Мой «личный поэт»

И у нас в Казани были Рустем Кутуй, Володя Лавришко, Костя Бердичевский (ныне москвич Кедров), Геннадий Капранов, из ветеранов - Лео­нид Топчий… Да что может дать перечисление имён - десятки ведь! - если главным ощущением то­гда было удивительное чувство единения, мы ощущали, что это именно МЫ присутствуем в процессе преобразования и обновления жизни!

Я то­гда придумал сюжет картины. Вот, думаю, если научусь пользоваться красками, изображу дом‑пятиэтажку, точнее, его бесконечную стену с окнами (неба не видно!), в которых разные лица смотрят удивлённо, а на скамеечке у подъезда бабушки, забыв свои семечки, тоже таращатся на яркую фигуру, которая на переднем плане рвётся за пределы холста, пытаясь вырваться из омута привычного бытия…

А в редакции газеты «Комсомолец Татарии» я познакомился с симпатичным увальнем - моим ровесником, который только что опуб­ликовал своё сти­хо­творение «Сосна».

Нужен ли был другой повод, чтобы сдружиться? Тем более, что каждый день мы обнаруживали всё больше общего. Начинали даже сотрудничать - пока на самом примитивном уровне. Как‑то сделали для ставшей родной газеты обзор вузовских стенгазет, и Коля (Николаем его мало кто называл) написал забавные строки о студентке ветеринарного института, которая насмешила весь вуз, чуть не упав в обморок при препарировании лягушки:

«Уж если так

зачем бы, вроде,

идти на этот факультет,

ко­гда известно, что в природе

страшней лягушки зверя нет».

Дальше - больше. Как‑то синхронно складывалась личная жизнь. У каждого женитьба - рождение дочки - развод («Сколько нас развелось!» - сказал в те годы Аркадий Райкин). Увы, мы не были готовы к роли солидного главы семейства, к тяготам бытия. Да и «Сосна» уже пустила корни в нашем сознании… А потом был сборничек Колиных стихов «Ветер», где дерево на горе торжествовало «живым скульп­турным порт­ретом ветра». Вместе с беляевским лирическим героем я шагал «по прямой, как стрела, Вознесенской - по будущей улице Ленина», и в этом не было ни грана конъюнктурности, а было… «Это время гудит телеграфной струной… или в сердце было моём». А ещё точнее сказать - это было постижением мира, в котором мы жили, во всём его многообразии и полноте.­ Вслед за Державиным Коля как‑то задушевно улыбался: «Как время катится в Казани золотое!». Потом явилась книжка стихов «Казанская тетрадь»…

В общем, я то­гда решил, что обрёл своего личного поэта. Тут случились и две новые свадьбы. Если не ошибаюсь, на моей Коля и Лора и познакомились. А может, и нет, но как‑то само собой разумелось, что они оба присутствуют в нашей с Ниной жизни. На нашей свадьбе Коля познакомился с Ниниными по­дружками, которые тут же подпали под его обая­ние, звали его «Дядя Коля» и готовы были часами слушать его стихи - а читал он их как‑то очень понятно и задушевно, такой манеры чтения я не по­мню у других поэтов.

Кстати, об обаянии. У каждого человека есть некоторое число «валентностей» - ниточек, связывающих его с другими людьми. У Коли это было не «некоторое число», а сплошной шар светлых лучей, которыми он озарял, окутывал и согревал практически каждого, кто попадал в сферу (вот точное слово - сфера!) его сияния… Да, именно сияния! Особенно это проявилось, ко­гда он в Союзе писателей Татарстана вёл кружок (семинар, школу - точнее об этом скажут его ученики, собеседники, друзья). Вот, кстати, опять закавыка: как их называть, таких разных? Думаю всё же, что слово «друзья» точнее всего определяет отношения Коли и с маститыми коллегами, и с начинающими рифмоплётами - сколько их благодарны ему за помощь - или прямоту. Я тоже поддался гипнозу времени, накропал десяток «стихов», показал Коле. Он посмотрел на меня очень серь­ёзно: «Мыслишки тут есть… Но знаешь, их ещё надо делать»… Я понял, и очень был ему благодарен: делать стихи - это надо быть или Маяковским, или Беляевым. Особенно се­го­дня, ко­гда на просторах интернета гуляют сотни тысяч творений самодеятельных (и самонадеянных) авторов.

А то­гда лучшим свидетельством «отобранности» стихов были книги - тоненькие и не очень сборнички, проходившие сито комиссий Союза писателей, редакторов издательств, а то и высоких кабинетов на площади Свободы - тоже была чересчурность, избыточная придирчивость… Право, не знаю, что лучше. Истина - она все­гда посередине.

Колю читали. Вместе с ним морщились, ко­гда в магазине грампластинок слышали выражение «Сколько стоит?» - Коля отвечал своим вопросом: «Почём безумье соловьиной ночи?». Конечно, разделяли его чувства, ко­гда он «Пришёл с собрания, там столько говорили…». Напоминал, что существует лаконичность линий, авиалайнеров и тел… Любовались храмом Покрова на Нерли… Понимали, что если человек пошёл в гору, то может потерять связь с людьми - их ведь не разглядишь с высоты… Напоминать дальше не хочу, лучше прочитать (и перечитать!) сами стихи. Но ещё две цитаты не могу не привести, они как‑то навсе­гда врезались в память. Коля все­гда мечтал, чтобы у читателей жили в душе его строки. Их у меня немало, этих строк, но вот эти живут во мне постоянно: «Перекушенный дверью свет» и «Лишь на вокзалах так обнажена трагическая бесприютность мира».

Колю читали, Колю любили, и я понял, что он не только мой личный поэт. Его голосом говорило поколение. И тут случилась беда. Во время лихих преобразований общественной жизни они с Лорой и двумя детьми оставили Ка­зань и уехали на постоянное жительство в село Ворша во Владимирской области. Невелико расстояние, но появилась невидимая стена, которая отделила его от нас, оставшихся в Казани. Изредка к ним приезжали гости, но постоянное общение пришлось перенести в интернет, благо сын собрал Коле немудрящий компьютер из «подручных материалов». А ещё настиг опять быт. Домик оказался сырым, отапливать надо было углём, за ним зимой приходилось идти с лопатой и ломом. Зато труднейший период жизни подтвердил древнейшую истину: «Не имей сто руб­лей, а имей…». Ближайший и надёжнейший друг, конечно, жена. Про жён поэтов, наверное, тоже надо писать поэмы, как про жён декабристов. Лора взвалила на себя всё. И хлопоты по бла­го­устрой­ству дома (появилось центральное отопление, решились другие проблемы); и заработки в Москве, где она работала наездами («вахтовым методом»), и откуда приво­зила то холодильник, то стиральную машину; и огород… Стихи, посвящённые Лоре, я думаю, нужно бы издать отдельной книжкой. Ну, и помощь друзей как можно недооценить? С их помощью (и прежде всего Наиля Мансуровича Валеева) удалось издать книгу «Поэма Солнца», а ещё получить в Казани благоустроенную квартиру, куда, конечно же, зачастили читатели‑почитатели и друзья. Лора смеялась на этих встречах: «За Колю не беспокойтесь, он живёт, как в коммунизме». Да здравствуют настоящие жёны!

О книге «Поэма Солнца» надо сказать отдельно. Художник Алексей Аникеенок занимает в жизни Беляева особое место. Коля выполнил свой долг перед другом - собрал и записал воспоминания о нём многочисленных людей, поддерживавших Алексея в его очень непростой борьбе за возможность встречи со зрителями - как жить художнику без таких встреч? Записывать приходилось сначала вручную, расшифровка магнитофона на пишущую машинку отнимала много времени. Потом надо было всё это переводить в электронный формат, а сканера долго не было. Надо ли говорить, что помощь Лоры и здесь была, мягко скажем, не лишней? В итоге получилось так, как часто бывает, ко­гда увлечённость темой, трудностями работы мешают автору взглянуть на результат своей работы объективно, глазами будущего читателя. Получилось, что заявленная как «Поэма Солнца» книга состоит из двух частей. Первая - тризна по художнику, Творцу. Много воспоминаний, много повторов - так бывает, ко­гда люди сидят за поминальным столом и говорят об ушедшем - один, второй, третий… Вторая часть - собственно стихи, поэма. Они очень неравновесны, эти части, и возникает ощущение незавершённости работы. Да, собран огромный материал, он должен (вроде бы) послужить основой для со­здания более краткой и более эмоциональной, рассчитанной на более широкие слои читателей книги или предисловия к поэме… Но получилась книга памяти для посвящённых. Прав ли я, что пишу об этом сейчас? Не знаю. Но Коля сам учил меня: только правда, не надо вежливых экивоков…

Коля любил повторять: «Поэзия - лучшая из религий!» У них, действительно, много общего, церковные песнопения, в сущности - чистая поэзия. Но ощутить эту общность непросто. Любому поэту изначально присуща толика излишней самоуверенности (говорить «гордыня» в случае с Беляевым просто нонсенс). Да и суть творчества - в востребованности у читателя (зрителя). Я часто вспоминаю героя романа «Блистающий мир» Александра Грина - он умел летать, как птица, но только в присутствии большого числе зрителей. Не случайно для каждого автора так важны тиражи его книг и число просмотров в интернете. Но если летишь - чувствуешь себя, по меньшей мере, вестником Истины. В Ворше у Коли была возможность ходить в церковь - она была неподалёку. Но он отмахивался: «Батюшка мне не нравится!». Я отвечал: а если тебе надо будет поехать в Москву получать какую‑нибудь премию - тоже откажешься, если проводник не понравится? Коля посмеивался в ответ. Но пришло время, и в его стихах зазвучали нотки усталости, ощущение бренности бытия - неизбежных спутников возраста и мудрости. Вот строки из «Поэмы Солнца» 1983 года:

Неясна цель моего рождения.

Труден путь мой, но я иду.

Ни сочувствия, ни снисхождения

От людей я се­го­дня не жду.

Потому что других виноватее

Тот, кто видел, знал, понимал.

Не кричал, что зло необъятнее,

Лишь стишки всю жизнь я писал.

Бесполезные и бестолковые,

Вам не понять их ещё сто лет.

Участь гордая им уготована -

Ждать и пылиться в старом столе.

Прошло не сто лет, и нам, любившим его, многое стало понятнее. Если подойти к его творчеству с высокими критериями Веры, то обнаруживаешь, что в Писании правильно сказано: «Господь любит праведники»… Николай Беляев жил и творил по законам высшей нравственности. Частично он впитал её в советские времена, ко­гда, как метко сказал философ, «Мы были атеистами, но жили по‑божески».

Закончу строками ещё одного поэта, Гийома Аполлинера:

«Срываю вереск. Осень мертва.

На земле - ты должна понять -

мы не встретимся больше. Молчит трава.

Но встречи я буду ждать».

Буду ждать новой встречи с моим любимым поэтом, дядей Колей, и верю, что она уже в недалёком будущем состоится.