Начальник фронта

Журнал "Казань", № 5, 2014

Когда мне исполнилось восемь лет, я впервые отправился в самостоятельное путешествие - во время первомайской демонстрации, тёкшей по нашей улице цветной рекой, поднырнул под один из грузовиков ограждения, отсекавшего нашу улицу Комлева от основного пути шествия по улице Карла Маркса, отчаянно вбежал в толпу и восторженно поплыл вместе с нею. Я безнаказанно путался у взрослых под ногами, перебегал из ряда в ряд, выпрашивал на ходу красный шарик у дяденьки… или белую ветку у молодой тётеньки…

- На, мальчик…

- Держи, пацан… ты чей?.. с папой, да?

- Я вот сейчас тебя милиционеру отдам…

- Не тронь… чего к ребёнку пристал…

Колонны весёлых людей, возбуждённых бессмысленностью и неразберихой, катились вдоль трамвайных рельсов. Время от времени возникали заторы, начинались песни, откуда‑то выворачивалась гармонь, где‑то рядом бубнили толстые медные трубы, бухал барабан, демонстранты смеялись, перекрикивались, забавлялись игрой под названием «муха» - когда один человек выставляет за спину раскрытую ладонь, а остальные сильно шлёпают по ней, причём водящий должен угадать с первого раза, кто же ему так крепко поддал. Не угадал - держись, снова они будут бить, а ты угадывать. Здорово! А в это самое время в соседней колонне кого‑то, смешно дрыгающего ногами, подбрасывают в воздух, а потом ловят в двадцать рук у самого асфальта. Тоже здорово!

Над толпой возвышались портреты начальников со скучными лицами, их овевали кумачовые знамёна. Начальники были похожи на школьных завучей - того и гляди вызовут в кабинет, чтобы распечь за проказы. Гроздья розовых и голубых воздушных шаров колыхались над белыми бумажными садами. Внезапно по неслышимому приказу и сады, и шары, и портреты срывались с места и летели вперёд под топот тысяч ног.

И зачем я тогда пристроился к толпе? Что‑то потянуло - и всё тут. «Поди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что…». Занесло меня потоком далеко, домой вернулся под вечер, проплутав по незнакомым улицам. Во дворе нашем стоял праздничный запах: особенно празднично пахло из подвала, где жили одноногий дядя Гоша и слепой его сосед дядя Борис - оттуда тошнотворный аромат пира вырывался особенно сильно, поскольку окна были открыты настежь.

Под уже зазеленевшими кустами акации на некрашеной лавочке сидели дядя Лёша и дедушка Валерки Антонова. Оба были в военной форме и с медалями, хотя и без погон. Почему‑то они обнимали друг друга и громко пели:

- На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят…

Время от времени Валеркин дед прерывал песню и странно кашлял, а потом проводил рукавом по лицу, по глазам и снова запевал, хрипло и низко.

- И бежале-е-е разом саммурае-е-е под напором Сталина огня! - выводил высоким пронзительным тенором дядя Лёша.

- Стали и огня,- поправлял его Валеркин дед.

- Чего? А-а-а…- отвечал дядя Леша.- Ну, так я и пою: …под напором Стали… на огня!

На лестнице нашего дома - единственного каменного во дворе - я столкнулся с дядей Мидхатом. Он устало поднимался к себе, и тоже в обнимку - с незнакомцем. Тот был молод, брит наголо, широкоплеч и молчалив. Собственно, дядя Мидхат тоже почти ничего не говорил, только повторял:

- Марьям, Марьям… минем матурым…

Вот и наш коридор - длинный, полутёмный - газовые плиты, кран торчащий из стены, словно клюв, соседский кухонный стол… двери… двери…

- Вернулся? - прозвенело от нашей двери.

Я вздрогнул и посмотрел - на пороге стояла мама. В её вопросе было что‑то такое, что мне не очень понравилось. Явственно почудилось отвратительное металлическое позвякивание пряжки широкого отцовского ремня, что обычно висел на вешалке тихо, дожидаясь, когда же его снимут. Дурное предчувствие и на этот раз не обмануло, зато потом меня простили, пожалели и даже разрешили погулять во дворе, только чтоб недолго.

Стоял тёплый майский вечер. В небе золотился месяц, а во дворе - окна деревянных домов, а в палисаднике красно мерцали огоньки папирос - это вышли подышать свежим весенним воздухом обитатели подвалов, вчерашние победители в самой страшной войне.

На длинном бревне у забора сидели наши ребята и громко спорили - у кого папа самый главный герой. Воинские чины и звания реяли в темноте, словно ласточки: капитан, лейтенант, полковник, начальник штаба, командир полка… А награды звенели колокольным благовестом: «Слава», «Красная Звезда», «Красное Знамя», «За отвагу», «За боевые заслуги», «За взятие Кёнигсберга», «За взятие Берлина» и, наконец, «Золотая Звезда». Но её‑то ни у кого из наших отцов и не было. Валерка Антонов, правда, вякнул, что, мол, его отцу «Героя Советского Союза» почти присвоили, но как раз в момент подписания указа война закончилась. Но Валерку, разумеется, засмеяли - кто же такому поверит!

- Мой папа самый главный - он на войне был старшиной,- гордо заявлял Борька Плаксин.

- Эх ты, плакса, скажешь тоже - самый главный. Старшина, если хочешь знать, это просто солдат,- Женька Матюшин презрительно посмотрел на Борьку сверху вниз.

- А вот у меня папка был командир разведки,- заявил Женька Баранов.- Без разведки войну не выиграешь.

- Разведчик? А в каком звании? - авторитетно спросил опять же он, Матюшин.

- Не знаю,- сказал Баранов робко, но, внезапно осмелев, выдал: - Знаю, генерал он был.

- Ой, держите меня, падаю!..- захохотал Матюшин.- Генерал! А чего ж он теперь шофёром работает, а?

- Не знаю,- понурился Баранов.- Война‑то кончилась давно…

- Эх ты, Барашек,- Матюшин не больно щёлкнул Баранова по стриженой макушке.- Генералы, брат, в подвалах не живут… впятером в одной комнате. Ладно, не кисни… сын полка. Я видел у твоего папаши орден - «Красную Звезду» так просто, брат, не дают, заслужить надо.

- Мой эти на лошади ездил, немцев саблей рубил. У генерала Доватора воевал,- робко сказал Фарид Рахматуллин.

- И много нарубил? - насмешливо спросил Матюшин.

- Не знаю,- понурился Фарид,- ему немцы правую руку ранили, он потом за лошадьми ходил… всем помогал. Медаль тоже есть… серебряный такой.

Притихли на мгновение, а потом почему‑то принялись выяснять, чей отец был ранен на войне сильнее всех. Уж тут было, чем похвастать: у кого‑то папа вернулся без руки, у кого‑то без ноги… У Славки Молостова отец был контуженый, его все боялись, когда он выпьет, у Вальки Спирина и Вадьки Котова отцы были слепые, выпить и подраться тоже не дураки, а у Борьки Плаксина - без уха. Зато Борьку он никогда ремнём не наказывал, а только подзатыльник даст - и всё.

Лица со шрамами, багрово-лиловые следы от ожогов никого не удивляли. Ничего особенного - война ведь была. Вон в бане и не такое увидишь. Баня…

Мы ходили в ту, что рядом с площадью Свободы. Мужики говорили, что там какой‑то пар особенный - сухой. «И как это пар может быть сухим?» - думал я. Он клубами вырывается из парилки, когда открывается её дверь, он делает тебя горячим и влажным, он обжигает и не даёт дышать, если забраться на верхнюю полку.

В бане весело - всегда кого‑нибудь можно встретить. Вот Володька Козлов с отцом. Вот Женька Матюшин - его одного в баню отпускают. Здорово! Хотя это‑то понятно: у Женьки отец не вернулся с войны, вот он один и ходит. Не с матерью же ходить - мы уже во втором классе учимся, не то, что год назад, первоклашки.

Если честно, то я в первом классе ещё ходил в баню с бабушкой. До семи лет мальчикам разрешалось посещать женскую баню - с мамой или бабушкой

- А сколько лет вашему сы… внучку? - подозрительно спрашивала билетёрша.

- Шесть,- твёрдо отвечала бабушка и смотрела прямо и честно.

- Скажете тоже…- шесть,- язвила тётка.- Небось, семь давно исполнилось. Мальчик, посмотри мне в глаза. Ох, какой взгляд у тебя, мальчик! Скажи, в школу ходишь?

- Да. То есть, нет, на будущий год пойду,- отвечал я, строго предупреждённый бабушкой.

- Так сколько ж лет‑то ему всё‑таки? Правду скажите.

- Шесть… с половиной,- для достоверности прибавила бабушка.

- А-а-а-а, с половиной… Ну, это ещё ничего. А то тут некоторые врут - пять, говорят… с половиной. А половина у мальчика такая, что не приведи господи!.. Ладно, проходите. Да по залу пусть не шастает, нечего глазеть по сторонам, наглядится ещё, когда вырастет, надоест, поди.

- Вот спасибо‑то,- говорила бабушка.

И мы шли в раздевалку, где рядами стояли шкафчики для одежды, на деревянных скамьях одевались и раздевались женщины всяких возрастов, сверкали белые и смуглые тела, лиловели огромные, как туча, рейтузы, лились распущенные волосы и мелькали разноцветные летучие мыши, из которых особенно пугала какая‑нибудь одна - самая чёрная и крыластая.

Внезапно подбегал Сенька Флокс - он учился во втором классе, но продолжал ходить в баню с матерью. Сенька по своему обыкновению хулиганил, брызгался водой и сообщал под секретом, что видел в соседнем зале свою училку и что та будто бы его узнала и вся покраснела с головы до ног.

Но это когда-а-а было - в прошлом году. А сейчас мы солидно стояли около душа - равные среди равных. Тем временем народу в помывочной прибывало.

Вот дяденька без ноги - на костыле, ему неловко тащить таз с горячей водой, и он просит соседа по лавке помочь, вот безрукий дяденька, но он как‑то сам справляется, никого о помощи не просит, а вот одноглазый дяденька - он и в бане не до конца разделся: на лице наискось чернеет косая пиратская повязка.

У многих на теле были синие татуировки - женские головки, орлы, серпы и молоты, звёзды в лучах, якоря, знамёна на груди и спине, иногда портреты Ленина и Сталина, причём первого можно было угадать по бороде, а второго по усам.

А у одного голого дяденьки был на теле карман, да, настоящий карман - прямо на бедре. Видимо, осколок вырвал кусок мышц, а кость пощадил.

- А что, удобно,- сказал Володька Козлов,- можно что‑нибудь заныкать, если надо.

- Дурак,- сказал Матюшин.- Там же кость у него, что там заныкаешь?

- Сам дурак,- сказал Володька.- Я ж не говорю - большое. Так, пёрышко… спичку… номерок от одёжного шкафчика или ещё чего… маленькое.

- Всё равно - дурак,- стоял на своём Матюшин.

Козёл не успел ответить, поскольку его окликнул папаша и принялся так яростно тереть сыновнюю спину мыльной мочалкой, как будто хотел содрать кожу живьём.

…За разговорами, спорами и россказнями о командирах, их наградах, подвигах и ранах время пролетело быстро - на небо высыпали звёзды, а ребята стали расходиться по домам, по своим подвалам и коммуналкам.

Перед уходом Вовка Шубин поразил воображение всех, заявив, что его отец на войне был Начальником фронта. Поскольку Вовкиного отца никто никогда в глаза не видел - он давно жил в другом городе - пришлось поверить. Начальник фронта - это звучало как‑то убедительно, по‑взрослому.

Вовка жил в доме, похожем на вагон. Большой такой салон-вагон - с чистыми стёклами в окнах без переплётов. До недавнего времени он стоял себе в углу нашего старого двора в тени лип.

Возможно, когда‑то этот вагон приехал с линии фронта. Так я тогда думал.

Никаких командующих армиями, никаких адмиралов среди пап моих дворовых товарищей, конечно, не было. Самое высокое звание - капитан запаса - было у моего отца. Так он мне сказал, когда я вернулся домой.

- Пап, а раны у тебя есть военные?

- Есть, сынок, вся душа в шрамах.

- Ну вот, ты шутишь всё. А вот у отца Юрки Дорофеева есть рана в боку, и она открывается всё время… А у Генки Шаброва отец без ноги, а у дяди Мидхата - культя…

- Постой,- сказал отец.- У меня тоже есть - на, пощупай.

И он взял мою руку и поднёс к своей голове. На лбу под гладкой кожей у отца была шишка. Вообще‑то я её сто раз видел, только не задумывался, откуда она взялась. Просто всегда была тут, сидела себе над отцовской бровью.

- То‑то,- сказал отец.- Здоровая, зараза. Надо бы к хирургу сходить, срезать, да всё времени нет.

Моё сердце замерло.

- Это от пули, пап, да?

- Нет, это я в танке о прицел ё… ударился. В нас фашист попал из пушки, а мы в это время как раз на него ехали на полном ходу. Вот и въе… въехали. Сознание я потерял, очнулся - лежу на травке, а танк мой уже догорает. Это мой механик-водитель меня из башни вытащил. Силач был редкостный: люк откинул, одной рукой за шкирку, другой в башню упёрся, фуяк! - как морковку из грядки. Семь раз мы с ним горели, я - живой, а его нет. Так‑то.

Я был несколько разочарован - ударился о прицел, подумаешь. Не то, что пуля или там осколок. С кровати тоже можно свалиться и шишку набить.

На всякий случай я ещё раз потрогал шишку - она была твёрдая и горячая.

- Вот так, сына. Эту шишку, можно сказать, мать твоя мне приварила.

- Как это, мама - ты же сказал, в танке ударился?

- Ясно, в танке. А как тот танк назывался, знаешь? Валентайн. Такая английская машина, союзники прислали. Хороший танк был, я называл его Валентина, даже на броне краской так и написал.

Правда, маленькими буквами. Большими‑то «За Родину», ну, а уж маленькими мамино имя вывел. Хороший, говорю, танк был, маневренный, только пушка у него хиловата. Не то, что у моего любимого. Т-34 - вот где была пушечка что надо. 85 миллиметров. Как ахнешь - так у «тигра» башню сносит. Если сумеешь попасть, конечно.

- А ты попадал, пап? - жадно спросил я.

- Когда б не попадал,- засмеялся отец,- тебя бы на свете не было! Ладно, давай, иди спать. А то наш Валентайн ругаться будет.

Между прочим, такой должности «начальник фронта» не существует. Есть командующий фронтом. Давай, сына, спи, ума набирайся.

И наша комната, и весь дом погрузились в темноту. Заснули и двор, и улица, но кусты акаций и боярышника ещё долго шелестели под порывами невесть откуда налетевшего ночного ветра.

Сон накрыл и прошедший день, и вечерние детские рассуждения о том, чей папа самый главный герой.

Но уже много лет спустя всякий раз, проходя по улице мимо обветшалого дома-вагона в тени лип, я отчего‑то думал: вот дом, здесь живёт Вовка Шубин - сын начальника фронта.