Мы жадно бережём в груди остаток чувства...

Журнал "Казань", № 2, 2013

Когда-то давно я жила в Казани, училась в университете, мёрзла в студёные зимы и оживала под весенним солнышком. И жили мы тогда в «стране писак» - в хорошем добром смысле. Такого количества литературных объединений, как в те годы, думаю, никогда больше не будет. Разные там были наставники, а я «наставлялась» в литобъединении имени Луговского при Доме печати. Занятия чаще других проводил Рустем Кутуй. Известность в Татарии к нему пришла рано, и для нас он был мэтром.

Здравствуй, Рустем Кутуй! Учитель, а теперь и друг, поскольку время уравняло всех, имею в виду нас всегдашних беспортфельных бессребреников. Встречались мы тогда только в письмах, да и приобретение конверта становилось иной раз проблемой, но тем они, письма, дороже.

«…Которую ночь не сплю… Часа через четыре по­еду на встречу с десятиклассниками в музей Горького. Скажу хоть несколько слов. Очень не хочется отдавать их, слепых, западным воришкам. Они же евразийцы, а стрелка ползёт на Восток. Это надо чувствовать, улавливать и понимать: там хоть что-то дышит первородное. Об этом мы как-нибудь поговорим - и о Клюеве, и о Пугачёве, и о Рерихе. О душе мятежной, неприкаянной!»

В письмах Рустем Кутуй исподволь оставался учителем. Чего стоят одни эти его слова, написанные мне в трудный год: «жить-то, Маша, необходимо... на жизнь гневается пустой человек, а мы с тобой наполнены по горлышко и, думаю, достойным».

Мне светло, мне бедно.

Я - просто мальчик и немного -

бог неузнанный...

Вот этим внутренним светом, светом-любовью, и боролся с тьмой, окружившей нас.

«Может, я - блаженный?.. Я написал одну вещицу - «Время чёрного валенка». Мой дед был деревенским фабрикантом, катал валенки. Его раскулачили. Он так говорил: «Не заглядывай в чёрный валенок!» Отец‑фу­турист щеголял по морозу в ботиночках, мыл своего отца - моего деда - в городской бане, когда велено было писать в анкетах «родственных чувств не имею». Деда схоронили, отца поволокли в каталажку «показать небо в клетку»… А безверия полного всё-таки нет.

Есть свой мир, вытоптанное,

согретое дыханием ушедших,

безмерное пространство

и надо мной, и подо мной -

значит, можно жить.».

«Может, я - блаженный?» Да, наверное, блаженный, потому что, говоря твоими словами, поэты - дети срама - чисты, как ангелы. И потому уже, что ты сын своего блаженного отца. Адель Кутуй - твой отец, тот самый футурист в ботиночках, стал прекрасным военным журналистом, участвовал в битве на Волге, был ранен, награждён. И умер 16 мая 1945 года в госпитале, в Польше. Советский Союз уже неделю ликовал, переживая Победу. Татарский народ может забыть и дату смерти, и где похоронен твой отец, но его повесть «Неотосланные письма» он не забудет.

Рустем Кутуй - интеллектуал в наилучшем смысле этого слова, владевший всем поэтическим инструментарием. Это океан высказанного, но прежде всего - прочувствованного. Там нет заигрываний с читателем, хитроумных манков. Пройдёт и десять лет, и двадцать… и никто не упрекнёт писателя в пустозвонстве или ещё в чём похуже, ибо тема его стихотворений, рассказов и повестей одна - Любовь: к людям, к большой и малой Родине с её пейзажами, погодами и событиями. И всегда - тонкое, психологически выверенное изящное письмо. Сам он виноватил себя перед прозой - «женой многострадальной» за то, что надолго покидал её для стихов; но ведь и в прозе он - безусловно, поэт.

Мы жадно бережём в груди остаток чувства… Эти слова поэта вполне и объёмно говорят о сути наших многолетних дружеских уз с Рустемом Адельшевичем. Возможно, не было у меня другого такого человека, кто так отзывался на перипетии моей жизни, кто искренне, по-братски сочувствовал и жалел бы меня. И хоть наше общение происходило в основном через письма, но разве этого мало?

Когда до меня дошла весть о смерти моего драгоценного друга в Казани, я достала пакет с его письмами (в Калинин и потом - в Москву) и ушла в их мир. Так я снова была с молодым, бирюзовоглазым Рустемом Кутуем, снова ощущала его изящную натуру, тонко вибрирующую душу - душу поэта. Все эти письма за более чем сорокалетнее наше знакомство (!) я сберегла. Нет, далеко не ко всем эпистолам своих адресатов я относилась так бережливо. А эти!..

Для меня они были часто как скорая помощь и, надеюсь, для обоих нас - терапия.

Написанные почерком человека с врождённым чувством прекрасного… почерком, говорящим, что он принадлежит душе безусловно чистой (тут вспомним князя Мышкина, обладавшего редким, просто каллиграфическим почерком, что на Востоке является выражением непорочности внутреннего мира человека), они были сами по себе произведением искусства. Но их содержание, далеко не всегда бодрящее, было для меня как теплообмен двух обмирающих от осеннего холода птиц. Вот они сидят на каком-нибудь перильце, прижавшись (да! через тысячу километров), и им не так зябко. А на нашем веку поводов для озноба было в избытке. Через всю жизнь мы пронесли чистую веру друг в друга, в сакральность нашего поэтического дела, о котором судить не здесь, и даже не на Земле.