утёнка, но к последним годам школы этот утёнок оперился в необыкновенную, сказочную красавицу, любовь к которой пронёс я через все школьные годы. Именно Любовь сохранила в памяти бесконечный ряд воспоминаний детства и юности, связанных с родным селом. Она удерживала на высоте планку мечты и стремлений, уберегла от кривых дорожек. Это несмотря на любовь-то безответную - целовались мы лишь на школьном выпускном. А через пару лет я был на её свадьбе…

Но жизнь только начиналась. А вот со Славой Капраловым смягчились отношения только после школы, что-то всегда стояло между нами.
Базовая школа. Вон она, сразу за районным Домом культуры. Сдаётся мне, что это уютное двухэтажное беленькое здание и сегодня так зовётся, хотя давно уже нет того флагмана, растившего учителей для начальных школ, коих катастрофически не хватало - педучилища. В ней, базовой школе, и проходили практику будущие педагоги. По количеству классных комнат она уступала главной средней школе, разбросанной по центру села несколькими приспособленными к занятиям зданиями. Одно из них, главное, срубленное из массивных сосен, «сосновой школой» так и называлось. Хотя после учёбы в базовой все ученики перейдут в среднюю, в которой тоже есть начальные классы, но проучиться четыре года в базовой считалось престижным, и при поступлении в неё был негласный отбор.

Мне очень хотелось в эту двухэтажную. Она беленькая и в ней лестницы с перилами. Но я в другой группе. Бог с ними, с перилами. Меня разлучают с той самой девочкой. Кому и как объяснить, что я в пропасти, на грани отчаяния - в глазах уже слёзы… Но тут «ангел» трогает за руку и подводит прямо к ней, решив тем самым мою судьбу. Моя первая учительница Тамара Александровна Гурьянова.
И началось десятилетие выбивания из нас дури, врождённой и уже приобретённой. Ведь чего только мы ни творили, вспоминать жутко. Где смешно, а где и стыдно, ибо многие выходки были дерзкими и малообъяснимыми. Какие же нервы и выдержку надо было иметь нашим учителям! Особенно трудны были пятые-седьмые классы.

На каланче я привстаю на цыпочки и через перекладину вижу всё село. Вернее, половину его. По половине с каждой из четырёх сторон, стало быть, четыре половинки села. Сегодня я выше всех, я лечу над селом. Даже воробьёв и голубей могу видеть сверху, дух захватывает! Вон моё Лягушкино, прорезанное тремя рукавами родной Сульчи. Дальше эти протоки, пройдя под мостами, опять соединятся в одно русло и по травяным лугам, тронув нижний конец села, уйдут куда-то пополнить собой более «толстую» речку.
На лугах огромной высоты стога сена - результат первого покоса. Стогов более десятка.

Я видел их рождение: уложенную косарями в длинные, через весь луг, как льняные полотнища на отбелку, траву, её просушку, ворошение, сбор и взмётывание на четыре-пять метров вверх.

Сено металось мужиками в стога специально только для этого изготовленными вилами: с тремя большими штырями и очень длинным череном, вырезанным, конечно же, из цельного дерева. Вилы, способные прихватить солидную охапку сена и взметнуть её на приличную высоту, прямо к ногам стогующего, ценились очень высоко. Цена эта выражалась в уважении к их владельцу, мастеру стогования.
Сенокос в селе такая же жаркая и хлопотная пора, как и время сбора урожая - страды. Но в страду понятно, что весь урожай - колхозам (коих бывало в селе и до трёх разом), а вот в сенокос… Ведь надо было и общинные хозяйства обеспечить, и что-то запасти для прокорма собственной скотины, которую власти ещё разрешали держать. Ну, тут вопрос решался довольно просто: всё кругом колхозное, а «остальное» - ваше! «Ваше» - это кочкари, пыльные придорожья, берега оврагов и речки... Конечно же, подкашивалась трава и там, где нельзя: с краёв лугов, лесных опушек, огрехов полей. Накошенное по утрам привозилось на двуколёсках и тут же разбрасывалось по двору или у дома для просушки. Сухое же сено впихивалось на сеновал под дворовой крышей или же укладывалось копнушкой на огороде, придавленной со всех сторон жердочками. Но сена до выгула скотины на пастбища, ближе к лету, всегда не хватало, хотя и разбавлялось оно изрядно зимой соломой. И солому требовалось запасти тоже с осени. Её на полях было завались. Но то на полях. Для частных хозяйств это «стратегическое сырье» не продавалось и не раздавалось, чтобы исключить «разбазаривание народного добра». Солома в большинстве случаев воровалась. Ближайшие к селу скирды исчезали довольно быстро, уже осенью, до того, как их сожгут «хозяева». А зимой добыть солому из оставшихся копен, промёрзших и слежавшихся, было очень трудно. И порой, чтобы дотянуть живность до весны-лета, оголялась часть соломенных же крыш домов…

А вон за речкой, на полпути до леса, одинокая старая сосна. Она и не высокая и не стройная, но с пышной кроной, потому что уже давно стоит в одиночестве. Дед Василий говорил, что она была когда-то в середине леса. Но сёла живут лесом. Лес - это и дома, и дрова, и многое чего другого. Он не успевает за нуждами людей и потому «уходит» и редеет бесконечными вырубками, порой жестокими и неоправданными. Где-то в семидесятые огромные лесовозы по разнарядке - планам «верхов» ежедневно вывозили из этих жалких лесов тощие стволы берёз, осин и лип.

И та одинокая сосна тоже дождалась придурка местного: чтобы разорить диких пчел в её дупле, лучшего он не придумал, как срубить эту памятку, талисман поколений…

Про дупло в сосне сомневаюсь. Да ещё чтобы пчёлы. Правда, для пакостника не заподло и без дупла и без мёда...
Что же в нас такое кипит геростратовское? Нам чем угодно, но мазнуть по свежевыбеленной стене, проломить забор, сдёрнуть поручни перил парковой лестницы, изуродовать скульптуру, разбить все окна в пустующем доме, опрокинуть мусорную урну!..

Пакости наши неисчислимы. Вот живу теперь в прекрасном городе. Главная беда его, что в нём мы. Уж с каким рвением сегодняшний мэр и его команда взялись за благоустройство и чистоту. Многое сделано, но «победа» всё равно будет за нами. Нас больше и мы сильны традицией. И с какой лёгкостью разрушаем свой город - свой дом! Правда, и строим. И уничтожаем не без помощи тех же радетелей о чистоте и благоустройстве. Вечная тема и вечная боль…

В мае 1988 года мы, группа друзей, показали великому русскому поэту Евгению Евтушенко музей Ленина, нынешний НКЦ «Казань», и улицу Федосеевскую под нашим казанским Кремлём. К тому, что музей именуется в народе «крематорием», он отнёсся критически. Но, увидев ввечеру тень от стелы на очень низком движущемся облаке, которая показалась настоящим дымом из громадной трубы, не удержался от вскрика, повернувшись к жене: «Маша, Маша! Смотри - кремато-о-орий!..»

А спустившись на Федосеевскую, поэт задохнулся от восторга при виде столь большого собрания деревянного зодчества. И всё присказывал: «Покупаю! Покупаю!..» И очень хотел увидеть эту золотую метку старины города отреставрированной. Да и мы не сомневались в реальности этого. Искренне верили, что так оно и будет. Кто же решится уничтожить саму историю города? Но геростраты своё дело сделали. Снесли напрочь. Бог как-то сумел уберечь только небольшую церквушку, хранящую отголоски душ бывших прихожан той патриархальной казанской улицы, похороненной курганом с домами дичайшей архитектуры со шпилями и нагромождением «французского» декора.
В одну из последующих встреч с Евгением Александровичем я «упрекнул» поэта в том, что своё намерение «купить» ту деревянную улицу он не осуществил. Не получилось. Жаль…

Посмотрю-ка с каланчи чуть левее. Прямая, как по линейке, новая дорога на Ново-Аксубаево. Это недалеко от моего зотовского дома, сразу за третьим, самым большим мостом через Сульчу. Дорога по её обочинам светится свежим известковым камнем. Эти два её видимых километра только что построили, и она возвышается двумя метрами над довольно зыбкой, болотистой почвой. В основании дороги не глина, а чернозём, которого в этих краях немерено. С глиной напряжёнка: возить на лошадях тяжело и далеко. Строительство было эпохальным, многолюдным. На десятках подвод доставляли землю, кустарник и известковые глыбы камней. Камни надо было превратить в щебень. Дробили их кувалдами молодые женщины в красивых татарских нарядах, сидевшие десятками вокруг куч камней с утра до вечера.

Моё село хоть и носило татарское наименование, но было русско-чувашским. Скорее русским. Мне даже не приходило в голову, что слово «Аксубаево» татарское. Но вокруг сёла многие деревни были татарскими, со своеобразным укладом жизни. В некоторых сохранялись мечети. Конечно же, не действующие, как и церкви в русских поселениях. Особенно выделялись эти деревни яркой национальной одеждой. Вот из этих-то деревень и шла молодёжь на подвернувшуюся работу. Щебня, чтобы укрыть им эти километры, нужна была уйма. Об асфальте тогда, в пятидесятые, село, конечно же, и не мечтало.

Какое-то время эти километры сияли своей белизной, но вскоре середина их «прокрасилась» той же самой грязью, как все прочие дороги. А через несколько лет новострой будет разутюжен вширь и утонет в трясине, оставшись в полуметре над ней. Во мне же эта дорога на всю жизнь отложила чёткое зрительное представление о «мере длины» двух и одного километров.

Откуда Сульча, каждую весну устраивавшая такие потопы на улицах её берегов, что многие дома были в воде по окна, а то и выше, находила столько сил? А зимы были очень снежными. Взбираясь на сугробные перемёты улицы Демьяна Бедного, я оказывался не только выше крыш домов, но даже где-то выше дымовых труб. Это приводило нас, детей, в восторг, представляли себя летом в этой точке неба. Не каждая лошадь могла втащить сани на такую высоту. Огромные намёты снега у домов, на огородах, берегах реки. Нередко поутру некоторым не удавалось выйти из дома - соседи выручали.

Метели или морозы часто «отменяли» занятия в школах. Но они не могли загнать детвору с улиц домой. Зима для нас, лыжников и саночников, была раздольем. Проблемы гор не существовало, как не было проблем и с катками. Покрытые льдом протоки нашей речки были отличными полями для любимейшей игры сельской мальчишек в «шар», праигры сегодняшнего хоккея с шайбой. Деревянный шар и дубинки делались загодя, ещё летом. Для шара годился только витиеватый отросток корня дуба или вяза, который мог терпеть жестокие удары дубинок. Дубинки отбирались из веток, а то и стволов деревьев, опять-таки крепких и с естественным загибом и тяжёлым утолщением на конце. Зимой игра показывала, кто не поленился подготовиться к «шаровым» баталиям.

Из года в год зима была зимой.

Сегодня с природой что-то случилось. А может, случилось с человеком? Ведь он повырубал леса вокруг моей речки и распахал пойменные луга, загубив тысячи питавших её родников. Прямо у воды разместил скотные дворы и загоны, и мощнейшей техникой, несоизмеримой с возможностям этой речушки, высосал её, разбазарив по полям. И течёт она сегодня жалким ручейком, обкраденная, поруганная и пустая. Река, которую я боялся переплыть, в которой ловил голавлей и щук, купался по многу раз на дню.

Да если бы только она одна оказалась в такой беде…

4

А теперь взглядом с каланчи чуть левее. Дорога из Лягушкино, улица Сульча, резко свернув влево, через мост пересечёт главную улицу села - Большую Красную, сегодня имени Золина. Почти в центре перекрёстка вековой тополь. Обхватить его можно разве что втроём. Он, как и все другие деревья на этой улице, весной усыплется грачиными гнёздами, и гомон их хозяев обозначит окончание долгой зимы.

Но тополь давно свой век отжил, и на его месте стоит сегодня… светофор. Да, что-что, а вот предположить, чтобы такой «фонарь» появился в селе Аксубаево, моего воображения не хватало. Ах, да, стоп! Не в селе этот светофор появился, а уже в… рабочем поселке.

Взглянем-ка повыше. Там «верхний угол» села. Он в основном чувашский. В нём и в ближних к нему краях красиво праздновали чувашский Уяв и православную Пасху. На Уяв молодёжь выходила в национальных платьях и рубахах, водила хороводы с песнями и танцами. А на Пасху ладили гигантские качели. На них раскачивались вдвоём, вчетвером и более. Находились ухари, которые взмётывали качели до высоты, заставлявшей замирать в восторге сердца девиц - своих будущих и уже невест.

Левее «верхнего угла» - опять Большая Красная, уходящая трактом на город Чистополь.

В любое общежитие людей цивилизацию приносят дороги. У России, как известно, беды две. Что касается первой из них, то она покрывает наши просторы довольно равномерно. А вот вторая? Здесь, что до Чистополя с его славной Камой, что до железнодорожной станции Нурлат - «ворот в цивилизацию», беда оказалась затяжной, на многие десятилетия. Дороги в ту и другую сторону от села, конечно же, имелись, но их лучше было бы назвать «направлениями». Проехать по ним, особенно после дождей, было большим приключением.

Для нашего соседа Михаила Кулькова это «приключение» было ежедневным. На полуторке с цистерной он привозил с чистопольской нефтебазы бензин для МТС. Каждый день туда и обратно. Ну и, конечно, туда и обратно с пассажиром. Желающих проехать с ним, считай, что в такси, не было отбоя, если начальство не подсурупит, подсадив своего. А так: рупь туда, рупь оттуда - большие деньги. На них в «столице» для своей красавицы жены Михаил покупал грампластинки. У Наденьки их было уже несколько стопок. Там и Шульженко, и Русланова, и Лемешев с «Куда, куда вы удалились…», Утесов - «Наши годы длинные, мы друзья старинные…», песни ансамбля Александрова и много всего разного. Но Миша каждый раз привозил новое. Покупал только «музыку», отвергая «всякие там симфонии». А вот в операх, это другое дело: там «хорошие песни бывают». И потому из раскрытого вечернего окна Надюшин патефон мог пропеть арию Григория Грязного с жалобой на себя, какой он стал «теперь не тот», что да же «сам себя не узнаёт»…

Мой дед Александров тоже был большим любителем музыки. Правда, в пении, кроме великого Фёдора Шаляпина и ещё Поля Робсона, популярнейшего в те годы в СССР американского баса, никого не признавал. А над местной певицей, женой нового начальника милиции, певшей на сцене РДК, подтрунивал, когда та слова «поля и леса» пропевала как «паля и лиса»: - Ну, какие там ещё лисы в «палях»?
А через какое-то время, уже после «лисы», когда я в очередной попытке отойти от журналистики поступил на музыкальный факультет Казанского пединститута, но через год вернулся в газету, дед высказался в письме: «…Дорогой наш внучек, Володя! Твои заметки и фотографии из газет получили. Из чего сделали вывод, что ты опять начал работать в журналистах. Что мы одобряем. Это значительно лучше, чем учиться на композитора с его нетерпимой симфонией…»

Ещё несколько строк на музыкальную тему из другого письма.

«К своему 70-ти летию я заказал в «Посылторге» проигрыватель «Молодёжный». И надо же, его прислали точь-в-точь в день юбилея. И родные взяли оплату его на свой счёт. А старый проигрыватель вышел из строя по причине «в мире застывших звуков». Вот и наша жизнь закончится, наверное, по той же причине…»

В письмах из села, несмотря на, скажем прямо, нищенскую жизнь, пессимизма было мало. Он с лихвой перекрывался юмором и любовью к нам, внукам, и тоской по нам же, так редко навещающим своих дедов и бабок.

Из четвёрки моих стариков только бабушка Настя была неграмотна. Для села того времени такое
не было редкостью. Мы с сестрёнкой много раз брались за бабушкино «просвещение», но ей всегда было не до него. Оба деда были достаточно образованными четырьмя классами сельскоприходских школ. Дед Зотов на письма был скуп, хотя писал их красивым почерком писаря деловых бумаг. Дед же Александров писал письма языком литературным, почерпнутым из многих прочитанных книг. Он и в разговоре старался выражать мысли «правильными» словами. И это ему давалось легко, без натуги.

Но главным «писарем» была бабушка Шура. «Здравствуйте мои дорогие и любимые... Сейчас 5 часов утра. Вот встала, умылась и пишу вам письмо. В Сибирь Мите и Марусе я уже написала теперь вот вам. А погода такая прекрасная в саде поют птички…» - вот так начинались почти всегда её послания, с большой недостачей запятых и точек в каждом из них. Но они компенсировались большим обзором жизни родни, соседей и села в целом - от «вот песку сахарного подкупила, с Дедей варенье будем варить на зиму», «а хлеба сегодня не досталось. Но ничего, купим завтра» до «Саша наш вернулся с армии, из Чехословакии. Слава Богу, живым! Левое ухо прострелено…», «а Валюшка вышла замуж за священника, настоятеля церкви. Правда, новая церковь ещё не достроена, но Валя теперь зовётся "матушкой"… А Валя - моя двоюродная сестра, стало быть, правнучка нашему пра-Александру…

Все письма заканчивались просьбой «навещать почаще», «очень любим и очень скучаем». Конечно же, я навещал своих любимых стариков. Более всего летом. Надо было видеть их взволнованность и суету, в которой они пребывали все дни моего (или нашего) гостевания. И чем накормить, и куда положить: в избу или на сеновал, и баньку каждый день, и то и другое… Старики молодели на глазах.
Но, в отличие от моих стариков, реально молодело только само село. Оно украшалось новыми домами, асфальтом улиц с ревниво переносящей это «нововведение» вековой грязью, не уступающей своего. Приветливые молодые лица, среди которых уже нет мне знакомых. Знакомые, слава Богу, ещё есть среди старших. В первую очередь наши учителя. Каждому из них поклон...

Сергей Константинович Цифаркин. Уже по фамилии он учитель математики. Как и многие учителя, по традиции и Сергей Константинович имел прозвище. Его мы называли «Карась», потому что когда он сердился, глаза его становились «вертикальными». Мы побаивались его гнева за невыполненное задание, незнание, за неряшливость. И потому, придя домой, первое, что я делал, это математику. Смекалка в решении задач было половиной дела. Вторая - выполнить задание, написать красиво, без помарок и с полным текстом задач. Работа адовая, терпения хватало не у каждого. Но «победитель» будет завтра обязательно отмечен похвалой и вдохновлён на последующие подвиги. Вот почему, сделав математику, домашние задания я считал выполненными. И в математике я был отличником в большом контрасте от других предметов.
Приветливо встречающий меня в аэропорту села его начальник Пётр Григорьевич Тимочкин долгое время вёл в нашей школе военное дело и физкультуру. Тогда молодой, с военной выправкой. Одна из очень удачных фотографий в моём выставочном фонде - «Начальник сельского аэропорта». В кадре несколькими деталями удалось показать тепло рабочей комнаты в зимний день и через кошку на заиндевелом окне - уютную деревенскую атмосферу ожидания добродушным хозяином редких авиарейсов... Фотография эта экспонировалась на многих выставках.
А сегодня в моей фототеке есть и другой снимок: на сельском кладбище две скромные могилки. Одна возле другой, мужа и жены Тимочкиных, Нины Ивановны и Петра Григорьевича. Светлая вам память, дорогие мои учителя….

И опять взгляд сверху.

В центре села, где и стояла когда-то красавица церковь - базарная площадь, где мы, мальчишки, на найденные царские пятирублёвки, очень схожие с тогдашними советскими, покупали у бабулек семечки, получая ещё и сдачу. Фокус с мазком чернилами по двуглавому орлу какое-то время удавался. Торговля же у бабулек шла вяло. Мало кому требовалось то, что росло у каждого на огороде: огурцы, морковь, репа, лук. Рассчитывали на проезжих, коих случалось не так уж и много. Но площадь была большая. Два крытых прилавка стояли в ряду с деревянными магазинами и кирпичной столовой. По периметру площади - брёвна на стояках для привязи лошадей с подводами. И потому зимой и летом всё вокруг было усыпано остатками соломы и сена вперемешку с овсом и лошадиным помётом. Место всегда было людным и называлось «Центром». Если собирались что-то купить, это можно было сделать только в «Центре». От карандаша и резинки до граблей и хомута, от соли и сахара до макарон и колбасы. Если они вообще были…

Сегодня эта площадь стала иной. Стараниями моих дедов, братьев Василия и Виталия Александровых, она разрослась парком.

Окончание читайте в № 12, 2011 журнала "Казань".