Невидимки. Путешествия по кутуевской прозе
Журнал "Казань, № 11, 2011 11 ноября исполняется семьдесят пять лет со дня рождения поэта, прозаика, переводчика Рустема Кутуя, сына классика татарской литературы Аделя Кутуя. Многие годы он был членом редколлегии и редактором отдела журнала «Казань», работал в редакции со времени создания журнала до конца своей жизни. Отец Первой татарской...
Журнал "Казань, № 11, 2011
11 ноября исполняется семьдесят пять лет со дня рождения поэта, прозаика, переводчика Рустема Кутуя, сына классика татарской литературы Аделя Кутуя. Многие годы он был членом редколлегии и редактором отдела журнала «Казань», работал в редакции со времени создания журнала до конца своей жизни.
Отец
Первой татарской книжкой, которую я прочитал, были кутуевские «Приключения Рустема». Когда я переехал из Самары в Казань, услышал в трамвае: «Следующая остановка улица Аделя Кутуя», - и вспомнил ту чудную повесть о мальчике, который наелся цветов папоротника и стал невидимым. Устроившись на работу в журнал «Казань», познакомился с Аделем Кутуевым - внуком классика татарской литературы. А потом и с его отцом, работавшим в той же редакции. Позже Рустем Кутуй написал мне рекомендацию на вступление в Союз российских писателей. А когда в Рождество 2010 года я узнал, что его не стало, то снова вспомнил про ту детскую книжку и решил её найти.
Оказалось, что «Приключения Рустема», изданные Таткнигоиздатом в 1964 году тиражом в 150 тысяч, сохранились в городских библиотеках в единственном экземпляре на всю Казань - в филиале № 29 на улице Восстания. Да и тот поступил случайно, принесли взамен утерянной книги… С тех пор потрёпанную книжицу никто не брал почитать - я оказался первым.
Если верить каталогу Научной библиотеки имени Лобачевского, то, кроме упомянутого издания 1964 года, на русский язык у Аделя Кутуя перевели лишь повесть «Неотосланные письма». Эта повесть стала, конечно, самым известным произведением в татарской литературе, шутка ли - сорок переизданий! Вот только помимо прозы Адель Кутуй писал футуристические стихи и соцреалистические пьесы, рассказы и стихотворения в прозе… Неужели у него не оказалось больше ничего достойного для перевода? Я не литературовед, не мне решать - что достойно перевода, а что без перевода переживёт (всех нас). Я лишь рассказываю историю своего знакомства с Рустемом Адельшевичем и Аделем Рустемовичем Кутуевыми, описываю свои путешествия по кутуевской прозе. И приглашаю всех стоявших на той же трамвайной остановке прокатиться вместе с нами.
Поехали!
Ровно пятьдесят лет назад Юрий Алексеевич Гагарин совершил первый полёт человека в космос. Это стало началом новой эры в истории человечества.
В том же году в славном городе Казани состоялось куда менее звёздное событие - вышла первая книга молодого писателя Рустема Кутуя «Мальчишки».
Не пытайтесь в этом сопоставлении отыскать авторскую иронию - я всего лишь обозначаю место и время, указываю точку отправления в путешествие. В конце концов, если верно утверждение, что в творчестве любого большого писателя нам открывается новый самобытный мир, неизведанная вселенная, то такое сравнение может оказаться вполне уместным. Тем более, в Казани когда-то работал в «шарашке» заключённый Сергей Королёв, здесь строили первые космические ракеты Р-1 «Волга» - и всё это происходило практически на соседней улице с домом № 33 по улице Комлева (ныне - улица Муштари), где родился наш герой.
Перед самой смертью в литературном альманахе «Аргамак» Рустем Кутуй опишет три самые ранние воспоминания об отце. Воскресное утро. Мама ушла на еврейский рынок, сын забрался к отцу под одеяло. Фарфоровая пепельница в виде собачки - папа погасил папиросу. Щенячьи восторги сына, возня, игра. Потом отец поторопил: пора к печи, надо греть чайник, мама вернётся с холода… И запомнившиеся на всю жизнь слова отца:
- Возле печи хорошо босиком.
Адельша знал это чудное ощущение, всё же вырос в деревне. Тогда она называлась Татарские Кынады и располагалась в Кузнецком уезде Саратовской губернии, ныне на картах обозначена как село Татарский Канадей Пензенской области. В тех краях вообще немало татарских селений, не случайно там расположено самое крупное поселение российских татар - Юрюзань.
Немало татар проживало и в соседней Самарской губернии, куда дед Нурмухамед переехал со своим многочисленным семейством. В революционном семнадцатом семья перебралась на станцию Кряж под самой Самарой, Кутуевы заняли брошеный хозяевами дом. Адельша и старшая сестра Зайнуль окончили трудовую школу и поступили на подготовительные курсы Самарского университета. Зайнуль пошла на медицинский, Адельша - на экономический факультет. Параллельно занимался в литературном объединении при Доме печати под руководством известного писателя Александра Неверова и в театральном кружке при Татарском клубе.
Когда Самарский университет закрылся, Адель решил переехать в Казань - туда тогда тянуло молодых татар со всей Советской России, поскольку родной язык в только что сформированной Татарской автономной республике сохраняли и активно развивали. Проучившись два курса на химфаке, он перевёлся в Казанский восточный педагогический институт, впрочем, на отделение русского языка и литературы. Любовь к «великому и могучему» ему привили в самарской школе имени Льва Толстого, а Неверов её укрепил.
В 1923 году начинающий татарский поэт встретился в Москве со своим кумиром Маяковским - и прочитал ему свой перевод «Левого марша». Очевидно, Владимир Владимирович своего татарского «фаната» поддержал, потому что Кутуй вскоре создал в Казани свой «левый фронт искусств», по аналогии с ЛЕФом - возник СУЛФ. Вряд ли со стороны Адельши это было самозванством, можно предположить, что сам Маяков-ский эту идею благословил. Одна за другой у Кутуя в Казани выходят книги, в газетах - статьи и рецензии на спектакли, у поэта появляется много поклонников, сторонников, единомышленников. Сорок лет спустя так же стремительно ворвётся в литературную жизнь Казани его сын Рустем. И тоже будет ратовать за новые формы в поэзии…
Адель Кутуй в литературе ощущал себя революционером. Старое поколение творческой интеллигенции смыло волной эмиграции, остальных скрыли подвалы ЧК, а молодые увидели впереди широкую, расчищенную дорогу строительства новой жизни и нового искусства. И Кутуй шёл впереди, во всяком случае, за пять лет сделал себе литературное имя.
Отношения в литературе всегда выстраиваются сложно и противоречиво, для российской литературной жизни вообще характерно не мирное сосуществование различных течений и группировок, как на буржуазном Западе, а их взаимооталкивание и развитие через борьбу противоположностей. В те пламенные годы всё это было к тому же замешено на революционной экзальтации. Вот, скажем, Адель Кутуй с Хади Такташем были друзьями, даже свадьбы сыграли в один день, однако это не помешало Кутую устроить показательный суд над своим другом и единомышленником. Впрочем, не пугайтесь, «суд» в те годы был популярным жанром литературных вечеров. Сегодня на «музыкальных рингах» тоже не машут кулаками.
Коли мы отвлеклись, попрошу взглянуть сквозь запылённое трамвайное окно в послевоенное будущее. Рустема Кутуя тоже будут причислять в шестидесятые годы к поэтам «новой волны», которая поднимется в Казани, как отголосок московской поэтической оттепели. Известно, каждое новое поколение ищет новые формы. Это касается не только стихов, но вообще способов самовыражения. Молодым обязательно надо - хотя бы причёской - отличаться от предыдущего поколения.
Роковые тридцатые годы для новой волны татарской литературы начались с выстрела в московской квартире Владимира Маяковского 10 апреля 1930 года. Его самоубийство у некоторых историков и сегодня вызывает определённые сомнения. Намекают на некого соседа по коммунальной квартире, который оказался в комнате поэта почему-то раньше Полонской. Прекрасная Вероника - возлюбленная Маяковского и супруга знаменитого актера МХАТ Михаила Яншина - только что вышла на лестницу, торопилась на репетицию, но услышала выстрел, вернулась и увидела поэта лежавшим на ковре с дыркой в груди. Он ещё был жив, но ничего уже сказать не смог… Так сам себя убил «певец революции» или ему «помогли»? Тайна покрыта мраком. Но известно, что сразу после смерти Маяковского его стихи перестали издавать, его имя надолго исчезло со страниц газет. Татарскому футуристу Кутую тоже поспешили сшить политическое дело. Адельшу арестовали в феврале 1931 года, обвиняли в создании татаро-башкирской контрреволюционной организации «Джидеген» (переводится как «семёрка», Большая Медведица - самое известное созвездие из семи звёзд), вместе с ним на «Чёрном озере» оказались Абдрахман Минский, Сайфи Кудаш, Сагит Агишев, Наки Исанбет. Со слов последнего запишут в протоколе такие слова: «Кутуй - типичный карьерист, горлопан и политический авантюрист, сын фабриканта». В протоколах допросов Аделя Кутуя в адрес товарищей тоже прозвучит немало подобных высказываний. Впрочем, заполненные рукой следователя протоколы вряд ли можно считать прямой речью подследственных, сейчас уже никто не поручится, насколько дословно фиксировались их показания.
Время изменилось - и то, что было обычным делом в двадцатые годы (резкость суждений, непримиримость критики даже по отношению к друзьям), в тридцатые станет поводом для политических выводов, а порой обвинительным пунктом в смертном приговоре. Тем не менее, «дела» сфабриковать не удалось. Выяснилось, что в 1928 году Кутуй встретился с уфимцем Ченекаем, они и создали «семерку», проще говоря, молодые татарские поэты обещали помогать друг другу с публикациями казанцев в Уфе, а уфимцев в Казани. Да и сотрудничество их особо не продвинулось. Через восемь месяцев дело на «Чёрном озере» зашло в тупик. Кутуя и его товарищей выпустили. Однако перестали печатать. От него отвернулись друзья, даже Хади Такташ умер (в декабре 1931 года от жестокой простуды) в убеждении, что друг - предатель. Годы спустя Ахмет Исхак рассказывал Рустему Кутую, как отгонял его отца от гроба Хади Такташа («…друга, товарища отодвинул. Ах, понимаешь ли, бараний лоб подвел, шайтан подтолкнул!»). Впрочем, Адель Кутуй всё равно пролез сквозь кладбищенскую ограду и бросил горсть земли на гроб друга…
О событиях литературной жизни в Казани тех лет много чего рассказывают. Приходилось слышать, будто в Такташа стреляли - и заказчиком убийства был якобы всё тот же завистник Кутуй! В воспоминаниях очевидцев, в устных свидетельствах даже из той сравнительно недавней истории остаётся столько белых пятен, столько домыслов и вымыслов! Складывается впечатление, что татарскую интеллигенцию тридцатых годов нарочно перессорили, запутали перекрёстными допросами и доносами. На «Чёрном озере» тогда не применяли мер физического воздействия (их разрешат лишь в 1938-м), значит, чекисты вынуждены были выбивать признания не пытками, а более изощрёнными методами, используя в том числе клевету и наветы. Надо ли говорить, что любой протокол можно написать и пришить к делу, а сделать подпись арестованного внешне похожей вообще не составляет труда. Да и зачем подделывать подписи графологически точно, если документы всё равно засекретят на долгие годы - и никто, кроме архивных мышей, их не увидит?
На наш взгляд из далёкого трамвая времени, важнее понять причины перемен. Почему на смену бурным и плодовитым двадцатым годам пришли свинцовые тридцатые? Откуда всё пошло? Известно, что чистки в писательских рядах Татарии начались осенью 1929 года. По России тогда прокатилась крестьянская война, о которой горожане ничего практически не слышали. Части НКВД и спецотряды Красной Армии подавляли мятежи, сжигая целые деревни. У единоличников изымались не излишки хлеба, а всё зерно без остатка. Подавление сопротивления сопровождалось насильственным «околхозиванием» и «раскулачиванием», причём часто раскулачивали не «мироеда», а просто соседа, который мало пил и много работал, а порой подгоняли число раскулаченных для галочки, чтобы районному начальству отчитаться. Вскоре эти перегибы породят страшный голод в Поволжье, голодомор на Украине - и это в главных житницах России! На фоне тех страшных событий, миллионов загубленных судеб, согласитесь, чистки творческих организаций, искоренение писательского инакомыслия (не на философском уровне, а лишь по внешним формальным признакам) выглядят малой каплей в море человеческого горя. Ну, арестовали десяток-другой писак… Впрочем, применим и иной масштаб: судьба избранного эпохой поэта - это тоже национальная трагедия.
Аделя Кутуя не печатают, фактически его отлучили от литературы. Он преподаёт, работает на радио. Потом до Сталина всё же дошло письмо Лили Брик, на котором вождь оставил резолюцию, дескать, Маяковский остаётся крупнейшим поэтом современности. И сразу «певца революции» вернули на пьедестал, а его произведения - в школьную программу. Следом и Аделю Кутую в Казани разрешат печататься. Только из поздних его сочинений исчезнут сатира и революционный пыл, взамен появится лирическая глубина. Очевидно, так проявился не только личный уход от политики и борьбы, но и некие объективные изменения, общие запросы и ожидания, витавшие в воздухе. Не случайно эпистолярная повесть про любовь вдруг станет так популярна у читателей.
Сын Рустем появился на свет в один год с повестью «Неотосланные письма», сделавшей его отца знаменитым. Адель Кутуй вернулся в литературу - и привёл туда за руку сына.
Довоенный вид из окна трамвая
Ходить Рустем учился в деревеньке Кызыл Байрак, что находится за Волгой, ниже по течению. Там семья проводила лето. Детские воспоминания сохранили в памяти самовар на траве и клетчатое покрывало, расстеленное на земле в качестве скатерти-самобранки. Рядом отец и мать, молодые и счастливые. Вряд ли у годовалого малыша могли сохраниться такие ранние воспоминания, возможно, в памяти остались картинки, возникшие на основе поздних рассказов матери о том счастливом лете. А если довериться кутуевской прозе, то самовар и клетчатое одеяло появятся совсем в другом месте - дачном поселке Займище, на нашем берегу Волги, сразу за посёлком железнодорожников, который назвали в честь какого-то революционера Юдина. Во всяком случае, лирический герой повести «Годовые кольца» связывает те воспоминания именно с той дачей. Оттуда, повзрослев, наш герой любил совершать лесные прогулки до другой пригородной станции - Обсерватории.
Где бы ни стоял тот довоенный самовар, разумеется, сейчас те места выглядят далеко не так, как раньше, с какого берега реки ни погляди. Казань детства Рустема Кутуя географически отличается от той, что мы видим нынче. Представьте, что в историческом центре ещё нет высоток университета, нет здания оперного театра, нет хрущёвок на улице Красная Позиция… В этой ретроспективе город сжимается на глазах, народонаселение уменьшается раз в десять. И вот мы видим дореволюционные дома, в основном двухэтажные деревянные. Хотя на улице Карла Маркса, бывшей Грузинской, немало было и каменных домов, но попадались и гибриды - первый этаж кирпичный, второй - бревенчатый.
Вот дом на улице Муштари, бывшей Комлева, ныне в нём поликлиника Российской академии наук. Он сохранился почти в первозданном виде, хотя во дворе уже нет деревянного флигеля, в котором жили Кутуевы. Если пройти немного дальше, то выйдешь к усадьбе Сандецкого, где ныне находится изомузей, а в годы войны располагался туберкулёзный диспансер, который возглавляла старшая сестра Аделя Кутуя - Зайнуль Нурмухамедовна Валеева. На довоенной картинке напротив дивной усадьбы, понятно, нет ещё бетонной коробки выставочного зала Союза художников. И музея Василия Аксёнова ещё не построили, ведь сам Вася только-только в школу пошёл…
«Среди деревянных построек виднее был уклад жизни, как гнездовье. Жизнь сама по себе была одноэтажна, сближена порогами, плачами, праздниками. Её укромность прочитывалась скорее как стыд, отсюда перегородки, закутки»,- писал о том времени Рустем Кутуй в авторском предисловии к книге избранных произведений «Смеюсь, задыхаюсь и плачу», последнем сборнике своей прозы. Та старая довоенная Казань была достаточно тихой и патриархальной, ближе к университету больше профессорской, ближе к озеру Кабан - всё больше с суконным рылом. Там были слободы - последней с лица казанской земли исчезнет самая большая из них - Суконная, в память о ней останется нам лишь название станции метро…
Своим делом старые мастера гордились, это была даже не профессия - судьба, переданная по наследству от отца и деда. «Разумел ли я, что умирают, сходят ручьями целые сословия мастеровых людей? Краснодеревщик жил через дорогу,- вспоминает далее автор,- от него всегда пахло лаком, тёмной тоской дерева сияли глазки: где он добывал это неведомое красное дерево, почиталось тайной, совершеннейшим секретом. А лудильщики, стекольщики, точильщики ножей, старьёвщики, портные, сапожники - не успел обернуться, как и не бывало!»
Не успели мы отвернуться от трамвайного окна в прошлое тысячелетие, как на наших глазах исчезли казанские низы, причудливые изгибы улочек вдоль улиц Касаткиной и Федосеевской, которые ещё в семидесятых годах сохраняли свой дореволюционный дух. Даже «Мосфильм» приезжал снимать на этих старых склонах художественный фильм о юности кого-то из революционеров. Тут же, недалеко от главной площади, до войны находился знаменитый еврейский базар. Разумеется, там торговали не только евреи (как и ныне на вьетнамском рынке торгуют не вьетнамцы), по сути, это была толкучка, «блошиный» рынок, потом, в восьмидесятые годы, здесь насыпали холм и возвели Ленинский мемориал, который в народе сразу прозвали «крематорием» (ныне там - Национальный культурный центр «Казань»). От деревянной Федосеевки, где в 1976-м я полгода снимал угол, остался лишь старый храм, а вокруг выросли особняки нефтяных корольков.
Внешний облик Казани формировали, как известно, архитектурные акценты. Самыми высокими строениями были колокольни сорока церквей и монастырей, а также минареты семнадцати мечетей. Социалистические преобразования двадцатых и тридцатых годов ещё не поменяли кардинально облик центральной части города, разве что культовые памятники сносили ударными темпами. На месте божьих храмов возникали храмы науки, скажем, когда снесли величественный Воскресенский собор, стоявший наискосок от университета, на его месте (и на его тесте) вырос химфак КГУ. Жилищное строительство двигалось медленнее, и массовым его назвать не приходится. Не хватало средств, не хватало стройматериалов. Из полученного при разборке соборов камня строили на тех же фундаментах жилые многоэтажные дома. Квартиры в них давали в первую очередь «своим», спецам, ценным кадрам - в общем, новой элите. По свидетельству известного гитлеровского военачальника Гудериана, посетившего Казань с краткой инспекторской проверкой, город был в большом запустении - разве что фасады вдоль центральных улиц подновляются, а новое строительство отличается гигантоманией и долгостроем. Вспомним, в 1939 году СССР и Германия подписали пакт о ненападении, фактически два режима начали сотрудничать в экономической, военно-промышленной и иных сферах. В Казанском танковом училище проходили подготовку немецкие курсанты, которых приезжал навестить Гудериан. Многие из них очень скоро станут воевать против своих учителей, но пока фашисты занимали западноевропейские столицы, а советские войска «мирно» входили в прибалтийские государства, Западную Белоруссию, Бессарабию - о войне никто ещё не думал.
Так что внешне Казань довоенная мало отличалась от дореволюционной. Новая жизнь громыхала разве что в Соцгороде. Новый город задумали как образец другого быта, счастливого и справедливого бытия и, наверное, правильно рассудили, что для чистоты эксперимента лучше будет начинать с чистого листа, на голом месте. Для «города Солнца» выбрали возвышенное место на другом берегу Казанки, на самом горизонте, если смотреть с Подлужной горы, от Фуксовского садика. Туда ходил трамвай «девятый номер» («в том трамвае кто-то помер!» - пели пацаны). Там, за лесом, воздвигали Авиапром - гигантский завод, который позднее разделится на три производственных объединения: авиастроительное, моторостроительное и вертолётное. По замыслу строителей нового социалистического уклада, оттуда должна была рвануть в небо новая Казань - с красивыми большими кварталами, широкими проспектами и прекрасной спра-ведливой жизнью.
Всеобщее счастье достроят, увы, в далёком будущем, сейчас туда тянут ветку метрополитена, в Авиастроительном районе до сих пор идёт активное жилищное строительство, там казанцы, внуки тех первопроходцев, получают квартиры по программе социальной ипотеки. В тридцатые тоже строили жильё «эконом-класса», была и своя социальная жилищная программа - простая и эффективная. Власти просто «закрывали глаза» на самострой, когда понаехавший на ударную стройку со всей страны разномастный люд стал наскоро и незаконно сооружать себе хибарки, насыпушки, петлявшие кривыми улочками по болотам Заречья. В народе тому массовому заселению придумали хлёсткое название - «нахаловка». Один из таких «нахальных посёлков» казанцы прозвали Грязью, конечно, за непросыхающие улочки - остатки до сих пор ещё не снесли! Кстати, в одном из тех домишек ютился в детстве будущий президент России Борис Ельцин.
Теперь из Фуксовского сада открывается грандиозная панорама - всё Заречье застроено плотно, жилые микрорайоны теснятся вперемежку с заводскими корпусами и дымящими трубами теплоцентралей. Увы, немногие уже помнят, как красиво смотрелись тогда эти дали: озерца, болотца, отдельные деревца и целые деревеньки! На том берегу реки гнездились дикие утки, водились даже зайцы - в начале восьмидесятых я видел их в прибрежных зарослях своими глазами.
Той довоенной Казани в прозе Рустема Кутуя практически не встретишь. «К началу Великой Отечественной войны мне не исполнилось и пяти лет. На мою долю выпал кровоточащий отрезок пути, насыщенный горечью,- продолжает там же Рустем Кутуй.- Быт тяготел к простоте, нужда заставляла обходиться малым - драгоценным был необходимый предмет, без которого ну, как без глаз! Какая роскошь, откуда ей быть, что она такое? На фоне этого и явилось слово. Ведь слову надо было прежде оторваться от речи, чтобы стать найденным звуком. До чего просто и ошеломляюще… Почему наивное пьянит и услаждает сердце: «Живу ли я, умру ли я - я мошка все ж счастливая…» Так детский рисунок правдив неумелостью, простодушием. Примитивисты играют, а дети проживают. Искусство - не выделывание красоты, а угадывание сообразности. Морозное окно являло для меня картины необыкновенные. Я что хочешь мог вообразить, расширить мир, населить его, умножить, довосполнить. А быт укрощал фантазию привычностью, определённостью. Поэтому мыслить картинами для меня предпочтительнее, чем преследовать нравоучительные цели».
Давайте и мы в нашем трамвае времени последуем этому примеру - постараемся рассмотреть картинки былого за окном, не отвлекаясь на эмоции и суждения. Для начала вспомним, что Булак тогда впадал в Казанку. Да, трудно представить, что по этой узенькой протоке, которая сейчас считается Булаком, когда-то ходили пароходики. Но ведь так было. Булак был короткой рекой, всего два с небольшим километра, вытекавшей из озера Кабан и впадавшей в Казанку.
Рустем Кутуй нашёл для неё другое слово - «поророка». «В природе есть такое явление: река по непонятным причинам начинает движение вспять,- пишет он в том же предисловии.- Так похоже на мои блуждания. Возвращение - какой-то обязательный ритуал, путь к соборной чистоте…». Впрочем, другие авторы привыкли называть поророкой лишь нижнее течение Амазонки, которую морские приливы заставляют течь в обратном направлении, а не все реверсивные реки. Хотя это название было бы справедливо по отношению к прежнему Булаку. Его волны весной гнало вспять половодье, когда весенний разлив распирал Казанку почти до тех размеров, какой мы её видим сегодня. Талая вода перетекала в Нижний Кабан, из него в Средний и Дальний. К лету течение Булака возобновлялось - и река снова впадала в Казанку, возвращая ей взятые в долг воды. И сама Казанка возвращалась в старое русло, сравнительно неширокое, распадав-шееся к устью на рукавчики и протоки. А выше по течению Казанка была неширокой, там даже был пешеходный деревянный мост, который казанцы прозвали Коровьим. По нему из центра Казани жители водили коров пастись на заливные луга Козьей слободы… Сегодня уже не верится, что каких-то тридцать-сорок лет назад горожане держали во дворах скотину. Жили трудно, потому и курочке в сарайчике были рады. Перечитайте рассказ Рустема Кутуя «Тауфик и корова Резеда». Там мальчик мечтает завести корову и пасти её в Лядском саду. Это не фантастический, заметьте, рассказ. Вполне реалистический. Кутуй писал, как акын, только то, что видел лично.
А вот Тауфику, как и автору рассказа, наверное, показалось бы фантастикой, причём самого дурного пошиба, если бы им сказали, что совсем скоро, к концу пятидесятых годов, Волга и Казанка разольются по весне - да так и не вернутся больше в свои прежние берега, что судоходный Булак - по примеру московской реки Неглинки - превратят в подземную реку Стикс, пустив её течение по огромным трубам (те, конечно, сразу и навечно забьются илом)… Исчезнут заливные луга, рачьи протоки, малые острова. Знаменитый остров Маркиз в устье Казанки - излюбленное место отдыха горожан - скукожится до неприличия, к нему уже не станут подходить трамвайчики, а по вечерам на верандах его кафе-шантанов не будет звучать живая музыка… Остров станет необитаемым.
Как и прежде, во времена Некрасова, стон по Волге-матушке не стихает, хотя, наверно, уже поздно стенать и плакать. Волгу нам не вернуть, великая русская река (она же мерянская и марийская, чувашская и болгарская - Болга-Волга) окончательно задушена каскадом гидроэлектростанций, отсутствие течения и продолжающиеся сбросы нечистот всё больше делают волжские воды безжизненными. Рыбе негде нереститься, малькам нечем дышать и кормиться, приходится их выращивать искусственно… Нет сил смотреть на эти безобразия, лучше вернёмся назад - в Казань начала сороковых.
Мальчишки военных лет
Война началась для большинства обычных людей внезапно. Отечественной её назвали не сразу, и никто ещё не предполагал, что станет она Великой. Поначалу сообщение Совинформбюро о вероломном нападении гитлеровской Германии не вызвало среди населения ощущения надвигавшейся катастрофы. Воспитанные на советской пропаганде в убеждении, что Красная Армия разобьёт любого врага «малой кровью на чужой территории», многие казанцы были уверены, что всё закончится уже через неделю, может, чуть позже. Как на Халхин-Голе. Молодёжь, подростки, пацаны даже радовались этому известию и уже мечтали, как тоже пойдут бить врага. Разумеется, более информированные граждане, сохранившие способность самостоятельных умозаключений, понимали: только что закончившаяся финская война (РККА споткнулась о «линию Маннергейма» и потеряла много красноармейцев убитыми и обмороженными) покажется лёгкой лыжной прогулкой в сравнении с фашистской военной машиной, которая захватила и поставила себе под ружьё чуть ли не всю Европу…
Несомненно, одним из таких здравомыслящих казанцев был татарский писатель, преподаватель русского языка и литературы Адель Кутуй. В первый же день он подал заявление в военкомат. Возможно, арест десятилетней давности послужил причиной того, что в добровольцы его не записали. Но всё равно забрали через полгода, когда от прежней Красной Армии (после летнего разгрома) практически ничего не осталось.
В каком-то смысле Аделю Кутую повезло. Всех, кто уходил на фронт в первые дни войны, сразу гнали на передовую - и подавляющее большинство татарстанцев-новобранцев погибло либо в первых же боях, либо в окружении, либо в плену. Кутуя Адельшу Нурмухаметовича призвали на фронт, когда забирали уже всех подряд. Он попал под Сталинград, где произошла самая страшная битва той войны. Пришлось не просто понюхать пороха в качестве рядового-артиллериста, сталинградцы заглянули на самое дно глазниц горгоны-медузы! Но и тут Кутую повезло, он выжил в том аду, хотя не раз был ранен. Командование представило Адельшу Нурмухаметовича к офицерскому званию.
В воспоминаниях сына начало войны нарисовано по-детски безмятежно: «Отец ушёл на войну, я был спокоен: побьёт врага и вернётся. Ведь меня укрепляли в этом. Подкатила беда и отхлынула. Потому стал я спокоен в глубине сердца, истинно - ангел-хранитель, как всякое дитя». В первый день войны герой его повести «Мальчишки» больше занят другим событием: мама разрешила ему держать в сенях собаку Шалуна, отбитого у друга-задиры - рыжего Сеньки. Мама ничего не сказала только что подравшемуся сыну, потому что началась война, взрослым было не до детских драк. А маленький сынишка был счастлив, что его, как взрослого, взяли с собой на вокзал - в час ночи!
Героев первых рассказов Рустема Кутуя, от имени которых часто ведётся повествование, объединяют общие мысли и чувства, нелёгкие судьбы и детали тылового быта. Однако не стоит всем персонажам приписывать автобиографическое начало, ведь автор не случайно давал им разные имена. Очевидно, мы имеем дело с неким собирательным образом, хотя и возможно, некоторые черты Кутуй списал с себя. Военное детство, первое осознание себя в грозовом мире, точнее, пространстве, которое нельзя назвать миром, потому что всё вокруг живет по законам военного времени, первые утраты и обретения - эта тема станет основной в творчестве Рустема Кутуя.
Мировая трагедия сконцентрировала массу народной энергии, наэлектризовала воздух, приблизила астральное пространство. И вот из того эфира перед маленьким Рустемом Кутуем однажды из орехового куста вдруг явилась загадочная высокая женщина в одеянии широком, до пят, без швов и пуговиц, положила свою руку на стриженую детскую головку и сказала: - Всё будет у тебя хорошо. До кого прикоснёшься - и тому станет не больно. А кто замыслит против тебя плохое, сам начнет погибать.
«Она не простилась со мной, просто с глаз пропала, обметя рукавом лицо. И на её месте возник куст орешника,- вспоминает Рустем Адельшевич.- Война обострила чувства. Невероятные истории случались со всеми. Подробности приключений не уточнялись. Кому же я мог поведать о совершенно бесподобной женщине, чужой и точно бы приснившейся…»
С тех пор мальчик был совершенно спокоен и верил, что с отцом они обязательно свидятся. Как и все мальчишки во дворе, сын ждал отца. Думал о нём, засыпая. Вспоминал только ему одному запомнившиеся моменты. Увы, не так много их сохранила детская память. Но в них папа оставался таким родным, надёжным, спокойным. Одно из самых ранних воспоминаний согревало сына всю долгую жизнь: «…скрипят, ползут салазки. Меня везут из больницы после скарлатины. Я вижу только ноги, натянутую верёвочку и взрыхлённый снег. Мать, отец. Верёвка крепкая, не лопнет от натуги, да и я не больно тяжёлый, небось полегче мешка с картошкой. Вот так бы везли, везли, хоть на край света. Вдвоём. А я бы, сбережённый, покачивался в санках, в тугом коконе одеяла… Ноги родителей уминают тропу, и косенько перелетающий, подрезающий верёвочку снег не пугает меня, блещет множеством лезвий на внезапном пятачке света.
И снова я думаю: у меня есть мать, отец. Больше никого не надо. Домой еду, не к чёрту на рога!.. Тает на лице снег, я где-то внизу, у самой затвердевшей земли, впереди меня оглядывающиеся родители. Как сосуд драгоценный, охраняют меня от опасного холода.
- Ты не засыпай, гляди, дома наспишься, - голос матери.
- Поскучай ещё маленько,- голос отца».
Рустем Кутуй в детстве часто болел. Но предсказания ореховой женщины сбылись: он не умер, как многие тогда умирали, а прожил долгую и в целом счастливую жизнь. Выжили и его сестры Гульшат и Эсмеральда. Их мама Алима Садыковна работала в госпитале, позже в разных рассказах Кутуй опишет свои путешествия по бесконечным больничным коридорам, беседы с ранеными бойцами в огромных палатах с высокими окнами. Разумеется, маленькому мальчику не показывали подвальных закутов, отведённых для умирающих. В одной из таких палат одного из казанских госпиталей около месяца провёл раненый Виктор Розов - в будущем известный драматург, автор сценария прогремевшего на весь мир фильма «Летят журавли», мой учитель по Литературному институту имени А. М. Горького. В своих мемуарах Виктор Сергеевич описал казанский госпиталь в клубе меховщиков, конечно, под иным углом зрения. Однако о том я вспом-нил вовсе не затем, чтобы упрекнуть Рустема Кутуя в «лакировке действительности». Он обживал суровый мир военных лет глазами маленького ребёнка, а детям мир, что бы в нём ни происходило, всё равно кажется радужным - какие же тут могут быть упреки! Война стала самым тяжёлым временем в судьбе Рустема Кутуя, однако пришлась на самую лучшую пору раннего детства, и всю оставшуюся жизнь он вспоминал её, как самые светлые и счастливые свои годы.
Собственно, литература и не обязана представлять жизнь такой, какой она является на самом деле - достоверно этого, положим, всё равно никто не знает. Художественная проза создаёт некое пространство, где реальность может отразиться, словно в капле воды, вся целиком в одном образе, а искривления действительности лишь помогают ощутить подлинный объём. Всё дело в мере. Рустем Кутуй в прозу погружался с головой, рискуя не всплыть на поверхность, рисуя, словно акварелью, образы окружавших его людей. И показывал их глазами маленького мальчика - ведь он сам тогда был маленьким, в школу пошёл лишь в 1944 году.
Детство мальчишек из первых рассказов Рустема Кутуя приходится на годы войны. С её началом жизнь, и до того не у всех сытная, резко ухудшилась. За хлебом вставали затемно, выстаивали очередь в один-два квартала. Тот хлебный магазин, на углу улиц Горького и Гоголя, ещё долго оставался хлебным (и лишь недавно вместо него открыли аптеку, кстати, вторую в этом доме!). В том доме сейчас музей-квартира Мусы Джалиля. А Рустем Кутуй вспоминал, что запах хлеба из открытой двери того магазина мгновенно переносил его в сорок третий год… Зима, холодно, темно, люди жались друг к другу, стараясь согреться, очередь двигалась медленно. «Хлеб выдавали по карточкам. Мама резала его тонкими ломтиками, слегка посыпала солью и укладывала на тарелку. Марта приносила с кухни сковородку жареной картошки, и мы усаживались за стол, бодро стуча ложками. Мама скрывала то, что картошка жарилась на рыбьем жире, а мы с Мартой ни о чём не спрашивали и усердно показывали, что обед вкусен. Но скоро кончился и рыбий жир, и на столе задымилась в прокопчённой кастрюле картошка «в мундире», обжигающая и рассыпчатая. Мне тогда казалось - нет ничего на свете, кроме чёрного хлеба, соли и картошки. Это вечное «я хочу есть», сверлящее мозг, осталось жутким желанием».
Игры детей военных лет также нашли отражение в кутуевской прозе. Для мальчишек это в первую очередь игра в войну. Причём все хотели быть «нашими» и никто не желал становиться «фашистами», оттого эти незавидные роли доставались, как правило, сла-бейшим. Им полагалось падать и притворяться убитыми. У девчонок была популярна игра в «серую шляпу». В своей книге Рустем Кутуй так трактует её правила: «Эта нехитрая забава занимала много времени и приносила капельку радости. Весь смысл был в последней, сороковой шляпе. Только она решала, «быть или не быть». Надо было подойти к дяде и как можно беззаботней спросить: который час? Если дядя отвечал, то желание исполнялось. Если нет, то начиналось все сначала. Но был в этой игре проклятый момент, когда случайно встретившаяся чёрная шляпа гасила серые… Было загадано: вернётся отец или нет? Было уже насчитано тридцать девять серых шляп! И вдруг чёрная…»
Детская игра невольно рисует расклад тех лет: в шляпах ходили в основном служащие, то есть начальники низшего звена. Рабочих кепок днём не встретишь, все заводы перевели на военное положение. А чёрные шляпы встречались крайне редко, потому что большей частью их носили большие шишки, а те пешком не ходят - таким во все времена полагается служебная машина.
Ребята постарше увлечённо играли в чику. Так называли азартную игру, где можно было выиграть небольшую сумму. Если помните, маленький герой рассказа Валентина Распутина «Уроки французского» той чикой зарабатывал себе на молоко. Каждый из иг-рающих вносил деньги в «банк», монеты складывали стопкой и кидали в неё свои биты. У кого ближе упадет биток, тот первым бьёт по стопке. Если монетка от удара перевернулась - забираешь её себе, если нет - ход переходит к другому.
Рустем Кутуй описывает и другую популярную игру, в «махнушку». Её любовно мастерили из куска такого дефицитного по военным временам меха, утяжелённого свинцовым грузилом. Встречались мастера, которые внутренней стороной стопы набивали её (вместо мяча) до тысячи раз! В одном из рассказов Рустема Кутуя один горе-игрок решил похвастаться своей махнушкой, где вместо грузила красовалась боевая медаль «За отвагу». Дураку даже не стали объяснять, почему это нехорошо, кощунственно… Сразу отлупили и прогнали с глаз долой.
В те годы все с замиранием сердца ждали почтальонов, которые поистине стали вестниками судьбы - приносили кому треугольную радость, кому прямоугольное горе… Фронтовики отправляли свои письма без конвертов - сворачивали особым способом, получался треугольничек. Я попытался было повторить тот нехитрый приём… Не вышло. А в стандартных конвертах обычно присылали официальные бумаги: «Ваш муж геройски погиб в боях за Советскую Родину…»
Редко кому выпадало счастье в виде почтовой открытки, извещавшей, что надо на почте получить посылку. «Радость таилась в небольшом фанерном ящике. Он стоял на розовой скатерти, обнажив шляпки гвоздей,- писал Рустем Кутуй в «Мальчишках». - И когда крышка хрустнула и медленно поползла вверх, мне показалось, что под ней откроется клад, и я зажмурил глаза. Мама, хлопнув три раза в ладоши, откинула крышку. Сверху желтела банка леденцов. Но она почему-то оказалась лёгкой, и в ней что-то перекатывалось. Я нечаянно уронил её на пол, банка зазвенела и раскрылась. На паркет выкатились осколок железа и свернутая в трубочку бумажка. Марта развернула листок и прочитала: «Когда-то он был горячим и злым и, пробив ватник, впился в руку». Мама сдвинула брови, её лоб прорезала ровная чёрточка. Потом вынули часы, карандаш и даже сахар. Но когда появилась кожаная кобура, правда, чуть потёртая, но зато, как сказала Марта, «стреляная», я забыл обо всём, убежал в кабинет и, достав из-под матраца маленький игрушечный наган, выпрыгнул из окна в сад».
Конечно, далеко не всем выпадала радость поднять осколок с паркета. Да и паркет был далеко не у всех. Кутуевы принадлежали к более высокому советскому сословию, их уровень жизни был всё же выше, чем у большинства казанцев.
В рассказе «Санта-Лючия» Рустем Кутуй вспоминает тётю Клаву, школьную гардеробщицу, которая в годы войны ходила по этажам с колокольчиком в руках - давала звонки на урок и перемену. Однажды шёл урок географии, он давно уже должен был за-кончиться, а звонка всё не было. Злая географичка вышла из класса, спустилась вниз и стала отчитывать гардеробщицу, забывшую позвонить. Свидетелями этой сцены стали одноклассники Радик и Эрнест. «А тётя Клава бумагу достала из кармана телогрейки. Хотела показать, передумала, за пальто ушла. Мы с тобой бегали и звонили, помнишь? Колокольчиком. По очереди. У тёти Клавы убили мужа. А географичка… Но мы про неё забыли, правда? Надо забывать про некоторых». Таких скупых свидетельств человеческого горя можно немало найти на страницах кутуевской прозы.
Да, конечно, социальное расслоение никуда не делось, хотя в войну всем жилось трудно. Это была совсем другая Казань. В сорок первом население города за счёт эвакуированных резко возросло. По свидетельству очевидцев (к сожалению, официальных данных я не видел), не вдвое, даже не в пять раз - много больше. Десятки заводов вместе с рабочими, крупные организации в полном составе переехали в столицу Татарии. Одна Академия наук СССР чего стоит! Уплотнение коснулось практически каждой семьи, и без того не безлюдные казанские дворики заполнили многоголосье языков, многообразие лиц. От самих казанцев эвакуированные крайне редко слышали, как ныне, мол, «понаехали тут…». Тогда беда была на всех одна.
Маленькому герою кутуевской прозы также довелось встречать эвакуированных, бежавших от смерти. Пришлось и самому очень рано увидеть воочию смерть. Маленькая девочка, прибывшая с мамой из блокадного Ленинграда, умирала на его глазах.
Она обещала показать ему питерские белые ночи, когда выздоровеет, и просила его придумать для неё сказку. Сочинить свою сказку он не успел - девочка умерла. Носик заострился, щёки стали восковыми. Неподвижное тельце вынесли из дома… Встретились они снова лишь на склоне лет, в одном из поздних рассказов «Белые ночи». В ранней повести «Мальчишки» он называл её Леной. В «Белых ночах» она стала девушкой Сашей, которая повстречалась лирическому герою-повествователю на набережной Мойки. Кстати, в тексте сразу же обжигает читателя «белый снег». Мне почему-то казалось, что белые ночи в Питере бывают только летом… Возможно, то был белый снег воспоминаний? Вряд ли в реальной жизни Рустем Кутуй видел настоящие белые ночи, иначе он обязательно бы написал замечательный лирический пейзаж, на которые был мастер. А описывать у него хорошо получалось лишь то, что он видел сам, лично, непосредственно.
Впрочем, о мелких погрешностях кутуевской прозы говорить не хочется. Перо поэта Рустема Кутуя вообще мало останавливается на бытовых подробностях тех лет. Куда больше их можно почерпнуть в последнем, недописанном романе Василия Аксёнова «Дети ленд-лиза», где те же время и место, поскольку его герой Акси-Вакси жил в соседнем от Кутуевых дворе:
«Говорят, что с начала войны трамвайный городище Булгары по количеству населения вырос в десять раз и превзошёл два с половиной миллиона. Толпы эвакуированных толклись на барахолках, пытаясь что-нибудь продать из предметов обхода - ну, скажем, абажур или патефон,- чтобы купить хоть малую толику съестного,- писал Василий Павлович в первых страницах своего последнего романа.- Голод, между тем, только увеличивался. Городские власти почти в истерическом состоянии стали открывать питательные пункты, куда пропускали по талонам. Тётя Котя, то есть дочь тёти Ксюши и мать моих малолетних племянников, только что поступила на работу в Радиокомитет, и ей до начала следующего месяца предложили питаться по пунктам. Вместо того, чтобы растянуть эти свои талончики на две недели, она собрала всё семейство и двинулась в «Пассаж», под стеклянной крышей которого как раз и располагался основной питательный пункт.
По мраморной лестнице со стёртыми до острых углов ступенями лепились очереди голодных. Что ещё запомнилось? Как ни странно, обилие света. Остатки кафеля на полу и на стенах отсвечивали солнечные лучи, проникающие сквозь разбитый грязный купол. Беспорядочно порхали воробьи, и зловеще кружили вороны. К концу войны этот купол, кажется, обвалился.
В меню было одно блюдо - «горячий суп с капустой». Отнюдь не щи и уж тем более не борщ. Подсобники с красными повязками вываливали в котлы с кипятком грубо нарубленные кочаны. Там они более или менее размягчались. «Суп» обладал удивитель-ной зеленоватой прозрачностью, потому что в нём не было никаких питательных добавок: ни картошки, ни крупы, ни свёклы, не говоря уже о мясе или масле. Похоже, что и соли туда не добавляли, хотя подсобники растаскивали мокрые, с обрывками упаковки булыги минерала. Иными словами, питательный состав был близок к совершенству: горячая вода с кусками капусты… Мы покончили со своей едой, не вдаваясь в подробности вкуса. Миски и ложки у нас тут же отобрали и показали нам всем на выход. Запомнилось ощущение горячей тяжести в желудке. Вокруг среди выходящих повторяли популярную фразу тылового кошмара: «Жить можно».
«По крайней мере сегодня»,- дерзковато хохотнула школьница Шапиро. Она даже крутанула какой-то фокстротик и чуть-чуть пукнула капустным пузырьком».
Василий Аксёнов был на четыре года старше Рустема Кутуя и, естественно, происходящее в Казани военных лет воспринимал как подросток, а не дитя. Да и талант Кутуя-рассказчика принципиально иной. Он погружает нас в акт взросления героя, передаёт его внутренние состояния: «Нет достоверней документа, чем свидетельство внутренней жизни отдельного человека в момент перелома, в момент роковых испытаний. Чувства тоже могут быть документом. Иначе не понять нравственной силы поколения,- считает Рустем Кутуй.
- Я размышлял об этом, о сути писательства. Мироощущение неподдельно. Лишних корней у дерева нет. О блокадном детстве напишет другой, о мрачном взрослении в тисках оккупации кто-то ещё- напишут иными красками, своей болью отверженности и причастности. Я же невольно гляжу «оттуда» - из в общем-то тихого тыла, где были обнажены большие трагедии обычных жизней, где и теперь сходятся все нервные окончания. Излишне заниматься сочинительством, до сих пор живы ожоги, не обросли корочкой заживления. Я вроде и не сочиняю, а воссоздаю своё духовное начало. Там душа не ведала повторов и не была искажена. Это теперь я на других кругах, сует-ных и как бы повторяющихся, не однозначных, нет, соки жизни продолжают движение. Но в поисках ответа я непременно возвращаюсь туда, «сверяю» часы по тем ходикам. Я не совсем воспринимаю выражение: «Нельзя дважды заступить в ручей»… Я могу нести три поклажи: прошлого, настоящего и будущего. Это и есть осмысление: сверкающий на солнце стакан воды стоял передо мной и тогда и теперь - жизнь».
Рустем Кутуй снова и снова возвращается к этой мысли: духовное начало каждого писателя сокрыто в его детстве. Во всяком случае, со своим детством он сверял свои творческие стрелки постоянно.
Аксёнов и Кутуй ходили в одну школу № 19, что находилась на улице Горького, в двух кварталах от их дома. Ходили в неё одни мальчишки. Василий Аксёнов учился на три класса старше. Потом он поступит в мединститут, но доучиваться будет в Ленинграде. В дальнейшем они не раз встретятся в Москве, будучи уже известными писателями. Но об этом мы поговорим на другой остановке, а сейчас наш трамвай всё ещё там, в сорок четвёртом году, в «трамвайном городище Булгары», как называл Казань любивший играть в переименования Аксёнов Василий (Акси-Вакси).
В том же городе Рустем Кутуй, как и все мальчишки тех военных лет, ждал с фронта своего отца. Многим приносили похоронки, к счастью, Кутуевым всегда приходили письма. А мать читала детям письма с фронта, где отец, конечно, приукрашивал проис-ходящее. Впрочем, если бы и не приукрашивал, то военная цензура всё равно бы разукрасила его письма чёрной тушью. Так что у папы на войне всё было хорошо, по-другому и быть не могло…
К ним заходили знакомые, с радостью узнавали новости об Адельше. Среди тех визитёров сын запомнит музыкантов Александра Ключарёва, Загида Хабибуллина, Сару Садыкову. И ещё один музыкант, нарочито не названный по имени в рассказе «Голубая лошадь под снегом», осветил детство Рустема Кутуя короткой яркой встречей. Он стоял зимним вечером на углу и слушал снег. «Этот перекрёсток называли «штаны». Одна улица расходилась на две улочки и утекала вниз. В центре, как замок, уходил к облаку дом с башенками, тяжёлый, бегемотного цвета. По соседству плескал флагом стадион. А мы стояли на театральном углу, как приговорённые». На штаны перекресток раскраивал огромный треугольный дом Кекина - знаменитое в Казани здание. Фасад его смотрел на литературный музей А. М. Горького и татарский театр имени Г. Камала. Музыкант жил в театре, точнее, во дворе, во флигеле. Пригласил мальчика к себе, зажёг свечи, стал играть на рояле. Маленький гость пригрелся, вспомнил отца, который сейчас в окопе, и незаметно заснул. Музыкант принёс мальчика, спящего, к маме… Конечно, речь в рассказе шла о Салихе Сайдашеве. Он знал, где живут Кутуевы, ведь пьесы Аделя Кутуя шли в камаловском театре. Летом он тоже любил отдыхать в деревеньке Кызыл Байрак, как и многие артисты и музыканты тех лет.
Вскоре случилось чудо - и сам отец приехал на короткую побывку. Рустем Адельшевич на склоне лет удивлялся, почему причудливая память сохранила не одну, а две встречи с отцом. Видно, сыну так хотелось увидеть папу, что одного короткого свидания показалось мало? Возможно, другой папин приезд мальчик сам придумал или увидел во сне, а потом обманщица-память убедила, будто так оно и было? И когда это было - летом или зимой? «Отец обнял меня крепенько, усадил на колено. Он был уже другим, не домашним, с медалью и орденом. Я понюхал овчинный полушубок, висящий на гвозде, с обеих сторон понюхал - в меховую пазуху зарылся лицом, слазил в рукав. «Не замёрзнет,- сказал себе.- Сверху гладко, изнутри шерсти полно. И в снегу спать можно, если в валенках». Снял полушубок с гвоздя, утонул в нём, погрузился в щекочущие кудряшки меха, притихнув на диване. Никто не видел меня - на кухне готовились к вечернему гостевому чаю. Я и притих-то на момент, а потом водворил полушубок на место. Глаз всё цеплялся за него, не отпускал, будто весь интерес притянула к себе эта овчина. Полушубок на гвозде белел и ночью. Потом пропал. Несколько дней я улавливал его запах, настигающий меня то здесь, то там». Запах овчины, запах отца будет долго ещё витать в доме. И сохранится в разных рассказах Рустема Кутуя.
Позже о том приезде Аделя Кутуя расскажет Диас Валеев - сын его сестры Зайнуль Нурмухамедовны Кутуевой: «Помнится, в году сорок третьем или сорок четвёртом он приезжал на побывку в Казань и заходил к нам домой. У нас на стене висел дешёвенький коврик «Три поросёнка». И мы под этим ковриком с моим старшим братом Радиком благоговейно и трепетно рассматривали его пистолет, который он нам дал подержать в руках,- писал Диас Валеев в статье «Золотой корень творчества» (журнал «Казань», № 8, 2003).- Это была великая минута в моей ранней детской жизни».
Больше Диас своего дядю-фронтовика не увидит. «Пройдя живым и невредимым через сталинградское пекло, через все фронты, перед окончанием войны он жестоко простудится, заболеет скоротечной чахоткой и в июне 1945-го умрёт в польском городе Згеже. От болезни, в которой моя мать была специалистом. Помню, она переживала: «Если бы Адельшу привезли в Казань, я бы его спасла». Наверное, так. Ведь спасла она от смерти сотни других, отчего не спасти брата!»
А до этого после Казани Адель Кутуй вернулся на передовую. Оттуда его перевели по службе в редакцию фронтовой газеты «Кызыл Армия». Он много ездил, много писал, и, конечно, не только корреспонденции в газету. Ещё раньше были написаны поэма «Мы сталинградцы!», «Тоска» и другие рассказы. После поездки в Казань писатель задумал фантастический роман «Приключения Рустема». Можно предположить, что в основу замысла легли разговоры с сыном Рустемом. Все мальчишки тех лет мечтали попасть на фронт, чтобы бить фашистов, только не знали, как туда добраться. Легче всего, конечно, стать невидимкой. И для этого не обязательно выдумывать псевдоучёные нелепости в духе Герберта Уэллса. Достаточно вспомнить татарские народные поверья. Так поэт Адель Кутуй придумал для сына чудесную сказку о мальчике-невидимке. Попытался взглянуть на происходящее его ясными глазами. А заодно испытать радость мысленного продолжения разговора с сыном. На прощанье…
Роман обрывается на самом интересном месте, довольно неожиданно. Жаль, автор не успел его закончить. В начале 1945 года Адель Кутуй попал в госпиталь с жестокой простудой. Не долечился, ушёл из госпиталя под расписку так рвался на Берлин. Однако вскоре снова болезнь дала о себе знать. Снова госпиталь. Он умирал медленно и мучительно…
В Казань известие о смерти Адельши пришло летом. Семья Кутуевых тогда жила в Бакирово, куда Алима Садыковна устроилась на лето в санаторий. Страшный удар, обрушившийся на девятилетнего мальчика-мечтателя, словно гром среди ясного неба, ещё долго будет отзываться далеким эхом в душе Рустема Кутуя, прольётся каплями дождя в его рассказах и повестях… Но, конечно, никакие описания не смогут передать той детской боли. Казалось бы, только вчера вместе с ребятами их двора праздновали Победу, встречали первых победителей. Казалось бы, теперь уже ничего ужасного случиться не может. Мальчик никак не мог предположить, что война продолжает убивать, даже когда закончилась…
Сразу за известием о смерти Аделя Кутуя поднялась новая волна «раскрутки» его имени. Довоенную повесть «Неотосланные письма» в 1945 году перевели на русский язык, и она сразу приобрела благодарного всесоюзного читателя.
Вряд ли сыну стало легче жить после того, как его отца утвердили посмертно в роли классика татарской литературы. Мысль о том, что у него уже никогда не будет папы, пугает невообразимой неподъёмностью, неотвратимостью. Воспоминания об отце перемешиваются с рассказами матери и бабушки, родных и знакомых, становятся постоянным рефреном жизни Рустема Кутуя. В школе, во дворе, в деревне Кызыл Байрак, куда его отправляли в пионерский лагерь на лето, - всё напоминало об отце. «Мой диалог с отцом продолжался. Не диалог с появляющейся тенью на скалистом побережье, как у Гамлета, а - в любой повседневности, среди обыденных мелочей. Это можно было бы оценить и так - побег именно от жутких масок вздорного века, преодоление инерции, оцепенения, униженности и ограбленности,- вспоминал Рустем Кутуй на склоне дней. - Тем самым я сохранял душевное здоровье, сохранял жизнестойкость».
В это время у Рустема появился друг, товарищ по несчастью, который учился с ним в одной школе, только классом постарше. Виль Мустафин жил на улице Галактионова, напротив того самого дома-фрегата, прославившего казанского купца Кекина, рядом со стадионом «Динамо» и музеем Горького. Познакомились они благодаря старшим сёстрам, которые дружили и ходили друг к другу в гости. Мальчишки сошлись ближе, когда выяснили, что их погибшие отцы до войны были (не могли не быть!) хорошо знакомы.
Для десятилетнего Виля май 1945 года помимо всенародного праздника Победы принёс ещё одну большую радость - вернулась из заключения его мать, Зюгра Сулеймановна. На сына-подростка свалилась нелёгкая ноша: он узнал правду о репрессированных родителях. В войну ему повторяли, что в школе надо говорить (так научила тётя, заменившая им мать), мол, отец пропал без вести. И особо не уточнять, какая у него была фамилия. Дело в том, что сиротам в школе выдавали дополнительные пирожки, их вкус ещё долго был памятен ЧСИРоте (члену семьи изменника Родины). Виля с сёстрами спас дед Сулейман Мустафин, который возволил внуков из детдомов, оформил над ними опеку и дал свою фамилию. Сам вскоре умер, но успел сделать всё, чтобы уберечь детей от гибели.
Салах Атнагулов до войны действительно знал Аделя Кутуя, наверняка они встречались на многочисленных литературных собраниях. К тому же оба были преподавателями-филологами, значит, имели возможность встретиться и на педагогических семинарах. Салах Садриевич был крупным общественным деятелем, литературным критиком и журналистом, соавтором «Правил орфографии татарского литературного языка». Любопытное совпадение: в годы гражданской войны Атнагулов руководил газетой на татарском языке «Кзыл Армия», и именно «Красная Армия» четверть века спустя стала последним местом службы военного корреспондента Аделя Кутуя!
И вот их сыновья полезли в старый диван отцовского кабинета в деревянном флигеле Кутуевых на улице Комлева, чтобы среди старых фотографий найти отца Виля. Каким образом собирался сын узнать на общих снимках своего отца, которого ни разу в жизни не видал? Может, надеялся: сыновье сердце подскажет… Эта мальчишеская тайна, эта общая боль сблизят Рустема Кутуя и Виля Мустафина на всю жизнь.
Мысли об отце похожи на навязчивый мотив, который так сложно бывает отогнать… С годами он превратится в некий внутренний камертон. Этот камертон не позволит расслабиться или сфальшивить, не выдаст и не предаст. Назовите его памятью, совестью, стилем, талантом, темой, как угодно - на эту ноту настроена лира Рустема Кутуя. И звуки её невольно слышишь с первых страниц его прозы, с первых строк его стихов.
Любовь с закрытыми глазами
Давно подмечено: в Казани много красивых девушек. И красивы они по-разному. Объяснение тому можно найти на поверхности, точнее, в глубине веков. На перекрестке Северного Волжского и Великого Шёлкового путей тысячу лет назад в месте впадения Казанки в Волгу, а Волги в Каму (ныне считается наоборот) переплелось множество нитей народных. До ХХ века большинство населения Казанской губернии составляли чуваши, помимо тюрков и славян здесь проживали представители финно-угорских племён. И всё это перемешивалось в одном общем казане! Последняя военная волна переселенцев сделала казанцами и выходцев с Западной Украины, и коренных ленинградцев. Это смешение генов придало местным жителям особый шарм. Наверное, нужно родиться и очень долго прожить в Казани, чтобы эта врождённая гениальность перестала бросаться в глаза, примелькалась, а люди приезжие часто обращают на это внимание.
Впрочем, кулик про своё болото может петь бесконечно, поэтому едем дальше, наш трамвай девятый номер весело звенит!
В ранних рассказах Рустема Кутуя тема любви, ещё совсем детской, наивной, мальчишеской, варьируется в разных тональностях. При этом обязательно перекликается с темой замечательной волжской природы.
Первое открытие неброской волжской красоты у Рустема Кутуя связано было с поездками в Кызыл Байрак. Там, по признанию писателя, находится его потаённое место. Внешне оно ничем не примечательное, конечно, другие мимо пройдут и не заметят. Обычная полянка в глубине оврага среди зарослей… Кутуй считал, что у каждого человека в жизни есть такое место. В ту чудную татарскую деревеньку, где они отдыхали летом, Рустем Адельшевич потом не раз приезжал, став взрослым. С той деревней связана сюжетно последняя и самая крупная повесть Рустема Кутуя «Яблоко пополам».
Описания природы в кутуевской прозе лиричны и вдохновенны. Сам Рустем Адельшевич не только любил природу, но и хорошо её знал. Разбирался в ягодах и грибах, за что те, кстати, тоже его выделяли. Чуть ли не сами лезли в лукошко! Но слишком часто писатель забирается в такие потаённые места, где для путешествий на нашем трамвае просто не проложены рельсы. Заглянем лучше сквозь заднее стекло в наш прицепной вагон и постараемся рассмотреть несколько женских лиц, мелькнувших на страницах рассказов и повестей Рустема Кутуя.
Первой его любовью стала рыжеволосая красавица Анна. Она оставила сладкую рану на сердце и отразилась в рассказе «Первое свидание». Лирический его герой в последний момент, когда подошло время идти на каток, вдруг обнаружил, что сестра ушла гулять в валенках, которые были одни на двоих… Пришлось просить валенки у взрослого соседа, всего на час. «Это был SOS, и сосед понял. Он лишь кивнул и вынес два огромных, много раз перелатанных, подшитых, словно две старых шхуны, валенка и поставил перед подростком». Девочка, с которой он вчера катался на коньках на стадионе «Динамо», так и не пришла. «Конец света не наступил. Соседу вернулись валенки, как возвращаются постаревшие шхуны в гавань. Единственный человек, которому он отомстил, была сестра. Ночью он отрезал ей конец косы».
Обычная, в общем, история. У всех поколений повторяется та же цепочка детских открытий: любовь, верность, ревность, предательство… Вот только на свидание с мальчиком теперь не ходят в туфлях с заплатками. Таких деталей послевоенного быта в рассказах Кутуя не так уж много, но «документ чувств» того времени благодаря этим мелочам получается более достоверным.
Костлявая еврейская девочка Рива, которую крикливая мамаша Циля Израилевна не пускает с мальчишками гулять, переглядывается с Лизкой-косюкой, напуганной в детстве пьяным отцом - и с тех пор косоглазой. Обе тихие, покорные судьбе, боящиеся поверить, что и их могут любить. Рива - эвакуированная, горожанка. Лизавета - деревенская девчонка, она так же грациозно носит вёдра на коромысле, как и отчаянная Верка из рассказа «Любовь».
Юные герои Кутуя способны не только переживать свою первую любовь, но и сопереживать чувствам старших. В рассказе «С закрытыми глазами» мальчик Иля, которого все зовут «напёрстком», пытается помочь сестре-десятикласснице, роман которой с су-воровцем Бриковским кончился крахом. Брат Иля идет в училище, бросается на обидчика с кулаками, хотя заведомо младше его и слабее.
Но не только отчаянной смелостью интересен нам этот маленький герой. По совету сестры он переписывал по одному стихотворению Пушкина в день. Только никак не мог заставить себя читать стихи с открытыми глазами. И потому отказывался выходить на сцену. Иля тоже влюбился и написал однокласснице Лёле стихотворение, он вложил стихи в конверт и послал по партам… Но когда она пришла на свидание, вдруг заявил, что хотел послать стихи Тоне Макаровой. А Лёльке ответил так: «Ты ей в пятки не годишься. У тебя… У тебя… глаза рыжие и зубы ещё молочные». А она ему в ответ: «Обманщик! Троечник несчастный! Стихоплёт-обормот! У самого зубы из воды».
После этого диалога сразу следует другой - с закрытыми глазами. «Когда я закрываю глаза, я вижу не задиру Лельку. Я вижу её другой, примолкшей, опустившей голову. «Я, Иля, тебе нравлюсь? - говорит она мне.- Давай пойдём на край света. Поищем, куда солнце садится…» Тут Лёлька снова его окликает, снова пытается разозлить. Но просит ещё написать ей письмо. «Как красиво получать письма со стихами. Только мне, а не Тоньке Макаровой…»
Трудно понять, какую Лёльку больше любит Иля, выдуманную или настоящую. «У Лёли чёрные туфли. Она их каждый день кремом мажет, чтоб не было видно заплаток. У Лёли волосы легче паутины и глаза печальные. Она задирает меня, чтоб я её не обидел. И поэтому я закрываю глаза и вижу совсем другую Лёлю, застывшую у ворот, с острым подбородком - мать хочет её в церковь взять, а она упирается и яйца цветные не ест. А со мной разговаривает придуманная Лёлька, весёлая, как окна в праздник». В этом состоит особенность детской влюблённости - предмет обожания нередко проигрывает его идеальному отражению!
У Акси-Вакси в «Детях ленд-лиза» тема любви подана более весомо, грубо, зримо, что и понятно - Василию Аксёнову к концу войны уже исполнилось двенадцать лет. «Рядом с парком культуры с его киношками и танцульками находился лесопарк с оврагами, тайнами и авантюрами. Парк назывался «Тэпэи», в этом слышалось что-то японское, что-то сродни корифейскому роду Тагути. На самом деле название расшифровывалось попросту как Татарский педагогический институт. До революции, как говорили иные старожилы, в здешних зданиях располагался кадетский корпус. Кому-то вспоминается, что основное здание отличалось удивительной белизной своих колонн. Белизна была с течением советской власти утрачена и заменена разными оттенками бельевого цвета. Там под обшарпанными колоннами огромного военного госпиталя в погожую пору собирались девчушки-щебетуньи. К ним на предмет познакомиться выходили военные юнцы, кто на костылях, кто с медицинскими клюками. Обмотанные головы, щёлки для глаз. Подвязанные пустые рукава. Болтающаяся между костылями культя ноги.
Поправляющиеся и более или менее уцелевшие офицеры выходили в кителях и даже в кое-каких военных наградах. Остальное костыльное общество ухажёров щеголяло в палатных халатах и кальсонах. Командование госпиталя поощряло знакомства. В окружении девушек даже у покалеченных возникало что-то всё-таки похожее на романтику. Брали одеяла, кое-какие припасы, заветный бутыльмент разведённой спиртяги, отправлялись по аллеям лесопарка на какую-нибудь опушку, разбивали пикники, заводили довоенные песни.
Таинственный мир молодых взрослых кружил голову несовершеннолетней пацанве, особенно на холмах и в оврагах парка ТПИ. Компании покалеченных юнцов и их подруг, «выпив за армию нашу могучую, выпив за доблестный флот», разбредались парочками по тенистым тропкам. Пацаны вслед этим парочкам шныряли по кустам, и с ними Акси-Вакси, хоть ему и было это зазорно. Вдруг выносились на какую-нибудь поляну, а там - жадные поцелуи. Вдруг под навесом какой-нибудь сирени обнаруживается апофеоз любви: стройные девичьи ноги в латаных чулках, а между ними две сильные ягодицы ходят ходуном. Девушка стонет от страсти: «Ой, Лёнечка, ой, миленький, давай, давай!» А парень старается в лопухах, подсовывая ладони то под девичий затылок, то под её лопаточки, то под нежную попку: тебе хорошо? тебе сладко? тебе, как мне, да?
Три пацана, Акси-Вакси, Крюк и Утюг лежат в куриной слепоте, вытаращив глаза и залепив рты. Подходят по папоротникам две почти взрослые фигуры - Шранин и Савочко.
«Это что за бл…ство тут кипит в вооружённых силах? Эй, лейтенант, кончай глумиться над несовершеннолетней! Шмок, давай на них поссым для санитарии!»
Влюблённый стоит в незаправленных штанах, держит костыль над головой: «Ни с места, гады, убью!» Девчонка рыдает: слёзы, сопли и слюни проникают через пальцы. Недоросли продолжают мочиться, стараясь своими дугами достичь гнезда любви. Хохот.
«Крюк, Утюг, Акси-Вакси, лёгкая кавалерия, в атаку!»
Все перечисленные, кроме А-В, с посвистом, как бесенята, кружат по опушке. А-В вырывает здоровенный корень репейника и вращает его над головой, пытаясь их утихомирить. Высокий красивый раненый в накинутом лейтенантском кителе уводит свою девушку с поля боя».
Позволим себе ещё одну аксёновскую цитату, и это снова будет типичная для всех времён история. В летнем лагере Вовк Оссиновский подговорил ребят ночью пробраться на девичью террасу: «Одна девчонка обещала мне открыть дверь, когда весь отряд задрыхнет. Мы проходим неслышно, как могикане, внутрь, крадёмся по рядам и делаем выбор. Потом каждый из смельчаков залезает к своей красотке под одеяло. Там, под одеялом, каждый обнимает выбранную киску как хочет, а потом бесшумно улепётывает на лужайку под свет луны. Кстати, сегодня мы насладимся полнолунием, о сеньоры!»
Акси-Вакси, понятно, оказался среди «семерых смелых». Они пробрались в палату девочек… «И тут Акси-Вакси растерялся: ну что мне тут делать, ведь это какой-то парадокс, ужасная нелепость - лежать под одним одеялом с девочкой. И вдруг я увидел глаза Вольсман - огромные! В ужасе она смотрела на Акси-Вакси и видела, как ему показалось, его собственный ужас. Выпростала из-под одеяла указательный палец и запечатала им свои губы… Оттянула край одеяла, а он его отвернул. Она лежала перед ним в самодельной домашней комбинашке и вся просвечивала сквозь мелкие цветочки. А он был в футбольных трусах и под ними несусветно торчал. Он склонился над ней и неко-торое время висел, а потом опустился и разрешил ей повиснуть на нём. Нежность и сладость, несоразмерные возрасту, овладели ими, и они стонали, не понимая, что происходит. Ни единого членораздельного слова не было сказано, но стон открывал всё».
Для музы Василия Аксёнова характерна именно такая «первая любовь», лишённая литературщины, полная здорового эротизма. Акси-Вакси вырос среди дворовых пацанов и навсегда остался забиякой. Для Кутуя подобная «романтика» была неприемлема - ни в жизни, ни в литературе. Рустема с детства окружали женщины - мать, сёстры, их подруги. Он был домашним ребёнком, ходил со скрипочкой в музыкалку. Разве что очков не носил. Поэтому даже эротика (если сцена на сеновале не спрятана в абзацный отступ) в его описании выглядит вполне целомудренно. Дело тут не столько во внутреннем цензоре, сколько в чистом детском взгляде, который Кутуй сохранил до старости.
Вот так, например, герой рассказа «Цветные стёклышки» вспоминает тот день, когда ему в первый раз вдруг захотелось назвать девочку из соседнего двора не Сонькой, а Соней. «Когда солнце и падают листья, удивительно ярок, свеж и неожиданен мир. Я помню, как стоял у забора, как с вяза слетали листья, будто подожжённые солнцем, как чуть поодаль от меня, помахивая веткой, смеялась и раскачивалась, повиснув на суку, Соня, рассказывая что-то очень интересное, звонкое,- и я вдруг впервые увидел, вернее осознал, что она девочка, что у неё тонкие, чистые и лёгкие руки, что у неё очень яркие, невозможно блестящие губы, наверно, пахнущие солнцем и сухими листьями. Я покраснел. Я почувствовал, как плавно кружится земля, как жарко стало под рубахой, и, чтоб не видела Соня, отвернулся в сторону и принялся глядеть в щель забора на улицу, стараясь считать мелькающих прохожих и думать о чём угодно, только не о Соне».
В прозе Кутуя жизнь послевоенной поры рисуется как бы случайными мазками, без проработанных деталей быта, но всегда с особенной чуткостью к душевным волнениям маленьких героев.
Как правило, первая любовь вспоминается с грустью… А может, это и правильно, что первые подростковые влюблённости никогда не приводят к длительным отношениям, счастливому браку, банальному хэппи-энду? Тот первый жизненный ожог непременно останется маленьким шрамом на душе, ещё одной зарубкой на память - так складывается наш жизненный опыт.
Известная татарская актриса Фатыма Ильская была другом дома Кутуевых с незапамятных времен, она мыла маленького Рустема в корытце и вспоминала Кутуя-большого, в пьесах которого ей довелось блистать. Не имея своей семьи, она охотно взваливала на себя часть их семейных забот, а позже даже ревниво оглядывала знакомых девушек Рустема - достойны ли они занять его сердце. «Она жила нашим домом, воспринимая его беды-радости, как свои родные печали-удачи,- вспоминал Кутуй в последней своей публикации.- Игольным ушком, через которое проходила светящаяся нить, был отец. «Ты пообещал, когда вырастешь, жениться на мне,- со смехом напоминала она. - Не забудь только! Пока я платье белое шью да туфли выбираю, время и набежит».
«Позже, много позже, я останусь с ней один на один в пустом доме. Она согласится заночевать у нас. И я услышу коротенькую запальчивую исповедь. Ильская заговорит об отце: каким он был стремительным, неподчиняющимся человеком. Так говорят только влюблённые женщины. Мать будет на медицинской учёбе в другом городе, я - только-только закончу девятый класс. Ночь потрясений отложилась в памяти. Монолог звучал в темноте, как перед чёрным залом примолкшей жизни: на сцене были двое. Она забылась, сместив время. Наконец, спохватившись, расплакалась. «Я уже не могу играть Офелию. Давно не могу. У меня отняли роль,- восклицала Ильская.- На что я гожусь! Твой отец не позволил бы этого. Он бы, он бы…»
Ильская лишь приоткрыла перед растерянным подростком, так похожим на своего отца, какую-то личную тайну. Однако никогда больше о том не говорила.
Рустему ещё не раз пришлось сталкиваться с неожиданными открытиями - у его отца была большая, насыщенная и такая неизвестная для него жизнь! С годами он будет учиться воспринимать сложный мир взрослых, уважать их право на другие, сторонние отношения, не ограничивающиеся простым набором ролей, хорошо знакомых по извечной детской игре в «дочки - матери». И в его рассказах у маленьких героев рядом с их матерями-вдовами станут появляться посторонние мужчины. А подростки будут мучительно переживать и осмысливать новое понятие - отчим. И категорично решат: заменить отца не может никто!
Их послевоенному поколению с этой проблемой пришлось столкнуться, пожалуй, как никакому другому. Слишком много отцов полегло в Великую Отечественную. Многие женщины не выдержали испытания вдовьей долей. Кто же их за это может винить? Ведь большинство из них были ещё так молоды!
Ещё большее потрясение оставила в душе юного Рустема Кутуя встреча с незнакомой женщиной, которая окликнула его однажды возле дома и протянула конверт: «Передай это маме!» Мать надорвала конверт и сомкнула губы. «Чего она хочет? - спросил я. Впервые шевельнулось во мне враждебное чувство к чужому пришлому человеку. «Она несчастная,- сказала мать.- Попозже разберёшься, распутаешь узелки».- «Когда попозже?»- «Ещё не время. Мало интересного. Поранишься лишний раз, а толку ни на грош. Пусть душа пока будет лёгкой. Да и война всех помрачила, никого не пощадила. Тебя - тоже. Не твоего ума дело. В отцовы юбки пусть ветер дует».
Конверт она спрятала, да разве могут быть в доме такие места, где бы ребёнок не нашёл того, что его заинтриговало? Рустем прочитал таинственное письмо и поразился: оказалось, что у него есть ещё одна сестра - сводная! Гузель была старше на тринадцать лет, выходит, родилась она ещё до того, как его родители стали мужем и женой.
Прошли годы, и Кутуй стал получать письма, подписанные для конспирации завитками - Лео Норд. Ему писала первая жена отца Зайнаб Баширова, которая в оттепельных пятидесятых годах «задалась целью реабилитировать отца за «джидегянщину», и пыталась подключить меня к действию». Они встретились, когда Рустем уже оканчивал университет. «Лео Норд назначила мне встречу, назвала адрес. Я зашёл в тёмный двор на улице Жуковского, поднялся по лестнице. Отодвинулись, громыхнув, щеколды,- вспоминал он. - Стены были увешаны преувеличенными фотографиями отца. Под его взглядами, должно быть, жизнь как бы сохраняла неизменность. На портретах он был молод, улыбчив, необманчив. Я уплетал пирожки, слушал тоскующий голос хозяйки, рассматривал фотографии».
Первый брак Адельши Кутуя распался после события, ярко характеризующего далёкие двадцатые годы: «Вышли на улицу бойкие, смелые девушки, обнажённые по пояс, с лентами через голоплечие: «Долой стыд!» Трудно вообразить даже в наше расхристан-ное время,- пишет дальше Рустем Адельшевич.- Дорисуйте это шествие, читатель, создайте собственное кино, срежиссируйте - и, я уверен, оно взволнует вас необычайностью. В реальности же… распалась неокрепшая семья. Прощается ли подобное супруге, к тому же - татарке?»
Этот эпизод сделал образ отца более объёмным, неоднозначным. К тому времени уже сам Рустем Кутуй начал влюбляться и писать первые рассказы. И жизнь подсказывала: не делай поспешных выводов, не выноси скороспелых оценок.
В Казанском университете он ближе сошёлся с другом детства Мустафиным, который поступил в КГУ годом раньше и успел стать знаменитостью не только одного физмата - благодаря блистательным выступлениям в вузовской самодеятельности. Дело в том, что у Виля в юности прорезался великолепный бас, он вдохновенно исполнял классические арии и зажигательно пел джазовые партии. Носил шляпу и слыл первым парнем «сковородки». Собой был виден, жаль, росточком не вышел. Как и Кутуй, впрочем. Рустем тоже пел в самодеятельности, а раньше занимался во Дворце пионеров, голосочком не блистал, но слух имел, и в музыке хорошо разбирался. Сын знаменитого писателя в компании со знаменитым басом, конечно, пользовался у девушек успехом.
А тут ещё оба начали писать стихи.
Собственно, «стихи марать» Рустем Кутуй и не прекращал. Ещё в школе, втайне от одноклассников, совершал первые пробы пера. Когда в классе одни мальчишки, то и состязательность среди них возникает чисто пацанская - кто сильнее, у кого рогатка дальше стреляет… Так что стихами не похвастаешь. Другое дело - университет, филфак, где на тебя смотрят как на сына классика татарской литературы. А ещё не даёт остыть писательскому зуду встреча с такими же особами и особями, ужаленными той же осой сочинительства. Для того и создаются литературные объединения.
В Казани такое ЛИТО создали в годы оттепели, вскоре после знаменитого ХХ съезда, когда первый секретарь Никита Хрущёв выступил с развенчанием «культа личности». О нём вспоминал поэт Николай Беляев: «Литобъединение им. В. Луговского - так мы тогда почему-то назывались. Даже удостоверения нам на плотной малиновой бумаге напечатали. Мы - сказано не зря. Это некая ощутимая общность тех, кто начинал что-то делать «в литературе» или около оной, чьи имена появились в прессе, то бишь - в ма-ленькой, «половинной», но славной газетке нашей - в «Комсомольце Татарии». А порой - и ещё где-нибудь. Книг у нас ещё нет. Но они будут, в этом никто не сомневается. Мы собираемся по четвергам в «Доме печали» - на лестнице перед Союзом писателей, где каждый раз сооружаем каре из счетверённых стульев, посредине ставим урну для окурков и - рассаживаясь, говорим о стихах, о новостях, спорим о прочитанном и услышанном. Официально у нас есть руководитель - Геннадий Александрович Паушкин, литконсультант Союза писателей. Он - почитатель Есенина. А практически мы - сами по себе. Паушкин у нас почти не появляется. Если сидит - то не мешает по крайней мере. Варимся в собственном соку. Пейте собственные соки! Белозубы, белобоки, потому что до беды - три версты белиберды! По-разному сложатся наши судьбы. Очень по-разному…»
В Казани многие поэты и прозаики вышли из того ЛИТО. Туда же пришли Виль Мустафин и Рустем Кутуй - чтобы сразу выделиться пёстром фоне. Их стихи были полны формотворчества, модных ритмов и символов. Собрания в курилке Дома печати были жаркими, друг друга не жалели.
Не остался в стороне от полемик по поводу поэтических форм и Рустем Кутуй. Среди «литовцев» он выделялся не только происхождением. Хотя и это нельзя сбрасывать со счетов. Впрочем, магия имени действовала больше на маститых татарских писателей, чем на племя младое, бесцеремонное. В среде ЛИТО свою состоятельность можно было доказывать только творчеством.
Быстро пришедший литературный успех многих друзей Рустема Кутуя, конечно, порадовал. Однако нашлись и завистники - без этого в литературе никак невозможно. Кутуй-сын многим тогда казался этаким баловнем судьбы. Шутка ли, первая книга вышла в Таткнигоиздате, когда автору было всего двадцать пять! Повесть-новелла «Мальчишки», во многом автобиографичная, рассказывала о военном детстве, о погибшем отце - тема беспроигрышная.
Однако если даже первые книги Рустема Кутуя в Казани можно было объяснить повышенно-доброжелательным отношением местных писателей и редакторов издательства к талантливому сыну известного писателя-фронтовика, то столичное литературное начальство этим не прошибёшь - в каждой союзной республике у классиков имелись дети... Но Кутуй-сын доказал, что литературные связи в его случае не являются определяющими, когда в одном из всесоюзных издательств вышел большой сборник его прозы «Дождь будет». Позже, спустя пятнадцать лет, известный писатель-фронтовик Василий Росляков вспомнит их знакомство: «Много лет назад в издательство «Советский писатель», в тесную комнатенку русской прозы вошёл смуглый паренек неписательского возраста, он был слишком юн по сравнению с теми, кого я привык видеть там изо дня в день. В его руках была папка с аккуратно завязанными тесёмками. Дверь открыл он несмело, несмело преодолел комнатное пространство и так же несмело присел на край предложенного ему стула. Сказал самое необходимое, не очень связно и совсем тихо, прокашливался, чтобы получилось громче - боялся, что его не расслышат. При этом смуглое лицо его казалось лицом баловня судьбы, оно было красиво небойкой, но какой-то застенчивой, очень тихой и всё же редкой красотой. Я слушал его и думал: нет, не может талант жить под такой оболочкой, принадлежать этакому красавчику. Одно только мешало моему впечатлению - пристальные и печальные глаза. И всё же опыт подсказывал: чудес не бывает, а если они и бывают, то очень редко. А потому я не стал ре-гистрировать рукопись, взял её с собой, чтобы после работы прочитать дома, а утром поговорить с автором без официальных затей, по душам».
Уже по первому рассказу Василий Петрович понял, что имеет дело с настоящей хорошей прозой. Романтичный Росляков сразу почувствовал в Кутуе родственную душу, общую судьбу, неповторимый воздух войны… Василий Петрович был на пятнадцать лет старше, его поколению пришлось повоевать, тем не менее, в начале шестидесятых они входили в литературу как одно поколение. Наутро Росляков «ничего особенного не сказал Рустему, сказал только, что книгу будем издавать». Позднее Василий Росляков не раз напишет о творчестве казанского писателя, которого именно он открыл всесоюзному читателю: «Теперь, когда рассказов написано много, уже чётко определился круг писательских интересов Рустема Кутуя. Он пишет о детях вместе с той сложной, порою драматической средой, в которую волею судьбы помещены все - дети, взрослые, старики. Его подростки - большей частью подростки войны и послевоенных лет. Безотцовщина, неустроенность, семейная нескладица - всё это придаёт рассказам Рустема грустный, порою пронзительно острый оттенок. Однако в рассказах его столько любви, столько добра разлито - и от автора, и от его героя,- что грусть и драматизм в жизни подростков не вызывают уныния, пессимизма, напротив - его рассказы приносят радость от соприкосновения с человеческим добром, с любовью, с незамутнённой свежестью восприятия мира».
В дальнейшем Рустем Кутуй сойдётся со многими московскими писателями, но особенно станет его выделять Василий Аксёнов - они не раз встречались в Москве, в Центральном доме литераторов, с удовольствием вспоминали свою улицу, свою школу! И даже разница в возрасте теперь почти не ощущалась, наоборот, давала возможность Аксёнову проявлять некоторую заботу об однокашнике. Бывало, земляки выпивали в ЦДЛ, что в те годы уже многое значило: с кем попало шестидесятники не пили, а если что - могли и в морду засветить по чисто идеологическим, творческим соображениям. Кстати, боксёр Вася с удовольствием это демонстрировал в знаменитом писательском ресторане, о чём впоследствии Рустем Адельшевич с не меньшим удовольствием нам, молодым, рассказывал.
Среди московских знакомцев Кутуя был ещё один почти земляк, с которым они сошлись, так сказать, по писательскому цеху. Это был известный детский писатель, главный редактор молодёжного журнала «Смена» Альберт Лиханов. Он говорит о прозе Рус-тема Кутуя, что «она не несёт ни малейшего признака вымученности, когда писатель пишет только потому, что пишет, а вдохновение давно покинуло кончик его пера. Писатель, зевающий над собственным листом, не способен ни к чему иному, как тиражировать зевоту в толпах читателей. Так вот, проза Рустема Кутуя счастливо полна жизнью, мускулиста, фраза его жива и гибка, точно лоза… Писатель как бы стирает с обыкновенных вещей пыль привычности, и перед нами новыми красками сияет мир, внушающий доброту и надежду».
Увы, хрущёвская оттепель оказалась недолгой. Да и чувствовалась она, пожалуй, лишь в Москве. На периферии с новыми веяниями боролись рьяно. И Рустему Кутую не раз доставалось от коллег-писателей. Часто за то, что не писал на татарском. Нелегко приходилось и другим участникам литобъединения, не писавшим на родном языке. Хотя не их вина, скорее, может, их беда, что они, дети войны, практически не знали его. В Казани, переполненной эвакуированными, русский язык преобладал. После войны негласная политика русификации городского населения продолжалась. Школ с преподаванием на татарском практически не осталось, а получить высшее образование на родном языке было невозможно. Поэтому многие казанские татары владели родным языком
в лучшем случае на бытовом уровне.
Так что жизнь «литовцев» поразбросала. Лишь судьба Рустема Кутуя сложилась, пожалуй, сразу и счастливо. Отчасти потому, что произведения многих татарских поэтов Рустем Адельшевич переводил на русский язык. Читатели огромного Советского Союза узнали стихи Сибгата Хакима, Нури Арсланова, Салиха Баттала и многих других татарских поэтов именно в кутуевских переводах. Рустем Адельшевич часто перебивался переводами, кстати, и друзьям своим при случае их подкидывал. И с московскими переводчиками Рустем Кутуй сошёлся довольно близко. Среди известных имён следует назвать Арсения Тарковского, замечательного русского поэта, который долгие годы был всем известен исключительно как переводчик.
Эхо далёкого детства
Первым опытом литературного перевода для Рустема Кутуя стала незаконченная военная повесть его отца «Приключения Рустема». Назначить в качестве переводчика не кого-нибудь, а сына писателя решили, конечно, свыше. Для нас сейчас уже не так и важно, кто и как принимал это решение, главное - оно стало горьким счастьем для сына. Рустем Кутуй получил возможность снова говорить с отцом, отголоски того разговора до сих пор отчётливо слышны в той маленькой книжечке «для детей среднего школьного возраста».
После полёта Юрия Гагарина в космос по стране прокатился бум фантастической литературы. И «Приключения Рустема» стали одной из первых книг в этом жанре. Адель Кутуй после встречи с девятилетним сыном Рустемом задумал и написал удивительную книгу, увы, не законченную. Возможно, его герой Рустем-Расад должен был дожить до взятия Берлина? А вдруг он действительно осуществил бы свою мечту - добрался до логова самого Адольфа Гитлера? Увы, автор не успел дойти до Берлина, его смерть оборвала повесть о Рассаде на самом интересном месте. Его сын Рустем - пусть не закончил историю, но всё же дал той книге новую жизнь.
Рустему Кутую, вероятно, были известны фильм «Иваново детство» Андрея Тарковского по рассказу Владимира Богомолова, по которому снималась картина. И не могли не броситься в глаза тематические и композиционные сближения повести о Рустеме и рассказа об Иване. У Богомолова Иван - юный разведчик, добывающий за линией фронта ценнейшие сведения, своего рода «невидимка», о его существовании комбату мягко, но настоятельно посоветовали забыть и никому не рассказывать. И пропал Иван также незаметно - ушёл без спросу в последнюю разведку. И не вернулся. А у Аделя Кутуя казанский мальчик Рустем Асадуллин решил проверить бабушкину сказку про цветущий папоротник - и стал невидимым. Дядя Яков помог мальчику-невидимке добраться до Москвы, подарил пистолет. И Рустем поклялся первых десять фашистов убить от его имени.
В повести «Приключения Рустема» ужас войны предстаёт перед глазами сразу, как только мальчик-невидимка приближается к передовой. После первого же авианалёта, который довелось пережить Рустему, он нашёл фамилию земляка-новобранца на братской могиле, на фанере, только что прибитой к столбу… Так же коротко и страшно Андрей Тарковский показывает линию фронта. Двое красноармейцев сидят у дерева, на груди у одного табличка «Добро пожаловать» - у обоих на шее затянуты петли, и верёвки мешают им упасть…
Адель Кутуй ведёт своего невидимку к партизанам, подробно останавливаясь на всех мелочах, чтобы
у читателя не осталось сомнений в реальности происходящего. Сотни раз Рустем мог погибнуть, как погиб Иван в рассказе Богомолова. Расад взрослеет на наших глазах - война быстро делала взрослыми вчерашних мальчишек. И в этом главная мысль Аделя Кутуя, которую он выразил в повести «Приключения Рустема».
Рустем Кутуй сделал замечательный перевод. Работая над ним, как мне представляется, он слышал голос своего отца. Ведь сын помнил этот голос, его характерные интонации - на русском и на татарском.
Путешествуя на трамвае времени по кутуевской прозе, я невольно ловил себя на мысли, что некоторые тексты из книги Аделя Кутуя, переведённые его сыном, не вяжутся со стилистикой детской фантастико-приключенческой повести, а больше напоминают разговор отца с сыном, своего рода литературное наставление. Не случайно звучит оно в повелительном наклонении: «Лес близко - сел на трамвай № 9, проехал девять остановок и - пожалуйста. Трава, сосны, птицы. Вслушайся - и услышишь, как дышит лес, точно никак не может отдышаться от зимних метелей, поскрипывает, словно разминает затежелевшие плечи. Ляг на траву, подложи под голову руки и гляди в небо - его уже тронул закат розовым по голубому… Пройди по лесу, вглядись попристальнее в разбро-санные тут и там цветы, в каждую тощую травинку - сколько тайн ещё на свете. Они ждут тебя, открывай. Может быть, вот этот невидный цветок с крошечным венчиком, спрятанный в высокой траве, даст человеку вторую жизнь, когда смертельная болезнь подступит к сердцу. Ведь чудеса бывают не только в сказках. Но чтобы открыть на земле чудо и взять его на ладонь, надо верить в необыкновенное…»
В этих словах из повести Аделя Кутуя словно слышится завещание сыну Рустему. И сын, конечно, слышал отца. Ещё в детстве он любил ходить один в лесу, когда жил в пионерском лагере у деревеньки Кызыл Байрак. И в Займище, где отдыхали летом, и в Бакирово, где сына подстерегло известие о смерти отца,- везде с ним были леса, луга, берега. Казалось бы, такая незамысловатая, неброская природа Поволжья. А поброди по свету, походи по морям и странам - и поймёшь, что краше нашей стороны действительно не найти.
И ещё мне представляется, что Рустем Кутуй после выхода в свет «Приключений Рустема» в его переводе на русский язык сам решил стать невидимкой. Он не любил просиживать на литературно-партийных собраниях, тем более на них выступать. Не рвался активно участвовать в общественной жизни, как это делал Диас Валеев. Кстати, между двоюродными братьями отношения становились всё более натянутыми. Прежде всего, по идейным соображениям. Рустем Кутуй не воспринимал пьес кузена - слишком грохотала в них строительная техника. Кутую же производственная тема была противопоказана, он не признавал конъюктурных сюжетов про Мусу Джалиля, тем более про юность Ленина. Рустем Кутуй ничего подобного писать не мог, поскольку это не совпадало с внутренним камертоном: ни слова неправды! Во всей книге «Дождь будет» слово «коммунизм» промелькнуло у него, кажется, однажды, да и то в прямой речи кого-то из второстепенных героев, как-то мимоходом…
Рустем Кутуй никогда не был диссидентом, как Виль Мустафин, однако принцип «неучастия во лжи», столь характерный для многих шестидесятников, он усвоил твёрдо. Всегда следовал лишь одной своей экзюперианской теме. Впрочем, не забывал пользоваться привилегиями, которые давало членство в Союзе писателей СССР. В частности, часто бывал в Домах творчества, где можно было месяц жить задаром, на всём готовом - знай пиши «нетленку»!
Кутуй любил подолгу бродить один в лесу. Или за Волгой, в Кызыл Байраке, или на этом берегу, возле Займища и Обсерватории, а то и совсем рядом с Казанью, на озере Лебяжьем, куда мальчишками гоняли на велосипедах, или напротив, на Глубоком, в маленьком писательском дачном поселке, нашем казанском Переделкине, где позднее у писателя Рустема Кутуя появится свой дачный дом.
В том домике, кстати, однажды и мне довелось побывать. Но обо всём по порядку.
Окончание в № 12, 2011 журнала "Казань"
Следите за самым важным и интересным в Telegram-каналеТатмедиа
Нет комментариев