На один только час

Иногда на этих путях останавливаются длинные эшелоны. Часто двери вагонов бывают открыты, и выпрыгивающие оттуда люди начинают ходить туда-сюда.

А порой вагоны остаются закрытыми, и тогда они походят на подвешенные на нитке игрушечные вагоны. Кажется: стоит их чёрным колёсам, очень лёгким, тонким, коснуться земли, тут же и покатятся.

Чёрный паровоз выглядит издали как скаковой жеребец, очень красивый, энергичный, смелый, он с каждым фырканьем распространяет в воздухе ровные ряды белых облачков.

Жена Галимджана абзый Марьям абыстай² любила смотреть на спрятанную за ивами низенькую красную станцию, с обеих сторон которой тянулись пути, похожие на серебряные вожжи. Раньше у неё не было такой привычки. Она вместе с женщинами из близлежащих деревень, взяв яйца, молоко, масло и расхваливая всё это на татарском, старалась продать пассажирам, и когда лукошки и бутыли опустошались, в приподнятом настроении спешила домой, к своему старику. У неё никогда не было желания смотреть на станцию, на поезда, это было что-то давно привычное...

А когда началась война, три её сына, сев в красные вагоны, уехали на запад на фронт. Марьям абыстай верила, что когда-нибудь они, сев в такие же вагоны, вернутся по этому же пути и сойдут на этой маленькой станции. И вот она, тоскуя по сыновьям, или просто в минуты беспричинной печали стала часто стоять и безотрывно смотреть на железную дорогу.

Станция надолго опустела, ни с одной стороны не появлялись поезда. Марьям абыстай, стараясь подавить поднимавшееся из глубины души чувство безнадёжности, вздохнув, отходила от окна.

Иногда она видела эшелоны, проезжавшие вдоль холма. Солнце глядело на холм, и в сторону деревни падали большие косые тени маленьких красных вагонов, эти отделённые друг от друга ровными участками света косые тени быстро бежали по зелёной траве, вдоль рельсов нёсся, не отставая от лёгких чёрных колес, пёстрый свет.

Вот из маленькой латунной трубы выпятившего свою грудь приближающегося паровоза заклубился белоснежный пар и быстро поплыл вслед за ним, оставляя в воздухе над поездом едва различимые маленькие облачка... А потом Марьям абыстай услышала долгий крикливый гудок. Он вонзился прямо в сердце, и она, как заколдованная, не могла оторвать от поезда глаз. Долго смотрела сквозь затуманившие глаза слёзы на то, как поезд приближается к станции, как бесшумно неторопливо останавливаются вагоны, из которых выходят люди, и ждала, что кто-нибудь направится по дороге в деревню. Ведь когда-то один из трёх её сыновей должен выйти из поезда и зашагать по деревенской дороге! Она ведь, глядя из своего окна, первой видела возвращение с фронта нескольких односельчан.

А сегодня Марьям абыстай чувствовала себя не очень хорошо. Всё её тело отяжелело, голова была как в тумане, руки и ноги обессилели. Однако она не изменила привычке вставать рано. Её старик и сноха Камиля каждый день уходили на полевые работы, и она, всегда поднявшись раньше них, старалась как положено проводить свою семью. Пока Камиля сходит за водой и подоит корову, казан уже стоит на огне, картошка сварена и самовар кипит. Вот и теперь, несмотря на плохое самочувствие, когда старик и сноха, сделав всё необходимое по хозяйству, вернулись в дом, всё было готово для завтрака. Уже шумел самовар, напевая что-то будто сам для себя. На столе стоял большой табак³ , наполненный горячей картошкой, от которой поднимался дразнящий аппетит тёплый пар.

Галимджан абзый, потирая руки, сел за стол. Взял большую картофелину, обильно посолил и откусил. Чуть позже, повеселев, взглянул на Марьям абыстай прищуренными глазами:

- Мать, ты что такая печальная?

Марьям абыстай не сразу ответила:

- Да так, и сама не знаю. Голова болит.

Галимджан абзый, не обратив особого внимания на её слова, продолжал:

- Сдаёшь, мать, сдаёшь!

Марьям абыстай промолчала. Она чувствовала в себе свойственную состарившимся людям какую-то тяжёлую пустоту, как будто ненасытная пиявка высосала из неё всю силу. Мыслей нет, ощущений нет, есть только бессилие, отяжеляющее веки и всё время тянущее в постель. Это глухое бессилие постепенно распространяется по всем её членам, как признак неумолимого недуга, от которого нет спасения, и наполняет уши беспрерывным раздражающим шумом.

Проводив старика и сноху на работу, женщина принялась механически убирать со стола. Десятилетняя дочка снохи Зайнап быстро подмела полы и куда-то убежала. Марьям абыстай осталась одна, и это сделало её внутреннюю пустоту ещё глубже. Ей хотелось только лечь, она даже поленилась привычно подойти к окну, чтобы взглянуть на железную дорогу. Прибравшись, влезла на сундук, стоявший у печи, легла, прислонившись спиной к печке и съёжившись. Полежав какое-то время, вроде как задремала. Но здоровый сон к ней не шёл. Перед её закрытыми глазами возникали неведомые видения, какие-то люди что-то разыскивали в тумане, и слышался постоянный далёкий шум какой-то плотины.

Наконец Марьям абыстай уснула.

Сквозь сон она услышала:

- Мама!

Ещё не осознала, только всё её тело вздрогнуло.

Голос прозвучал прямо над ухом:

- Мама!

По всему телу Марьям абыстай вновь пробежала дрожь. Желая избавиться от навязчивого бреда, она невольно покачала головой и открыла тяжёлые веки.

Над ней склонился с улыбкой младший сын Гумер... Марьям абыстай на мгновенье охватил страх безумия. Гумер, продолжая улыбаться, попытался успокоить:

- Мама, не пугайся, это я.

Марьям абыстай, опираясь на локти, попыталась встать. Её губы начали быстро шевелиться: то ли от радости собралась закричать, то ли хотела прошептать молитву, но сумела только едва слышимым от бессилия голосом сказать:

- Сынок, о Аллах, мой Гумер, ты ли это?!

Гумер, мягко взяв мать за обе руки, приподнял её:

- Да я же, мама, я. Или у тебя глаза плохо видят?

Марьям абыстай то ли от бессилия, то ли страдая от невозможности найти нужные слова, заплакала навзрыд.

В этот момент на пороге появилась Зайнап. Остановилась как вкопанная, а затем весь дом огласился криком:

- Абый⁴! - и девочка стремглав выскочила на улицу.

Неожиданный в тишине дома крик Зайнап наконец вывел Марьям абыстай из оцепенения. Разом покинула её болезненная слабость, будто душа исцелилась. Утирая глаза, она заговорила:

- Сынок, пусть прольётся на тебя благодать! Я подумала, что вижу тебя во сне. Даже не слышала ведь, как поезд гудел…

Чуть погодя она подумала, ведь надо что-то делать, однако плохо представляла, что именно. Кинулась было к двери, обернулась и снова подошла к сыну:

- Ты бы присел, сыночек, ноги небось устали... О Аллах, отец уже успел уйти. Пойду-ка за ним. Он, наверное, на колхозном поле.

Она опять направилась к двери, но Гумер её остановил:

- Мама, не ходи. Зайнап ведь видела меня. Она наверняка за папой умчалась.

- Вот как?! Совсем я растерялась. Всё ещё не могу поверить, что это не сон... Ведь сама ждала, ждала же, сердце моё чуяло... О, Аллах, не зря я молилась, теперь мне осталось Шакира и Фатиха увидеть…

С улицы послышались взволнованные голоса, дверь распахнулась, и вошли Галимджан абзый, Камиля и Зайнап.

Лицо Галимджана абзый озарилось беспомощной улыбкой, глаза увлажнились; как ни старался он держаться спокойно, губы его побелели и слегка дрожали...

Он протянул обе руки поднявшейся навстречу кровиночке:

- Сынок, Гумер!

- Здравствуй, папа!

- Да благословит Всевышний, да благословит Аллах! Настал ведь день радостной встречи…

Камиля тоже, протянув обе руки, поздоровалась с младшим деверем. Произнесла едва слышно:

- Гумер! Живые однажды возвращаются! - всхлипнула и расплакалась. А Зайнап, снова вскрикнув: «Мой абый!» - бросилась на шею Гумеру.

Галимджан абзый, присев на табурет, поднял руки, провёл ладонями по лицу⁵ и, ласково глядя на сноху, сказал:

- Дочка, дитя моё, не плачь. Вот раз один вернулся - и твой вернётся. Вестей нет, конечно, но и оплакивать причины нет. Потерпи!

- А ты, сынок, насовсем?

- Нет, папа, на время...

- Вот как, оказывается, не насовсем! Ну, а надолго?

- Нет, не очень...

- Ну, так на сколько: два месяца, месяц?

- Нет, папа... я совсем ненадолго… только на час!

Эти слова прозвучали так, будто их произнёс не Гумер, а кто-то неведомый и грозный за стенами дома. Все застыли. Галимджан абзый смотрел на сына, не веря услышанному, с жалкой улыбкой... Марьям абыстай ничего не понимала, широко раскрыв глаза, с изумлением уставилась на сына.

Гумер поспешил объяснить:

- Наш эшелон на станции, папа. Мы из госпиталя едем на фронт. Поезд ненадолго остановился, и меня отпустили только на один час, увидеться с вами.

Галимджан абзый, не находя слов, почти прошептал:

- Маловато, сынок, маловато…- Помедлил и, как будто вспомнив что-то, сказал: - Ну, так ты, Гумер, раз так, уедешь завтра следующим поездом.

- Не получится, папа, я должен успеть на свой поезд!

После этих категорических слов все какое-то время стояли, не зная, что сказать. Были не в состоянии принять, ощутить всю тяжесть мгновенного расставания после безграничной радости долгожданной встречи. Не ведали, какое из этих двух совершенно несовместимых чувств принять за чистую монету, какому верить и с каким жить в эту минуту. Kамиля не заметила, как перестала плакать. Марьям абыстай вновь почувствовала себя плохo, и давешняя пустота опять начала поглощать её. И только Зайнап, не желавшая и слышать о скором расставании с родным человеком, закричала звонким щемящим голосом:

- Нет, нет... Не поедешь, абый, не поедешь! - Ещё крепче прижалась к нему, ещё теснее обвила его шею тонкими руками.

Галимджан абзый, сначала уставившийся прямо перед собой в одну точку, поднял голову, глянул на жену и сноху и прикрикнул:

- Ну, что застыли, как сонные мухи? У человека считаные минуты... Сноха, ставь скорее самовар. Мать, подай всё, что там у тебя есть.

Камилю как будто разбудили слова свёкра, и она с готовностью старательной снохи тут же, словно у неё не две руки, а четыре, принялась проворно хлопотать... Подозвав Зайнап, что-то сказала ей на ухо и куда-то отправила. Схватила самовар, добавила воды и сухими щепками разожгла огонь. Перед печью установила маленький железный таган⁶ со сковородой. Из чулана вынесла масло, яйца, молоко.

Порывшись в маленьком сундуке, начала вытаскивать из него какие-то монеты, тряпки.

Марьям абыстай тоже старалась что-то делать. Однако она как будто боялась далеко отойти от сына, всё время крутилась вокруг стола, или же застывала на месте, держа в руках какой-нибудь предмет, словно забывала, что собиралась с ним делать; задумалась и, взглядывая то на сына, то на мужа, тихо проговорила:

- Может, в баню успеет зайти!..

Галимджан абзый покачал головой:

- Эх, старуха, старуха! - встал, сам принялся участвовать в подготовке чаепития.

Гумеру было очень тяжело видеть немощь матери. От жалости к ней заныло сердце, подумал: «Может, напрасно я им показался?». Однако тут же вспомнил, как, спеша и волнуясь, умолял командира отпустить его хотя бы на час в деревню, как, обливаясь потом, бежал к дому и наконец наполнился ощущением дорогих минут встречи, сердце было готово выпрыгнуть из груди от счастья. Он увидел, какое счастье принёс всем родным. Теперь же эта не успевшая прозвучать в полную силу музыка радости оборвалась стоном, не успевшее улыбнуться солнце скрылось за чёрной тучей…

Гумера раздирали и другие противоречивые чувства: он не мог не обнять любимую девушку и вместе с тем опасался, что родители не поймут: «Если скажу о Захиде, посчитают ещё, мол, появился здесь только ради неё». И лишь то, что жена старшего брата куда-то отправила Зайнап, заронило маленькую надежду. Шустрая Камиля не могла не помочь устроить встречу влюблённых.

У дверей столпились деревенские мальчишки и девчонки, как всегда узнавшие от кого-то новость раньше других. Мальчики посмелее зашли в дом, поздоровались за руку: «Здравствуй, Гумер абый!» Не найдя больше слов, отступили к двери. Там разгорелся горячий спор:

- Видел? У Гумера абый медаль есть!

- Вовсе не медаль, это орден.

- Скажешь тоже, орден, медаль это! Только медаль такая круглая белая бывает.

- А я и орден круглый видел.

- Ни бельмеса ты не понимаешь!

- Не веришь, спроси у самого Гумера абый!

- Куда ты лезешь, на ногу мне наступил...

Марьям абыстай взяла сахар, который Гумер достал из кармана и положил на стол:

- Вот, детки, от дяди вам гостинец! - приговаривая так, начала раздавать сахар ребятам.

- Спасибо, тётя! - благодарили дети и быстро зажимали сахар в горсти. Стоявшие сзади старались протиснуться вперёд.

Гумера тронуло стремление матери порадовать детей, поделиться с ними радостью приезда сына. Он с особой глубиной почувствовал её любовь к себе. Осознание безграничности материнской любви к нему вдруг оказалось не радостным, а очень тяжёлым перед близкой разлукой. С того момента, как Гумер переступил порог родительского дома, он, пожалуй, впервые так остро ощутил пронзительную нежность и ранимость души матери. Пытаясь сдержать подступившие слёзы, начал усердно тереть лоб.

Камиля ловко водрузила вскипевший самовар на стол. А на нём, как и положено для угощения дорогих гостей, уже были масло, сметана, яичница, прибережённый Марям абыстай мёд, пряники со дна сундука Камили, тарелка, полная нарезанного хлеба, большие и маленькие чашки. Гумер попросил катыка⁷, по которому очень соскучился.

Марьям абыстай продолжала причитать по поводу бедности угощения:

- Даже курицу не успели зарезать!

Галимджан абзый пошутил:

- Не переживай, мать, пока пусть яйца кушает, а если суждено, другой приедет и слопает твою курицу,- он подмигнул Гумеру.

Потом принялись за чай, угощали Гумера, расспрашивали. За беседой предстоящая разлука как бы забылась. Застолье напомнило времена, когда их счастливое семейство собиралось за этим столом, и все оживлённо говорили.

Гумер скупо поведал о том, что пришлось увидеть и испытать на фронте. Потрясённая Марьям абыстай внимала, опасаясь услышать что-то ещё более страшное. Когда Гумер стал рассказывать, как был ранен и уцелел, она несколько раз будто про себя повторила: «О, Алла, о, Алла!» Не выдержала и дрожащим голосом воскликнула:

- Сынок, как же ты жив-то остался?!

Гумер со спокойной улыбкой сказал:

- Очень просто, мама, сама же видишь, жив и здоров!

Галимджан абзый, слушая рассказ сына, который терпеливо отвечал на вопросы, не приукрашивая пережитое и глубоко вникая в суть событий, которые они обсуждали, подумал: «Парень стал други-им!» Ему захотелось потолковать с сыном о других серьёзных вещах, и, потеребив пальцами кончик уса, он поинтересовался:

- Сынок, у англичан-то как идут дела на фронте?

Марьям абыстай, услышав вопрос мужа, вспылила:

- Нашёл о чём спрашивать, «агельчане»⁸, видишь ли! Зачем они тебе нужны... В голове другого ничего нет?

- Сиди-ка ты тихо!

- Гумер ведь не на месяц приехал, ты как отец лучше бы полезный совет ему дал.

- Не «мешайт»⁹, говорю тебе! Гумеру только и осталось, что слушать наши советы.

- Мне сыновья дороги, душа болит только за них. От Фатиха уже два года нет вестей. А где теперь Шакир, жив ли, здоров ли? Про них надо спрашивать. А ты, старый дурак, об «агельчанах» печёшься.

Галимджан абзый взглянул на сына и покачал головой, как бы желая сказать: «Ну, что поделаешь с непонимающими людьми!»

Гумеру были знакомы эти стычки между родителями. У Галимджана абзый благодаря чтению газет возникали свои суждения по поводу международного положения, и он любил при удобном случае об этом поговорить. А Марьям абыстай, как настоящая мать, думала только о семейных отношениях, и главной её заботой были дети. И раньше, когда сын приезжал на каникулы, родители, перебивая друг друга, расспрашивали его: папа о международной обстановке, а мама о том, как ему живётся в городе, что он ест и пьёт, боролись за его внимание, и всё заканчивалось их стычками. В такие моменты Гумер старался примирить родителей, приходилась находить тему, интересную им обоим.

Вот и сейчас он постарался сделать то же:

- Мама, напрасно ты за нас так переживаешь. Вот я перед тобой, хоть ненадолго, но приехал повидаться. Скоро совсем вернусь. Папу ведь интересует, когда война кончится, хочет спросить, когда мы все вернёмся с победой.

- Верно, верно!

- От союзников толку мало, папа. Ворон ворону глаз не выклюет... Лишь после того, как наша армия начала гнать немцев, они ради отвода глаз начали шевелиться. Ладно, мы и без них Гитлеру петлю на шею набросили. Сам знаешь, теперь эта петля с каждым днём всё туже!

- Вот как! Дай-то Аллах! Народ ждёт, когда эта петля затянется, сынок, очень ждёт. Даже у малышей, которые только начали ходить, на языке одно слово: война, скоро ли закончится, говорят.

- Уж недолго ждать, папа...

Гумер глянул на ручные часы.

- Мне пора выдвигаться, папа, разрешите...

Марьям абыстай вздрогнула:

- Уже?! Так быстро!

Камиля протянула руку к чашке Гумера:

- Давай, ещё одну тебе налью.

Гумер встал. Он понимал, как мучительно для родных прощание, и что бы он ни сказал, всё прозвучит наигранно. Однако и отмолчаться нельзя. Стараясь сохранять внешнее спокойствие, выдавил из себя:

- Большое спасибо за угощение, уважение... Я очень по вам соскучился, хорошо, что удалось встретиться. Уже скоро навсегда вернусь, ждите!

Марьям абыстай заплакала:

- Не нагляделась на твоё милое лицо...

- Мама, родная, не надо...

Лицо Галимджана абзый потемнело:

- Мать, сдерживай себя!

Широко распахнув дверь, вошёл сын старшего брата Марьям абыстай Шарифулла, в прошлом году вернувшийся с фронта с деревянной ногой. Встреча с Гумером оказалась для него неожиданностью. Распахнув объятия, он направился к нему:

- О-о, братишка! Давай обнимемся! - Расцеловал Гумера в обе щёки.- Молодец, молодец! Невредимый приехал! Спасибо, родной! А мне и не сказали. Ну, своего братишку, вернувшегося из кровавой бани, я должен встретить, как молодую сноху впервые встречают¹⁰. Не так ли?! Тётушка Марьям, почему плачешь? Это ведь радость, праздник!

У Марьям абыстай слёзы лились ручьём. Она с трудом вымолвила:

- Ой, милый Шарифулла, ведь уезжает, уезжает!

Растерявшийся Шарифулла, не веря услышанному, взглянул на Гумера. Тот через силу улыбнулся:

- Да, Шарифулла абый, наш эшелон стоит на станции. Что поделаешь, маловато получилось побыть...

Шарифулла с решительным видом достал из кармана брюк пол-литровку и со стуком поставил на стол:

- Не смеешь, брат, не смеешь! - Он уже принял и был навеселе.- Мы таких шуток не признаём. Раз приехал, должен остаться. Точка!

- Шарифулла абый...

- Нет-нет, и слышать не хочу. Давай, садись! Ты, брат, должен мою команду слушать! - И он наполнил водкой чашку.

- Шарифулла абый, ты ведь сам из армии вернулся. Разве можно не выполнить приказ?.. Мне дали только час. Теперь я должен вернуться. У меня такой приказ.

Они несколько секунд смотрели в глаза друг другу. Затем Шарифулла, подняв левую руку, сказал:

- Да приказ - закон. Джизни¹¹, ты прав, приказ - закон! Старшина Салимов говорит верно. Надо ехать! Ну, Гумер, пусть ноги твои будут лёгкими! Чтобы снова вернулся...

Он протянул Гумеру чашку с водкой. Тот взял её.

- Я так скажу, Шарифулла абзый. Уже не придётся столько воевать, сколько провоевали. Пройдёт немного времени, и мы все, как обошедшее землю солнце, вернёмся.

- Да-да, вернёшься, обязательно вернёшься! Тётушка Марьям, не лей напрасно свои драгоценные слёзы! Вернусь, говорит, слышишь, вернусь, обещает…

Марьям абыстай с трудом подавила плач. Но слёзы продолжали течь. Камиля, торопливо набивавшая вещмешок Гумера носками, полотенцем, платками и продуктами, тоже начала всхлипывать. Галимджан абзый, собрав всю свою волю, старался быть сдержанным. Но его выдавал охрипший голос:

- Аминь, Шарифулла, аминь!

Гумер выпил свою чашку до дна.

- Папа, мама, дорогие, вы из-за меня так сильно не горюйте! Вот Шарифулла абзый быстро меня понял. И вы должны понять. Меня ждёт фронт. Надо с Гитлером покончить.

В глазах Шарифуллы при упоминании Гитлера вспыхнул злой огонь:

- O, я бы этого Гитлера! Схватил бы за то самое, да так, чтобы он заорал на весь свет! - Шарифулла с такой силой сжал вытянутые вперёд руки, заскрипел зубами так, что казалось, в эту минуту где-то в Берлине Гитлер должен был слететь со стула от нестерпимой боли.

У двери росла стайка детей, подходили соседки. Желающих увидеть Гумера, расспросить его, посочувствовать Марьям абыстай становилось всё больше. Это очень смущало Гумера. Он начал волноваться, что опоздает, засобирался.

- Папа, ты ведь меня проводишь?

- Да, сынок.

- А ты, мама?

- Конечно,- вдруг оживилась Марьям абыстай и тоже засобиралась.

Гумер, который готов был предложить матери не идти с ним на вокзал, ничего не сказал.

Наконец, все они: Гумер, надевший вещмешок на плечи, Галимджан абзый, поменявший старую шляпу¹² на отороченную мехом шапку, в своём чёрном сатиновом бешмете¹³ с поясом, Марьям абыстай, повязавшая на поясницу маленькую старую шаль, Камиля и Шарифулла вышли на улицу.

Гумера окружили ребятишки, женщины и несколько пожилых людей. Он попрощался с каждым. Женщин - «Не встречал ли?», «Не слыхал ли?» - постарался успокоить. Внимательно выслушал добрые слова стариков. И всё больше тоски было в глазах Гумера, когда он оглядывал собравшихся: не увидел среди них любимой Захиды...

Гумер впервые вопросительно посмотрел на жену брата. Камиля, протянув для прощания обе руки, горестно сказала:

- Я ведь послала за ней Зайнап. Ума не приложу, почему до сих пор нет? Неужели в поле?

Гумер тоже протянул руки расстроенной джиньге¹⁴ и тихо сказал:

- Джиньга, не переживай. Огромное тебе спасибо... Передай большой привет!

Расцеловав на прощанье Шарифуллу, он поправил заплечный мешок и зашагал по дороге. За ним следовал Галимджан абзый, еле поспевая, маленькими шажками почти бежала Марьям абыстай, далее поспешала увязавшаяся за Салимовыми ребятня...

У околицы их догнал тарантас. На козлах сидел четырнадцатилетний сын председателя колхоза Адхам. Он резко остановил бежавшую быстрой рысью лошадь:

- Галимджан абзый, садитесь!

Гумер, усадив в тарантас родителей, сам влез на козлы. Оглянулся на свою деревню. И с мучительной тоской ощутил кровную с ней связь.

Одним взглядом он охватил все переулки, все крыши, холм напротив деревни, извилистое начало реки, выбегающей из-за него, скрываясь за мелким кустарником, неширокий цветущий заливной луг и начинающееся с двух сторон деревни широкое хлебное поле. Этот обыкновенный вид родной земли, привычный с детства, эти склоны холмя с очаровательной красотой начала лета, по которой он истосковался, эти поля показались ему неизъяснимо прекрасными... Он помнил, какая тропа куда ведёт, где какой переулок, какой кустик, как называется каждое поле, каждое сенокосное место, и понял, что как бы далеко ни уехал, ему никогда их не забыть. Теперь Гумер знал: каждый человек рано или поздно возвращается в родные места и идёт по своим следам…

Вот здесь, среди этих густых кустов у подножья холма, во время сенокоса они с Захидой искали встречи друг с другом. Оставаясь наедине, не говорили друг другу нежных слов, хранимых в душе, болтали о пустяках. Если Гумер, не сдержавшись, против воли Захиды вдруг пытался поцеловать её, девушка вспыхивала и отстранялась. Обиженные друг на друга, они разбегались. Хотя прекрасно знали, что на сердце у каждого, так и не сказали друг другу «люблю». И только когда Гумер ушёл на фронт и они начали переписываться, каждый из них смело открыл свою любовь...

Лошади быстро домчали Салимовых до станции. Сойдя с тарантаса, они вышли на платформу. Длинный состав стоял прямо у станции, и возле него ходили множество военных.

Когда Гумер с родителями приблизился к своему вагону, его окружили красноармейцы.

- Надо же, повезло Салимову!

- Наш Салимов не промах! Можно ли было такую возможность упустить!

- Ай да старшина!

Эти слова товарищи Гумера произносили, чтобы растерявшиеся среди множества незнакомых людей старики поняли, как они любят их сына. По-дружески, с милой детской церемонностью здоровались с родителями Гумера за руку:

- Здравствуй, дед!

- Здравствуй, бабушка!

- Порадовались встрече с сыном?

- Скоро насовсем приедет, ждите!

Эти ребята, собравшиеся со всех концов огромной страны, кто из городов, кто из деревень, эти солдаты, оставившие дома таких же пожилых родителей, смотрели на крупного седеющего Галимджана абзый и маленькую белолицую Марьям абыстай с тоской и задумчиво. Все они надеялись на такие же счастливые встречи с родными.

В кольце окруживших Гумера товарищей неожиданно появился гладко выбритый майор. Гумер выпрямился и, щёлкнув каблуками, отдал честь.

Майор приветливо сказал:

- А, старшина Салимов, прибыл, значит!

- Так точно, товарищ майор!

- Хорошо, вовремя... О, родители, пришли проводить!

Он уважительно поздоровался со стариками за руки:

- Здравствуйте! Ну, отец, как поживаете?

Галимджан абзый ответил тоже с уважением:

- Слау Бух, товарищ!¹⁵

Майор произнёс ещё несколько тёплых слов. Посетовал на краткость встречи родных.

- Нищаво, товарищ, нищаво,- по-русски с акцентом проговорил Галимджан абзый.- Война бит, знаем!

Майор, приподняв брови, смотрел на Галимджана абзый с почтением. Заверил стариков, что война скоро закончится, Красная армия разгромит врага благодаря таким родителям, как они. Для Марьям абыстай, ни слова не знавшей по-русски, сказал на ломаном татарском, похлопав по плечу Гумера:

- Улан якши, улан якши!¹⁶

Марьям абыстай ловила каждое слово о сыне, каждый взгляд на него. И хотя слова были ей непонятны, она чувствовала дружеское отношение к Гумеру и наполнялась благодарностью к этим людям в военной форме: «Товарищи у него, благодарение Всевышнему, хорошие!».

Мимо прошёл начальник станции в красной фуражке. Вскоре паровоз, часто выпуская из тонкой трубы белый пар, энергично задышал. Вдоль эшелона прокатилась команда: «По вагонам!».

Самые последние минуты перед отходом поезда бывают самыми трудными. Все молчат, сердцем чувствуя мучительность разлуки, и про себя торопят поезд, чтобы он быстрее отошёл. Безотчётно желают скорее избавиться от такого же мучительного ожидания.

Марьям абыстай молча смотрела в сторону головы эшелона. Наконец прозвучал длинный гудок, паровоз, будто собираясь с силами, задышал глубже. Вагоны, сопротивляясь, дрогнули и со стоном медленно покатились по рельсам.

Из вагона кто-то прокричал:

- Салимов, мы поехали!

Лицо Гумера впервые за проведённый с родителями час стало очень серьёзным.

- Ну, папа! - протянул отцу руки. Галимджан абзый сжал их. Обнял сына. Шёпотом сказал:

- Прощай, сынок! Пусть Всевышний сохранит тебя от всех бедствий! Пусть нам суждена будет встреча! Почаще пиши!

Гумер взглянул на мать. Со свойственной татарским сыновьям сдержанностью он не собирался прощаться с ней отдельно. Но в её полных слёз глазах было столько мучительной любви, что он невольно подался вперёд и нежно сжал её лёгкое тельце. Несколько мгновений чувствовал тепло матери, слышал её бессильный шёпот: «Сынок, прости!». Остальных слов из-за шума поезда было уже не разобрать...

Осторожно отстранившись от матери, Гумер побежал к своему вагону. Товарищи за руки втянули его в дверной проём. Он выпрямился во весь рост, виновато улыбнулся, прищуренные глаза заблестели.

Марьям абыстай с затуманившимися глазами смотрела на фигуру сына в проёме вагонной двери. Вагоны стали сливаться друг с другом, превращаясь в одну красную ленту. Гумер потерялся в этом движении красного. И вот уже виден только пёстрый отблеск, и кажется, что поезд возвращается…

В этот момент вблизи станции появились подбегавшие к ней Захида и Зайнап. В руке Захиды был белый головной платок. Её короткие толстые косы расплелись, волосы плескались на ветру, потемневший от полевого загара широкий лоб и лицо до кончика носа покрывали капельки пота.

Приближаясь к станции, она понимала, что поезд сейчас уйдёт. Потом видела уходящий состав. И всё же бежала, яростно кусая нижнюю губу. Не могла примириться с тем, что её Гумер так неожиданно появился и так быстро уехал, и они не свиделись...

Навстречу Захиде и Зайнап катился от станции тарантас. Галимджан абзый, увидев их, велел остановить лошадь. Зайнап бросилась к бабушке, Захида осталась поодаль от тарантаса.

Галимджан абзый понимал, что творится на сердце у девушки. Ласково пригласил:

- Дочка, садись к нам!

Захида сначала только мотнула головой, потом бросила:

- Не поеду!

Галимджан абзый понимал: лишние слова сейчас неуместны. Легонько толкнул в спину мальчика, сидевшего на козлах:

- Давай, дитя моё, трогай!

Они поехали.

Захида, сделав ещё несколько шагов, упала в придорожную траву. Она не могла подавить в себе поднявшуюся из глубины сердца бессмысленную глупую ярость. Дёргала травинки, кусала их и дрожащими пальцами рвала на мелкие части. Никак не удавалось проглотить ком в горле. Она сердито вертела головой, опять кусала нижнюю губу, но ком в горле никуда не девался. Положив голову на колени, Захида безудержно зарыдала, плечи её сотрясались…

На другой день жизнь в доме Галимджана абзый, как река, вернувшаяся в свои берега, стала протекать вроде как по-прежнему. Однако это было только внешне.

В доме всё полнилась воспоминанием об одном часе Гумера в нём. Занимаясь ежедневными привычными делами, обитатели дома, хотя и не думали, казалось, каждую минуту о нём, неизбывно ощущали себя вместе с родным человеком. Каждый помнил, где он недавно сидел, за что держался. А уж забытый Гумером на столе портсигар для всех, особенно для Марьям абыстай, приобрёл сакральное значение. О портсигаре много говорили, и то, что он был забыт, соседи восприняли как знак: Гумер вернётся живой и здоровый... Марьям абыстай, однажды показав всем этот драгоценный предмет, спрятала его как сокровище.

Галимджан абзый, никогда не отличавшийся сентиментальностью, тоже не переставал думать о сыне. За час, проведённый с Гумером после двух лет разлуки, отец сделал вывод: сын стал не мальчиком, а мужем, поумнел. Отцу хотелось верить, что сын вернётся живым и здоровым и найдёт себе достойную пару, которая сохранит доброе имя семьи. И почему бы его половинкой не стать Захиде?

В Камиле Гумер своим приездом возродил угасшую было надежду на возвращение её Фатиха, от которого уже два года не было вестей. Ей так захотелось поверить, что и он может неожиданно появиться! Ложась спать и вставая утром, Камиля не могла уйти от мыслей о том, как она встретит Фатиха, по которому истосковалась, какое уважение ему окажет, какие он увидит любовь и нежность!..

А бедная Марьям абыстай старалась удержать в памяти каждое слово Гумера, каждый его взгляд, каждое движение. Иногда ей казалось, что она не узнала

что-то важное о сыне, или не могла вспомнить какое-то произнесённое им слово. Побаивалась расспрашивать Галимджана абзый, но сноху не оставляла в покое:

- Дочка, скажи-ка, сколько чашек чаю выпил мой Гумер?

Через какое-то время обеспокоенно интересовалась:

- Сноха, а мой Гумер катык с удовольствием поел?

Ходила-ходила и вдруг задумчиво задавала новый вопрос:

- Камиля, а что Гумер-то вообще говорил?

Временами Марьям абыстай охватывало сильное беспричинное беспокойство. Ей начинало казаться, что Гумер не приезжал, в деревне его вовсе не видели. Она погружалась в молчаливую задумчивость, снова ощущала в себе пустоту. Несмело спрашивала мужа:

- Вчерашний приезд Гумера был сном или явью?

Галимджан абзый жалел жену. С мягкой улыбкой нарочито громко отвечал:

- Явью, мать, явью!

Марьям абыстай, как утешенный ребёнок, успокаивалась.

Она подходила к окнам дома, выходящим на улицу, и смотрела на железную дорогу. Вновь видела запрятанные за старыми ивами станцию с красной крышей, выкрашенные в жёлтое аккуратные строения и далеко, очень далеко тянущиеся вдоль холма железнодорожные пути...

Станция пустовала. Похожие на серебряные вожжи стальные рельсы были недвижны.

За деревней начиналось широкое хлебное поле. Тяжело покачивалась молодая красивая рожь, волны которой обгоняли друг друга и, минуя железную дорогу, терялись на светлом горизонте. Небо было ясным. Над далёкими полями кое-где был сизый туман. В этом тумане плавало бесчисленное множество сверкающих жемчужных пылинок, яркий отблеск от которых заставлял прищуривать, а то и вовсе прикрывать глаза... И душа матери, вглядываясь в этот лучистый туман, однажды увидела, как с бодрым гудком выходит ей навстречу из зелёных полей поезд…

Губы Марьям абыстай едва заметно зашевелились:

- Вернётся свет очей моих, вернётся!

Перевод Сурайи ГАЙНУЛЛИНОЙ

1 Абзый - так говорят о мужчинах пожилого возраста (тат.).

2 тай - устар. так называют более старшую обычно немолодую женщину, очень грамотную и образованную (тат.).

3 Табак - большая чаша, в которой приносят на стол горячую пищу (тат.).

4 Абый - обращение к лицу мужского пола хоть немного старше того, кто обращается (тат.).

5 Жест, которым мусульмане сопровождают слова молитв, сказанные вслух или про себя.

6 Таган - треножник (тат.).

7 Катык - кислое молоко особой закваски, по вкусу напоминающее кавказское мацони (тат.).

8 Здесь Марьям абыстай с акцентом произносит русское «англичане».

9 Здесь тоже с акцентом вставляется русское слово «мешать».

10 Здесь речь идёт о любимой в татарском народе традиции, части татарского свадебного ритуала - «приеxавшая сноха» (төшкән килен), когда молодую жену вся родня мужа радостно с подарками встречает у ворот.

11 Джизни - муж старшей сестры или тёти. В татарской семейной иерархии - очень уважаемая персона, на уровне старшего брата.

12 По обычаю, за столом не положено сидеть с непокрытой головой.

13 Зимнее пальто на вате без воротника.

14 Джиньга - жена старшего брата или старшего родственника, в татарской семейной иерархии стоит на одном уровне со старшим братом (тат.).

15 Здесь Галимджан абзый по-русски с акцентом говорит: «Слава Богу!»

16 Он хотел скaзать по-татарски: «Улың яхшы, улың яхшы!» - Твой сын хороший, твой сын хороший!