Невидимки. Путешествия по кутуевской прозе

Журнал "Казань", № 12, 2011

Сын

Когда я устроился редактором отдела в журнал «Казань», то первым, с кем я сошёлся и вскоре сблизился, был Адель Кутуй. Он оказался простым компанейским парнем, сразу перешёл на «ты» и познакомил со всеми журнальными «тайнами мадридского двора». Насчет своего имени тоже сразу просветил. Адель Рустемович Кутуев - сын знаменитого писателя и внук классика татарской литературы. Сам литератором не стал и в редакции работал не с текстами, а в основном с накладными, рекламодателями, почтовиками. Адель и познакомил меня с отцом.

Рустем Адельшевич Кутуев показался мне внешне очень старым человеком, хотя ему было лишь чуточку за шестьдесят. Просто я сам себе казался ещё пацаном, как раз в тот год готовился не отмечать сорокалетие - примета плохая. Он был щеголеват и манерен, при этом одновременно простодушен и доброжелателен ко всем.

Когда мы познакомились ближе, я понял, что он всё ещё оставался большим ребёнком, непосредственным и наивным. Неожиданно переходил с одной темы разговора на другую. Вдруг замирал, поражённый тем, как красиво падает свет в запылённое окно. Я с удовольствием ему признался, как любил в детстве книгу «Приключения Рустема». Кутуй улыбнулся, но говорить о своём переводе повести отца не стал. Только сверкнул снизу вверх глазом: «свой».

Было бы наглостью с моей стороны заявлять, что с Рустемом Адельшевичем мы были близкими друзьями. По-моему, он со всеми в редакции разговаривал в одинаковой манере, приветливо и отстранённо. Я бы назвал эту манеру общения повадкой невидимки. Во всяком случае, создавалось впечатление, что ему хочется, подобно тёзке, герою той военной повести, оставаться для всех невидимым.

Приехали!

Надо сказать, в редакции ему это удавалось. На службу Кутуй захаживал редко, главным образом в день зарплаты или аванса, у него даже своего стола не было. С подборками стихов и прозаическими рукописями внештатных авторов работал на дому. Понятно, что у других сотрудников редакции это вызывало некоторую зависть. Но в каждом номере журнала выходили солидные литературные подборки, подготовленные Рустемом Адельшевичем, так что бездельником его никак нельзя было назвать. Помимо того, что его имя придавало авторитет литературному разделу журнала, его невидимые труды давали возможность главному редактору хоть немного отдохнуть от нескончаемого графоманского потока.

Отбор публикаций Рустема Кутуя к тому же не страдал извечной журнальной болезнью «вкусовщины». Он одинаково охотно рекомендовал к публикации самых разных авторов - молодых и старых, маститых и начинающих, реалистов и постмодернистов. Главным критерием всегда было Слово. Хорошо написано - это было решающим аргументом. Он мог отказать маститому писателю и горячо отстаивать никому не известного автора, написавшего первый рассказ. При этом не скрывал, что работать в журнале его заставляет нужда. Ушли добрые советские времена, когда на гонорар от книги можно было год-два жить безбедно. ¬Литература как профессия перестала существовать, писателям пришлось подрабатывать, постепенно забывая, что писать «нетленку» невозможно в свободное от основной работы время. Само собой, это стало первой темой нашего разговора с Рустемом Кутуем, когда мы с ним знакомились.
К концу лета, а может, уже в начале осени собрались провести «корпоратив». И поехали в место особенное, где я ни разу до того не бывал и никогда уже после не побываю. Рустем Кутуй пригласил нас в гости на писательские дачи в лесопарке Лебяжье.

Редакционный десант с баулами он встретил на пороге своего домика то ли радостно, то ли раздражённо: «Приехали!» - у него была, может быть, ему одному свойственная интонация, когда трудно определить, что скрывается за обычной фразой.

Пригласил в дом, показал, где взять посуду, ножи и стаканы. Показал, где лучше собирать дрова для мангала. И пока дрова прогорали, заговорщицки повёл всех к озеру Глубокому по одному ему известной тропке - так ближе. Мы вышли на берег, противоположный пляжу. Раньше мне приходилось бывать на Глубоком, но ничего особенного я в нём не нашёл. На этот раз озеро открылось необычайно живописной своей стороной, а может быть, я просто смотрел на него глазами Кутуя. Для него оно было не просто зоной отдыха, он чувствовал себя здесь дома.

Сам дом был в сильном запустении. Рустем Адельшевич жаловался, что нужно делать ремонт, перестилать полы, перекрывать крышу, а у него нет ни сил, ни средств. Да и ездить сюда одному стало сложно - возраст и здоровье не позволяют. Жаль, но придётся, наверное, продавать дачу...

Я не помню все славные легенды, которые он слагал про писательские дачи и их именитых обитателей. Но сразу бросились в глаза былое величие и нынешнее запустение. И сюда уже пришёл дух нового времени, когда всё продается и всё дозволено тем, у кого больше денег.

Рустем Кутуй рассказывал, как хорошо здесь работалось раньше. Наверное, гораздо больше об этом могли поведать вещи, книги, обстановка. Позднее я прочёл повесть «Одна осень» - и сразу узнал эти места. Герой повести опять же не является просто «двойником» автора, хотя во многом озвучивает его собственные мысли, имеет сходные черты. В сюжете повести, возможно, не зашифрован какой-то реальный случай, а всё это лишь метафора. История получилась грустная и красивая.

Наш пикник на обочине осени удался на славу, шашлыки у Аделя Кутуя получились чудесные. Потом он взял гитару, стал петь - и получалось у него неплохо. Правда, не все песни, которые ему заказывали, он смог сыграть. Тогда я попросил у него гитару, вспомнил славные тюзовские времена - и мы пели хором добрые советские шлягеры. Пошумели на славу, потом разъехались, оставив Рустема Адельшевича одного. Ему было хорошо и грустно здесь в одиночестве, слишком много воспоминаний, засохших цветов и разворошённых рукописей…

Честно говоря, я не знаю, что стало с теми дачами. Скорее всего, их скупили герои нашего безвременья. Не так давно в том районе открылась база отдыха «Озеро Глубокое», где сдаются номера, уютные домики, шикарная баня, зал ресторана можно снять для торжеств. И сдается мне, что всё это находится на том самом месте, где раньше жили и творили известные татарские писатели.
Тот старый писательский поселок навсегда останется для меня местом действия кутуевской повести «Одна осень».


Детством можно болеть, как тоской о прекрасном…

Позже я узнал, что Аделя в журнал на работу со¬сватал не отец, а университетский товарищ Ирек Ахметов, заместитель главного редактора, который занимался рекламой, подпиской, пиаром и маркетингом. Ирека в журналистском мире Казани больше знают под псевдонимом Гауранга, однако знакомые чаще называли его Харе Кришна, потому что он всех приглашал на праздники в храм кришнаитов в Восточном парке станции Юдино.

Адель Кутуй первым в редакции обратил внимание на то, что я набираю тексты на компьютере, не глядя на клавиатуру и монитор. «Представляешь, как я испугался! - смеялся он потом в курилке.- Сидит незнакомый бородач за компом, долбит всеми пальцами по клаве с дикой скоростью, а сам на экран не глядит! Ну, думаю, взяли новенького, а он слепым оказался…»

Мой новый товарищ поведал и о других особенностях редакционной жизни, которые мне в дальнейшем пригодились. Одним словом, выступил моим Вергилием в круге первом, дальше я уже стал понемногу сам разбираться в тонкостях журнальной субординации.
Адель жил недалеко от редакции в одной из многоэтажек на проспекте Ибрагимова, точнее, там жила его гражданская жена с сыном. Несколько раз мы заходили к ним домой, конечно, в обеденный перерыв, когда никого дома не было. Пили кофе, слушали музыку - от «Битлов» до «Песняров», обменивались кассетами. Слово за слово, неожиданно для себя открывали много общих знакомых. Например, на Казанской студии телевидения. Скажем, мы с тюзовских времен дружили с Натальей Акимовой. Её муж Роберт Хисамов снимал по моим сценариям - как раз в первый год моей работы в журнале «Казань» - игровой сериал «Житейские истории», что шёл на ГТРК «Татарстан». После пяти пилотных выпусков, впрочем, стало ясно, что на голом энтузиазме игровые короткометражки вытягивать тяжело, а финансирования, в связи с дефолтом, не ожидается. Оказалось, Адель Кутуев знал их с детства, отец Наташи - Герман Александрович Мелешин был одним из пионеров телевидения. Напомню, окончив филфак Казанского университета, Рустем Кутуй какое-то время работал на студии телевидения в качестве редактора художественных программ, корпел над русскоязычными сценариями передач, в то время как телепередачи на татарском языке готовил Туфан Миннуллин - ныне классик татарской драматургии. Они тогда сидели в одном кабинете.

То были замечательные времена, когда никто не знал, как делается телевидение. И долгое время не могли договориться, чем же на самом деле оно является - десятой музой искусств или просто новостями в картинках. Рустем Кутуй был одним из тех, кто считал телевидение новым видом искусства, а не старым способом оболванивания масс. Во всяком случае, в редакции художественных программ тоже искали новые формы. Впрочем, магия новой музы телевидения не отвлекала Рустема Кутуя от вечной муки - он продолжал писать стихи и прозу, выпускать книги в Казани и Москве.

К тому времени Кутуй уже был женат на своей сокурснице Светлане Лёвушкиной. У них родились сын и дочь. Поэтому молодой семье на молодом телевидении предоставили квартиру - первую «заработанную» Кутуем жилплощадь, буквально в двух шагах от студии. Так что их балкон был виден Рустему Адельшевичу прямо из окна редакционного кабинета. Адель часто бывал на студии. И, конечно, был знаком с детьми других сотрудников. Телевидение тогда делали в основном молодые, поэтому и дети их были сверстниками. Студийцев селили в новом «телевизионном» доме, чуть ли не во дворе студии.

В тех наших кухонных разговорах Адель не очень вдавался в семейные подробности, а я в них не углуб¬лялся, поскольку видел - сыну о многом вспоминать нелегко. Но одно понял: отца он не винил. Родители развелись, детей не спросились… Мать вышла позже замуж за телеоператора Виктора Щеглова. И отец снова женился - Светлана Хозина тоже работала на телевидении. По рассказам Аделя выходило, что всё же ему досталось счастливое детство, он был общим любимчиком, его баловали бабушки, вторая жена отца тоже нашла с ним общий язык. С детства Адель-внук много читал, к чему в равной степени причастны и отец, и мать. Отец, как со взрослым, говорил с ним на литературные темы. Однако юношеская страсть к чтению в какой-то степени и послужила причиной того, почему внук не пошёл по стопам деда и отца - не стал писателем. Он слишком хорошо разбирался в литературе, в него с детских лет заложили высокие художественные критерии: «Всё равно у меня бы так не вышло…»

Однажды у него дома мы заговорили о творчестве отца. Адель прочёл все его книги, свято хранил подаренные ему экземпляры (в квартире на улице Окольной, где жили мать и сестра Юля с сыновьями). В том разговоре Адель постарался развеять расхожее мнение, к которому многие привыкли, будто писатель Рустем Кутуй - это всего лишь детский автор, который в шестидесятые годы прославился на всю страну своими рассказами о военном детстве. Такое устойчивое представление о его творчестве сформировали прежде всего столичные литературные критики. Кстати, до какой-то степени эту точку зрения разделял и сам Рустем Кутуй. И продолжал подпитывать её своими публичными заявлениями.

«Я из моего детства. Я пришёл из детства, как из страны…» - эти слова Антуана де Сент-Экзюпери он поставил эпиграфом к «Стране моей - детству». И закончил тот очерк программным признанием: «Я думаю, всё начиналось там, на том далёком и близком островке, который носит красивое щемящее имя - детство. От него нельзя отказаться, его нельзя приукрасить. Оно живёт, как в глубине леса чистое озеро».

В общем-то, поэт прав. Чем чаще человек уносится воспоминаниями в своё детство, тем добрее он становится. Светлая печаль по утраченному раю… Однако Рустем Кутуй очень точно поставил диагноз - не только себе. В какой-то мере он заразил той «детской болезнью» и своего сына. Адель тоже часто возвращался воспоминаниями к далёким годам своего счастливого детства, когда деревья вокруг заново выстроенного здания телестудии на улице Шамиля Усманова ещё не были такими большими, как сейчас. Созерцательность отца, который в лесу надолго замирал, глядя на, казалось бы, обычные заросли орешника, в полной мере передалась и сыну, который, повзрослев, решил стать биологом.

Вместе с тем, в семидесятые и начале восьмидесятых Рустем Кутуй написал немало рассказов и повестей, действие которых разворачивается, что называется, «в наши дни». В них порой всплывает то же далёкое военное детство, но в основном его «взрослая проза» затрагивает другие проблемы.

Теперь тот период стали называть «застоем», хотя такое название куда больше подходит к нынешнему времени, чем к годам брежневского правления. И речь не только о том, что тогда в стране построили Камский автогигант, пустили газопровод на Запад и перешли на всеобщее среднее образование. В те «застойные» годы неуклонно росло народное благосостояние, развивались культура и искусство, несмотря на серь¬ёзные рогатки партийной цензуры. В конце концов, в СССР двух последних десятилетий рождаемость всегда превышала естественную убыль населения. Увы, в первые два десятилетия «новой России» всё катится с точностью наоборот. Так что те годы никак не назовешь «застоем». В обществе происходили серьёзные перемены, что нашло отражение в повестях Рустема Кутуя «Одна осень», «Свои люди», «Яблоко пополам». Они стали новым этапом в творчестве писателя, однако не нашли адекватного отражения в литературоведении тех лет. Очевидно, сработало привычное клише: для многих критиков Рустем Кутуй так и остался детским писателем, который писал о военном прошлом.

Однако для Аделя Кутуя-младшего, как заинтересованного читателя и искреннего почитателя, повести отца о современной жизни семидесятых имели большее значение. К тому же в них отразились его детство и бесшабашная юность.

После школы Адель пошел в Казанский университет, однако сознательно уклонился от семейной традиции - выбрал не филологический, а биологический факультет. На его решение не могли влиять ни разведенные родители, ни общественное мнение, согласно которому самыми престижными в те годы факультетами КГУ считались юрфак и «научный коммунизм». Адель с детства был самостоятельным человеком, что отражено и в творчестве отца тех лет. Проза Рустема Кутуя, как и вообще большая проза, автобиографична. Поэтому в ней мы видим немало маленьких мальчиков, прототипом которых в определённой мере можно представить сына автора. Это и молчаливый Никита из повести «Свои люди», и сын из рассказа «Большой и маленький».

Но что касается рассказа «Мужчины», то тут гадать не приходится, ведь он снабжён посвящением «Моему сыну Аделю». Заметим, у Рустема Кутуя в прозе очень редко встречаются эпиграфы, а посвящений и того меньше. Матери Алиме Садыковне он посвятил «Шум дождя» - рассказ о поездке матери и сына в польский город Згеж, где в сорок пятом похоронили Аделя Кутуя.
Рассказ «Мужчины» странно начинается: «Когда ни¬будь мы с ним отправимся на рыбалку. Вот только вырастет ещё из двух рубашек, и будет полный порядок. Он несёт удочки и мешочек с червями. Я - вёсла. Чёрт возьми, я устал уже всё время таскать на одном плече вёсла, на другом удочки».

Смещения во временах глаголов, заметим между строк, пока двери нашего трамвая закрываются, у Рустема Кутуя часто бросаются в глаза. Порой несколько страниц автор употребляет глаголы только в будущем времени, хотя из контекста видно, что речь идёт о прошлом. Иногда это начинает раздражать. И рассказчик снова переходит на привычные слуху глагольные формы прошедшего времени. Хотя речь ведёт о настоящем.

Дальше в «Мужчинах» идут диалоги отца с сыном. Их цель в общем-то проста: показать характер маленького человечка, которого зовут Андрейка (хотя само посвящение подсказывает, что это имя - всего лишь псевдоним). Можно сказать, что в коротком рассказе нет сюжета, но если быть точнее - сюжетов в нем даже два. Отец сказал Андрейке, что солнце село в их сарай. Сын поверил, и тогда отцу пришлось незаметно взять из дома медный таз и закрыть его в сарае. А потом позвать сына, посветить фонариком в сарайный мрак, чтобы Андрейка увидел, как сверкает заснувшее там солнышко. Другой сюжет касается погибшего на войне деда. Отец принёс из военкомата орден Отечественной войны 1-й степени и объяснил сыну: «Дедушке забыли его дать… Всякие бумаги потеряли. А сегодня нашли и мне дали».- «Кто теперь его будет носить?» - «Ты». Отец сделал дырку на свитере маленького сына и прикрутил орден. «Кто-то же должен носить орден. За Андрейку погиб дедушка...» Андрейка спал с орденом и, проснувшись, стоял перед зеркалом долго. А потом подошёл к дедушкиному портрету:

- Доброе утро, дедушка…»

Патриотическое воспитание в те годы было делом обычным. Помимо официальной пропаганды, сама жизнь учила детей уважать прошлое своей страны. Практически в каждой семье война забрала родных. Её эхо в виде ордена, нашедшего давно погибшего солдата, в те времена не было редкостью. В этом смысле Адель Кутуев, как и многие наши сверстники, всегда чтил память о погибшем дедушке, именем которого его назвали… Следующее поколение будет уже воспринимать Великую Отечественную войну как скучные параграфы в учебнике истории.

В повести «Свои люди», написанной от первого лица - художника Шамиля, выведены его сын Никита и дочь Сонечка. И снова можно спроецировать их отношения на жизнь и судьбу самого писателя и его детей. Тем более, что Рустем Кутуй не скрывает биографичности многих прозаических произведений. Однако не пойдём по этому лёгкому пути. Давайте считать, что в образах художника, его жены Марины, их сына и дочки нашли отражение лишь некоторые черты из реальной жизни конкретной семьи Кутуевых. Тогда в Никите мы отдалённо узнаем Аделя, а заодно увидим развитие той давней истории, которую прочли в рассказе «Мужчины». Помните, отец мечтал, чтобы сын скорее подрастал. И вот сын подрос - он уже сам рыбачит, пока отец-художник возится с мольбертом. В рассказе, посвящённом Аделю, мы видели полное единение малыша с папой, в «Своих людях» между ними уже более сложные отношения. Появилось некоторое отстранение, непонимание. «Никита не пошёл в меня, жаль. Ему снится другое. Я не знаю, что ему снится. Он ни разу не дотронулся до моих красок. А кисти… две кисти сломал. Постучал на барабане и сломал. Зачем? Интересно. Я дал ему по шее за такой варварский интерес. Тогда он тайком наплевал в мои медовые краски. Какой мстительный, однако!..»

«Свои люди» - так любит выражаться Артём Иванович Шаврин, один из главных героев повести, который купил первую картину художника под названием «Голова лошади». Шаврин работал на конезаводе в Званке, потом переехал в Спасский район. Туда, к себе на родину, он и пригласил художника Шамиля вместе с семьёй на лето. Однако поселил не у себя в Никольском, а в Ржавце - у своей знакомой тёти Маши. Здесь, на волжском берегу, Шаврин родился, здесь по молодости влюбился - только Марию выдали замуж за другого… Она давно осталась вдовой, живёт с больным сыном Борисом. Шаврин часто их навещает, но теперь он женат… И это не единственная любовная история в повести. Шамиль тоже влюбился в рыжеволосую библиотекаршу Анну - тёзку первой детской любви Рустема Кутуя. Главный герой решил написать портрет Анны и назвать его «Ей хочется любить». В финале Анна уехала в Казань, поступила в институт, однако - вопреки читательским ожиданиям - так и не встретилась с Шамилем в большом городе. А художник стал знаменит, и заговорили о нём впервые именно благодаря картине «Ей хочется любить». Спустя годы художнику написали из музея, попросили прокомментировать эту и другие работы, которые он написал в Ржавце. А Шамилю кажется, что именно Анна попросила написать его записки, которые в итоге и стали повестью «Свои люди».

Но давайте остановим наш трамвай и вернёмся к Шамилю с сыном Никитой, одновременно попытаемся взглянуть на них глазами читателя Аделя Кутуева. И что бросается в глаза, их отношения автор прописывает через короткие диалоги. А диалог, прошу заметить, вообще-то не самая сильная сторона в прозе Рустема Кутуя и не самая любимая его краска на холсте прозы. Но тут другой случай. Вот, например, разговор отца с сыном:

«- Никита, а жить хорошо? - спросил я.

Он поднял ко мне лицо. Капли скатывались с волос.

- Ты зачем спрашиваешь?

- Просто.

- Хорошо, конечно, - согласился наконец он. - Больше-то нечего делать.

Ну и мудрец! Поистине лучше не скажешь. Мысль в его голове сделала пируэт и соскользнула на язык. Я шлёпнул его по спине, сгрёб в охапку. Он отбился. Откуда в нём такая обстоятельность? Не ляпнул впопыхах, чтоб отвязаться, а вначале задумался. И всегда так: молчит, молчит, вдруг скажет - и тишина. Не найдёшься, что ответить».
Нетрудно догадаться, что в этом диалоге отразились личные отношения Рустема Кутуя с сыном Аделем, который в детстве и отрочестве, действительно, отличался задумчивым видом и непредсказуемыми поступками. Наверное, Рустему Адельшевичу хотелось, чтобы сын пошёл по его стопам. Но со своенравным Аделем такое вряд ли прошло бы. Он всё решал сам. В какой-то мере это отразилось в другом диалоге Шамиля с сыном:

«Никиту больно и не разговоришь. Думатель. Этюдник тащит.

- Ты художник? - спросил как-то.- Художник.

- А зачем?

Я и не нашёлся, как ему ответить. Опасался подвоха. С ума можно сойти от этих заковыристых - зачем, почему. Остановит на ходу, воззрится: «Почему я родился, а никто другой вместо меня?..» Посмотрит из-за плеча на картину, мельком, взмахом ресниц, и хмыкнет. Привязалась дурная привычка хмыкать. И хоть в чулан бросай картину, прячь её к чёртовой матери куда подальше от глаз человеческих. Не объяснит ничего толком, хмыкнет и всё, а вешаться или стреляться - это уже твоё дело. Как будто он знает что-то такое, до чего тебе вовек мозолями не пробиться… Однажды мелом взял и начеркал по картине где попало. У меня даже сердце напряглось и рухнуло: стервец! пакостник! А вгляделся - это он поправить нацелился, подучить меня малость, и не как попало, а вполне разумно: срезал плечо, замазал тень. И что удивительно, подсказал вроде молчком, боясь вслух обидеть. Рисовать же красками, пряничком не заманишь. Рябит от них, видишь ли. Может, он дальтоник? Надо бы проверить. Эх, Никита, голова садовая! Неисповедимы твои пути и печали…»
Если Рустем Кутуй списал Никиту со своего сына, то автору пришлось пойти на некоторую трансформацию, чтобы перевести подробности писательского творчества на сходные понятия в изобразительном искусстве. Хотя в диалогах отца с сыном речь идёт не о бытовых подробностях, не о школьных отметках, мужчины обсуждают более серьёзные вопросы. Беседовал ли в реальной жизни Рустем Кутуй с сыном на вечные темы? Возможно, пытался говорить. Но как заставить сына слушать? Вот и вышло, что поговорить с сыном (напомним, после развода родителей Адель жил с матерью) отцу лучше удавалось через художественную прозу. В этом смысле характерна беседа Шамиля с Никитой возле деревенской церкви:

«- А тут молятся?

- Наверное, - сказал я осторожно.

- Зачем?- Надо кому-то. Видно, богу доверяют.

- А он есть?

- Если молятся, хотят, чтоб был, - сказал я.

- Учительница говорит: бога нету и быть не может. А сама повторяет: «Господи, до чего же вы несносны!» Господи, значит, бог.

Скрывает, что бог есть. Мешает он, что ли, кому?

- Ты ещё не дорос, Ник. Я не смогу тебе объяснить, - сказал я серьёзно.

Он стоял передо мной - вопрошающий отрок, чистый, тонкорукий, большеглазый. Светился розовым пушком. Вот таким бы его и нарисовать, а себя спрятать в тень, но так, чтобы чувствовалось присутствие. Вопрошающий взгляд, приподнятый от земли: «А бог есть?»

- Приготовься в жизни решать всё сам. Есть бог или нет, пусть тебя это не заботит. Пока. Человек ищет не бога, а утешения. Подрастёшь, разберёшься.

- Разберусь, не волнуйся,- сказал Никита».

Добавим, на основное развитие сюжета эти диалоги никак не работают. Проза Кутуя вообще как бы бессобытийна, перед нами порой предстаёт галерея типов, сельских жителей, которые никак не участвуют в основном действии. Конструкция вроде распадается на отдельные случайные эпизоды, которые не вытекают один из другого. Сюжетные ходы часто оказываются тупиками, никак к финалу не проявившись. Например, знаменательная встреча со слепым стариком Антоном. Они встретились с ним на мосту, а после Шамиль пришёл к нему за яйцами. Художник зачарованно глядел, как слепой лезет по лесенке на насест, и пытался представить, как тот поёт в церкви… Антон слез, набрав целую кепку яиц (причём ни одного не разбил), и вдруг сказал: «Когда я пою, плачу». Внук тёти Маши, который привёл художника к слепому, не понял, о чём это старик, переспросил:

«- Кому ты, дед Антон?

- Знаю, - сказал слепой. И озноб проскользнул по моей спине. - На конце иглы всегда свет, - сказал, обернув лицо ко мне. - Где и встретишь…

- Да, да, - согласился я с непонятными словами.

О чём он? У него своё размышление.

Я положил в кепку деньги.

- Спокойной ночи вам.

- У меня вечная ночь, - сказал он. - А ты не забудь, что услышал.

Мне даже не по себе стало от приглушённого пророчества: «На конце иглы всегда свет…» Может, он любому произносит напутствие - оберегает или предостерегает. Однако с чего он вдруг рукой показал в сторону моста, на другой берег залива?»
И мы, читатели, конечно, не забудем пророчества, к тому же повторённого дважды. Однако до самого финала так и не найдём в повести ответа на загадку слепого старца. Что это за игла? И какой свет имел в виду слепой старец? Вопреки чеховской формуле, ружьё не выстрелило. Зато «выстрелила» другая сюжетная заготовка из начала повести. Никите показалось, что Борис скоро умрёт. И тот в конце повести действительно едва не утонул. Точнее, кто-то пытался его утопить, запутать в рыбацких сетях… А может, сам он пытался уйти, как ушёл его отец?

Повести Рустема Кутуя по колориту и неторопливому ритму напоминают лучшие фильмы тех лет. Так, повесть «Свои люди» в некоторых эпизодах напомнила мне картину Анатолия Эфроса «В четверг и больше никогда», снятую по повести Андрея Битова «Заповедник». Композиция повести «Годовые кольца» перекликается с фильмом Андрея Тарковского «Зеркало» - первой попыткой в отечественном кинематографе снять лирическую исповедь о себе и своей семье. А в повести «Одна осень» проглядывают мотивы почти одноимённой ленты Андрея Смирнова «Осень» (1974), которую тогда называли первым советским порнофильмом, хотя постельные сцены там показаны по-советски целомудренно. Цензура советских времен отличалась партийным пуританством, так что и Рустем Кутуя вынужден был эпизоды физической близости указывать робкими намёками. Вряд ли это след только издательских вымарок из текста, по-моему, здесь больше сработала самоцензура - писатель Кутуй был чист, как ребёнок, которого не может коснуться грязь и пошлость взрослой жизни.

Неотснятые истории

С Рустемом Кутуем нас сблизила ещё одна история. Однажды ко мне домой пришёл знакомиться режиссер и оператор Александр Долбин. Он носился с идеей снять сериал по «Неотосланным письмам» Аделя Кутуя, столетие со дня рождения которого должны были отмечать в 2003-м. Режиссёр хотел познакомить меня с Рустемом Кутуем и очень обрадовался, когда узнал, что мы работаем в одной редакции. Тёзка сказал, что ему понравились мои «Житейские истории» (отдельные их серии продолжали повторять в респуб¬ликанском эфире), и предложил написать сценарий по «Неотосланным письмам». Я же для знакомства предложил другой сюжет. Мои черновые наброски будущей киноповести заинтриговали Долбина, он торопил с написанием сценария. А когда прочёл первый вариант, сразу загорелся: «Будем снимать кино!» При этом совершенно ошарашил меня уверенностью, что мою «Нирвану» про наркоманов легко можно соединить с кутуевскими «Неотосланными письмами». Александр считал, что вовсе не обязательно дословно экранизировать классику, можно снять вольные вариации на тему, перенести действие фильма в наши дни и не особо придерживаться фабулы оригинала… Долбин с упоением рассказывал, как трансформирует в будущем фильме сюжет кутуевской повести. Местами его фантазии напоминали жуткий бред. Но чем дольше я общался с тёзкой, тем больше убеждался, что за буйной внешностью и эпатажной бравадой таится какая-то правда, реальный фундамент. Да и первые пробы он снимал красиво. Разумеется, по ним нельзя судить, каким получился бы фильм, но ведь успех во многом определяется тем, как режиссёр сумеет увлечь своим замыслом других. Долбин снимал целый подъезд в отселённом доме на улице Пушкина, напротив Госсовета. Продолбил кирпичную стену между кухней и комнатой, выкрасил павильон в чёрный цвет - получилась огромная студия с высоченными потолками. Там собиралась хорошая компания - художники, фотографы, киношники, артисты, студенты творческих и преподаватели технических вузов. Я познакомился со многими талантливыми людьми, за что уже должен быть благодарен тёзке. Дар собирать такие компании - уже свидетельство таланта.
Бывал там и Рустем Кутуй. Однажды он пришёл в редакцию, выманил меня в курилку и начал разговор про Долбина. Одобрил моё участие в проекте в качестве сценариста. И даже выступил в прессе с интервью, где поведал о своём отце, о приближающемся юбилее, о готовящемся фильме. Пиар-акция была, конечно, подготовлена, вряд ли у Долбина были деньги на её проведение - так Кутуй помог нам бесплатной рекламой.

Позже появился второй вариант сценария, который ещё дальше отошёл от кутуевского оригинала. Но в этом я меньше всего повинен. Пытаясь выбить побольше денег из спонсоров и меценатов, режиссёр не смог устоять перед заманчивым предложением. ¬Напомним, в те годы торжествовал вездесущий бартер, когда вместо денег расплачивались сплошь товарами и услугами. Вот и Долбину кто-то из покровителей предложил горящие путёвки в Сочи, обещал чартерный перелёт съёмочной группы, бесплатные номера в пустующем отеле - на дворе стоял октябрь. Разумеется, нужно вписать в сценарий некую скрытую рекламу некой турфирмы.

Главный редактор журнала «Казань» согласился отпустить нас с Кутуем на две недели к Чёрному морю. Сценарий я переделал так, что основные сцены фильма разворачивались на отдыхе, главные герои отправляются в свадебное путешествие к морю - вместе со своими родителями. Мы с режиссёром придумали небольшие роли в фильме и для меня, и для Кутуя. Надо же было как-то оправдать наше участие в «черноморской халяве»! Не знаю, согласился бы Рустем Адельшевич на эту авантюру. Впрочем, он о ней так и не узнал. В последний момент поездка к морю сорвалась. На Сочи обрушились ливни, образовались горные оползни, местный аэропорт закрыли, последний чартерный вылет из Казани отменили. А нам предложили отложить киноэкспедицию до весны.

Увы, из той затеи ничего не вышло. Но уже по другой, трагической причине. Зимой в Нижнем Тагиле убили народного артиста Татарстана Александра Калаганова, который у нас играл одну из главных ролей. На Урал Калаганов совершал регулярные наезды, играл по договору с местным театром несколько спектаклей - и возвращался домой. Увы, в то время казанские театры не спешили брать его в штат (из качаловского он ушёл, в тюз приходил дважды… и уже договорился, что придёт в третий раз, тем более, там играли его жена и дочь). В тот вечер он возвращался с премьеры в гостиницу, остановился у ночного ки¬оска - купить сигарет. Его забили на остановке ногами четверо подростков-отморозков. Говорят, убили актёра лишь за то, что заступился за бездомного щенка… Долбин не смог найти на роль художника никого другого, вернее сказать, не мог даже думать о замене Калаганова. И я с ним согласился: лучше вообще оставить затею.

Мой неснятый сценарий опубликовали в журнале «Казань», и Рустем Адельшевич весьма лестно о нём отзывался.
В дальнейшем Александр Долбин предпринял ряд попыток экранизировать «Неотосланные письма» по сценарию, написанному Рустемом Кутуем. На одном из местных телеканалов дали добро, но с условием, что режиссёр найдет половину требуемой суммы, чтобы начать съёмки. К тому времени студию на Пушкинской у Долбина отобрали, здание реконструировали под очередное госучреждение. В конце концов, телевизионщики отказались от проекта. В результате столетний юбилей Аделя Кутуя в Казани прошёл тихо и незаметно…

Трое в одном трамвае со всеми остановками

С Рустемом Кутуем нас связывал ещё один «трамвайный маршрут». До нашего знакомства я почти двадцать лет общался с его двоюродным братом Диасом Валеевым, мать которого Зайнуль Нурмухамедовна Кутуева доводилась Адельше Кутуеву родной сестрой, вместе с ним училась в самарской школе имени Льва Толстого, откуда вынесла классические познания русского языка и на всю жизнь сохранила любовь к русской литературе. Я посещал «Литературную мастерскую», которую Валеев создал при газете «Комсомолец Татарии», иногда бывал у него дома. Последние лет двадцать кузены практически не общались. Причиной были не столько родственные размолвки, сколько писательские амбиции. Диас Назихович видел роль писателя в обществе более значимой, действенной, и эта общественная деятельность находила выражение в его творчестве, питала вдохновение прозаика и публициста. Для Рустема Кутуя такая бурная деятельность была бы противоестественной. Он продолжал жить среди природы, погружённый в воспоминания и переживания. Однажды по поводу очередной вышедшей из печати кутуевской книжки Диас Назихович заметил двоюродному брату: что, дескать, наваял опять про военное детство? Сколько можно! Не пора ли сменить пластинку? Понятно, Рустем Адельшевич обиделся. И больше они вообще не общались.

И всё же были два брата «скованы одной цепью» - оба дружили с Вилем Салаховичем Мустафиным до последних дней. В свою очередь, Мустафин выступал как бы мостиком между кузенами.

Кстати, именно Мустафин сосватал в журнал «Казань» Рустема Кутуя. Виль Салахович вообще любил помогать друзьям, а тут речь шла о друге детства. На тот момент у нового журнала даже не было названия. Предлагались разные варианты. Но окончательное - короткое, ёмкое и звучное - название «Казань» предложил именно Рустем Кутуй. С тех пор он считал журнал своим детищем и последние пятнадцать лет жизни оставался самым преданным редактором отдела культуры.

Что же касается Виля Мустафина, год от года его поэтическое творчество развивалось, совершенствовалось, становилось объёмнее. Поэта всё меньше волновали вопросы личного «я», сиюминутного и своекорыстного. Как радовался он, помнится, когда удалось отдать соседу сарай во дворе, избавиться от недвижимости - пусть не такой большой, но всё же заботы! Зато, не задумываясь, бросал все личные дела и мчался помогать другу, особенно если помочь больше некому. Случись у Рустема Кутуя забота посетить районное отделение Пенсионного фонда, чтобы заполнить какие-то бумаги - и Виль Мустафин заказывал такси, усаживал туда старого друга с супругой, вёз их в присутственное место. Оставив их в машине, сам бежал по кабинетам. Уладив все формальности, Виль Салахович вёз домой Рустема Адельшевича, совершенно измученного хлопотами…

Многое связывало двух друзей - Рустема и Виля. Оба женились рано, к тому же на русских девушках, как было принято тогда в их университетско-поэтической среде (а русские ребята, наоборот, женились на татарках). И вторые браки у Кутуя и Мустафина также были смешанными. Рустем Адельшевич любил по этому поводу шутить, что семейная жизнь для него - сплошное светопреставление. Ведь обе его супруги оказались Светланами!

Ответ на вопросы о перипетиях жизни Рустема Кутуя можно было бы попытаться найти в его прозе, в частности, повестях «Свои люди» и «Яблоко пополам». Но они не дают однозначных ответов.

Повесть «Яблоко пополам» стала самым крупным кутуевским произведением, своего рода итогом, если говорить о прозе поэта. Да и объём повести в сборниках более ста страниц, тогда как все остальные прозаические сочинения не превышали ста. Главный герой Кутуя, как Печорин у Лермонтова в «Герое нашего времени», открывается читателю с разных сторон, под различными углами зрения.

Чинг уходит из дома, взяв с собой из прошлого лишь собаку по кличке Джерри. Поселяется у друга. Постепенно привыкает к новой жизни. И тогда в его жизни появляется женщина. Они и прежде были знакомы, но Чинг был женат. Целое лето влюблённые провели в деревне за Волгой. Джерри тоже полюбила Полину. Но потом наступила осень, Чинг зашёл в издательство за гонораром, там его выследила бывшая жена Миляуша… В общем, Чинг запил. Проснулся наутро… Полина ушла. Он поменял квартиру, не сообщив ей адреса. Переживал. А она всё равно его нашла. Казалось бы, хэппи-энд… Но у Рустема Кутуя так хорошо не бывает. В финале повести собака Джерри умирает, как только Чинг женится на Полине. И в заключение - длинное стихотворение, посвящённое собаке.

У Рустема Кутуя, когда он разводился, тоже была собака Джуля - ирландский сеттер. Он тоже жил в однокомнатной запущенной квартире на улице Производственной. А позже появилась другая Светлана, озарившая его жизнь новым светом.

Казалось бы, на фоне строительства КамАЗа - писать о разводе мелко… Так считали в то время литературоведы и литературные чиновники. Тем не менее, на семье держится государство, нация. С её распада начинается упадок в обществе, в культуре. И Рустем Кутуй это понимал, во всяком случае, высказывался об этом. Пусть не сам, но устами своих персонажей. «Женщина стала разрушительницей», - такую причину разводов видит один из героев повести «Яблоко пополам». С таким коротким приговором можно спорить, возможно, автор именно на полемику и рассчитывает.

У Виля Мустафина, как и у его друга, второй брак также сложился благополучно. И сына от первого брака он тоже не выпускал из поля зрения, даже если общаться удавалось всё реже… В чём-то Адель Кутуев и Эрик Мустафин показались мне неуловимо похожими. Да и не могло не быть совпадений, ведь они росли в одном городе, на одной «литературной грядке», на одной рок-музыке, на одной университетской «сковородке». И с одной далеко запрятанной болью - об отцах-поэтах.

Если говорить о продолжении себя в детях, пожалуй, в этом смысле Диас Валеев мог гордиться своей «наследницей по прямой»: Майя Валеева, как и её троюродный брат Адель Кутуев, поступила на биологический факультет Казанского университета, однако стала известным прозаиком, автором десяти книг. Уже одиннадцать лет она живёт с мужем и сыном в США.

Вот и дочь Рустема Кутуя от второго брака живёт за границей, которую ныне зовут ближним зарубежьем, её муж работает в МИДе. Дедушка Рустем успел застать внучку Сонечку. А в прошлом году Рената родила вторую дочь, Вареньку, и Светлана Григорьевна (схоронив Рустема Адельшевича) уехала к ней в Ригу - помогать с внучкой.

Сын Виля Мустафина от второго брака тоже покинул родной город. Окончив медицинский институт, он пошёл работать врачом «Скорой помощи». Но сегодня Артур Мустафин больше известен как создатель рок-группы «Крокодилли», ярко блеснувшей в Казани, а ныне успешно работающей в Санкт-Петербурге - столице отечественного рока. Как и отец, он хорошо поёт, пишет к своим песням тексты, которые ценители классической литературы вряд ли будут готовы назвать поэзией. Но я считаю, песни Артура Мустафина отмечены «папиной» печатью природного таланта.


Старик и горе

До конца жизни сын оставался для Рустема Кутуя тайной неутихавшей болью. Был ли он плохим отцом? Адель так не считал, а значит, и нам не следует так думать. Да, жизнь не сложилась, родители развелись, у отца появилась другая семья. Но отец продолжал общение с Аделем, не прерывал нити, протянутой лишь между ними двоими. И эта нить оставалась натянутой, звенящей. Хотя, возможно, это я так задним числом воспринимаю и хочу, чтобы так и было. Но мне кажется, ту натянутую нить я ощущал и тогда, когда мы работали в журнале «Казань».

Надо ли говорить, что драмы в семье Кутуевых отражали общую тенденцию того времени. Как писатель талантливый и честный, Рустем Кутуй оставил нам литературное свидетельство о тех тектонических процессах распада семьи в современном обществе. В его повестях показывается, что происходит с человеком, который всё потерял. Автор не вскрывает социальных причин явления, но не скрывает глубины душевного надлома в душах героев. Его самого и многих его сверст¬ников война сделала безотцовщиной. Они выросли с матерями и сестрами - и оказались не готовы к роли мужа, главы семьи…

Сын всегда повторяет судьбу отца. В чём-то, конечно, ему удаётся избежать ошибок. Но модель поведения, а значит, и следствия ведут его проторённой тропой. И Адель во многом повторил извивы судьбы своего отца. Он также рано женился. И тоже на своей сокурснице по университету. Была большая любовь. Красавица Ася Журавлёва, дочь известного писателя, родила ему чудную дочь Яну. Но, как и у отца с матерью, у сына в семье не срослось. Адель и Ася расстались. Она вышла замуж за другого сокурсника. И он женился на другой… Галина работала на телестудии, родила сына Тимура. Только скоро они развелись.

Ту свою прежнюю жизнь Адель вспоминал не часто. Когда в редакции готовили к печати специальный номер, посвящённый Волжско-Камскому природному заповеднику, Адель вдруг оживился и стал увлечённо рассказывать, как вместе с Асей они работали в заповеднике. Но не на Раифском его участке, о котором все наслышаны, прежде всего благодаря возрождённому там мужскому Богородицкому монастырю и возвращённой туда чудотворной Грузинской иконе Божьей матери, а на Саралинском. Тот участок расположился в уникальном месте, где сливаются Волга, Кама и Меша. Живописнейшие места! Вотчина великого поэта Гавриила Романовича Державина. В том райском уголке, как вспоминал Адель, прошли лучшие его годы.

В 2003 году умерла его мать. Адель тяжело переживал потерю. Он говорил, что хочет уехать в заповедник, где ему когда-то было так хорошо…

Однажды Адель пропал. Его искали всю зиму.
Как вспоминала Светлана Григорьевна, как-то среди ночи Рустем Адельшевич вскочил с криком: «Адель! Адель!» - и начал собираться. Жена не могла его остановить. Всё это выглядело странным, тем более что Рустем Кутуй тогда уже редко вставал, ноги плохо слушались. А тут вдруг встал, оделся и выскочил на улицу. Светлане Григорьевне стоило немалых трудов уговорить его вернуться домой. Кутуй был растерян:

- Мы договорились встретиться с Аделем, а его нет. Нам надо ехать в Москву. Вот наши билеты…

И сам удивился, когда вынул из куртки трамвайный билет. Жена налила ему чаю, как могла, успокоила. По её признанию, у Рустема Кутуя была прямо-таки животная интуиция. Возможно, именно в эту ночь с Аделем случилось страшное.
Рустему Адельшевичу сообщали что-то успокоительное. А над ним невидимкой кружила исстрадавшаяся душа…
В городской газете появилась статья об обстоятельствах смерти Аделя. Именно она добавила последнюю каплю в переполненную чашу горя Рустема Адельшевича. Как рассказала мне его супруга, уже вдова, Кутуй в те страшные дни очень хотел умереть.


Трилогия тризн

Поздней осенью 2006 года мы отмечали юбилей Рустема Кутуя в Казанском Кремле, в музее-мемориале Великой Отечественной войны. Я написал сценарий, вечер вела Лилия Газизова, руководитель секции русской литературы и художественного перевода Союза писателей Татарстана. В тот день я последний раз виделся с Рустемом Адельшевичем. Кутуй восседал в кресле юбиляра, вежливо выслушивал поздравления, перемежавшиеся концертными номерами. Потом писатели, пришедшие поздравить юбиляра, перекочевали в маленькое внутреннее помещение, где накрыли скромный стол и подняли одноразовые стаканчики - за Кутуя! Много тёплых слов сказала юбиляру Нонна Орешина - однокашница по литературному объединению имени Луговского. Но всё происходящее оставило в памяти грустное, щемящее ощущение. Жаль, Аделя на юбилее не было, с ним мы точно пообщались бы.

В 2008 году юбилей отмечал уже Диас Валеев, а 17 декабря Виль Мустафин согласился провести презентацию моей книги «Драма диасизма» в Доме актёра.

Рустема Адельшевича на эти вечера мы не приглашали. Да он и не смог бы придти, давно уже не выходил из дома. И чувствовал себя худо. Он жил в том воссозданном его произведениями мире, где жив был ещё отец, а мама была молода и красива. Где старшая сестра Гульшат читала первые стихи брата…

Последнее интервью, которое он дал в Лаишево Екатерине Пермяковой во время вручения ему литературной премии имени Державина, подтверждает: Рустем Кутуй продолжал ясно мыслить, умел, как и прежде, выразить словом тонкие психологические вещи, имел собственный взгляд на происходящее. В тот праздничный для себя день в самой середине лета, 14 июля 2009 года, он повторял, что по-прежнему считает детство главным сокровищем души любого человека. «Мне часто является картинка: снег падает, у меня деревянная лопатка, людей нет, никому нет дела до меня. И мне так хорошо: я один… Ковыряю сугроб, чтобы выйти на другой край земли. Я вполне искренне уверен, что выйти на ту сторону земли возможно. Вот это и есть то, моё время - время обречённости, нищеты, голода… Я ощущал себя клопиком и таким же клопиком остаюсь по сей день. Моё зрение осталось там: я смотрю оттуда, через то время. Разве мне до СССР, РСФСР? Главное - во Дворец пионеров пойти, там подарки дадут… Партия ничего не решает, тем более когда превращена в какую то счётную организацию: что считают - сами не знают. Сейчас - делёжка времени на части, прожитые отдельным человеком, которые совершенно не составляют первостепенной важности. Изначально же каждый стоит на своём детстве, в котором ему выпало жить. Никто ведь не спрашивал: на Соловки тебя или… хоть куда приведут за шкирку. Время многолико. Приобретает смысл то, что важнее и потяжелее. И оно продолжает жить постоянно рядом. Живое существо времени ощущаешь как вполне материальную силу».
Так совпало, что Державинскую премию Рустем Кутуй получал через неделю после смерти Василия Аксёнова - и тема скорого ухода в том интервью сквозит, пусть даже между строк. Акси-Вакси ушёл красиво, в стиле своей разбитной битово-джазовой прозы. В последний приезд в Казань в 2007 году (на празднование своего 75-летия) Василий Павлович попросил организаторов «Аксёнов-феста», чтобы ему устроили встречу с выпускниками той самой знаменитой 19-й школы, которую он окончил. Рустема Кутуя на той встрече не было, но Виль Мустафин с однокашниками ходил в школу и после рассказал другу, как всё прошло.

В последний период жизни привычным для Рустема Кутуя настроением стало то, что он описал в одном пейзаже: «Есть у Игоря Вулоха, художника когда-то казанского, картина предзимнего поля, обносимого позёмкой. Картина моего настроения, если не сказать больше - среднестатистического состояния. Тоскливость сжавшейся равнины, дрожащие былинки и жёсткий, широкодышащий ветер - говорят об одиночестве и бесприютности пронзительного пространства. Картина эта часто возникает передо мной. А во сне и того примечательней: в таком поле я встретился с отцом, он - в шинели, я - в демисезоне, почему-то оба нараспашку. Обогрели друг друга, сомкнувшись. Я отчётливо видел двух мужчин одинакового роста среди поля. И так это было жутко-реально, что я, проснувшись, долго не мог избавиться от холода. Лежал, взбудораженный сиюминутностью свидания. Что-то произошло: ко мне вернулся горький запах, далёкий, уже совсем забывшийся, утренне-табачный, горьковатый запах отца в теплыни и благодати детского утра жизни, когда я слился с отцом до малой косточки. Только теперь было холодно и одиноко среди белого, белого - пустынного».

Рустема Кутуя не стало 7 января 2010 года - через три месяца и три недели после смерти Виля Мустафина. В том же году не стало и Диаса Валеева.

***
Наш трамвай делает последнюю остановку. И настало время оглянуться на пройденный путь.

Со временем, мне кажется, творчество Рустема Кутуя, его брата Диаса Валеева и их друга Виля Мустафина будет признано классикой татарской литературы ХХ века. С той лишь оговоркой, что через двадцать лет ещё останутся в Казани люди, которые будут читать и интересоваться литературой.

В отличие от своих друзей, Рустем Адельшевич уходил тяжело. И лишь жена Светлана Григорьевна знала, как ему было плохо. Возможно, слабым утешением Кутую служила сказка, которую он рассказал в середине лета молодой журналистке? «Я называю луну небесной княжной. Когда она появляется у меня на балконе, я определяю, какой будет погода. В сказке моей жизни так: она прилетит за мной, прежде чем мне исчезнуть с лица земли, скажет: «Пойдём прокатимся, я тебе космос покажу». И вся она воздушная, пушистая, тёплая, по ощущениям вполне земная. А после путешествия состоится небесный совет во главе с Богом, который, как и моя небесная княжна, лика не имеет - это же духовная жизнь человека. На совете мы решаем, возвратить меня на землю, где я промаялся вполне достаточно, но уже в другом виде, или нет…»

Как видим, Рустем Кутуй до конца остался маленьким мальчиком - мошкой, клопиком, невидимкой! И эта верность экзюперианской теме в жизни и творчестве, согласитесь, потрясает. «Отец потерялся за стеной времени, давно, навсегда. Лишь моя дума, моё воображение способны воскресить его. Я виноват перед тобой, отец, прости, что пью доброе вино жизни в одиночку… Чувство родины, корня, отца-матери, порога не затухает, как сегодня пытаются нам внушить безродные вещатели, а, наоборот, усиливается, наливается по осени соком, крепнет. Это несомненно, это естественно, как ток крови. Только слепой не увидит этого, замкнувший уши не услышит. Пожалуй, главное знамение конца века и тысячелетия как раз возвращение, а не отвращение к истоку, к беспрекословной истине - родине». В этом - родина кутуевского духа, его нравственный стержень, духовная доминанта.

Окончание. Начало в № 11, 2011 журнала "Казань"