Ник Ник — наше настоящее

Из разных городов, респуб­лик и стран в конце августа 1973 года мы прибыли в Москву на Высшие литературные курсы. Нужно, наверное, несколько слов сказать о том, что это такое.

Полушутя мы, как и наши предшественники, называли это - «Ликбез» (словечко из советских два­дцатых годов два­дцатого же, прошлого века: ликвидация безграмотности). На ВЛК при Литературном, имени Горького, институте принимались готовые литераторы, члены Союза писателей, имевшие за плечами, как правило, несколько книг, но не имевшие «профильного» образования. Скажем, латышская поэтесса Велта Калтыня окончила в своё время медицинский институт, у меня был диплом хорового дирижёра, Николай Беляев учился в Казанском университете на геологическом.

Двухгодичные Высшие литературные курсы давали возможность восполнить пробелы в образовании, а заодно и потереться в столице. Каждый иногородний слушатель (были среди нас и москвичи) получал отдельную комнату на верхнем, седьмом этаже литинститутовского общежития (гудящие, особенно в дни выдачи стипендии, этажи, битком набитые гениями, признанными и непризнанными, любовями, драками, стихами, надеждами, мнениями и самомнениями, спорами до беспамятства, гостями, крушениями и недолгими торжествами). Наша стипендия, сто два­дцать руб­лей, была сравнима со средней по стране зарплатой. Нашими товарищами и соседями оказались литераторы из Армении, Якутии, Татарстана, Грузии, Азербайджана, Карачаево‑Черкесии, из Югославии и Монголии; я прилетел из Хабаровска, были среди нас сибиряки, уроженцы Урала, ленинградцы и москвичи.

В длинном, буквой «Г» коридоре моя и Николая Беляева комнаты оказались близко, наискосок одна от другой. В комнате поэта из Казани сразу же стали появляться и уже нико­гда не переводились гости. Три эпитета просятся на язык, ко­гда я пытаюсь восстановить первое впечатление от нашего знакомства, давно заслонённое тысячью других. Крупный. Уютный. Надёжный. И вот ещё что заметилось и закрепилось по­чти сразу: его лукавинка, хитринка, добродушная и вполне бескорыстная, его смех - очень доб­рый, дробными такими весёлыми смешинками (у Достоевского в «Подростке» замечательно сказано, вспо­мним: «…если захотите рассмотреть человека и узнать его душу, то вникайте не в то, как он молчит, или как он говорит, или как он плачет, или даже как он волнуется благороднейшими идеями, а высмотрите лучше его, ко­гда он смеётся. Хорошо смеётся человек - значит хороший человек»).

И уже вскоре, в третью неделю сентября, мы отмечали в комнате Коли его день рождения, три­дцать шестой по счёту, пели, смеялись, читали стихи, и там‑то, у Коли, мы переглянулись с Велтой Калтыней, и продолжение этому перегляду последовало и следует до сих пор, пятое десятилетие подряд.

То­гда же, кажется, и возникла, и стала крепнуть и отвердевать тройственная,- наша с Велтой и поэта Николая Беляева дружба. Поздняя, но уже явно нерушимая, до конца его и, ясное дело, наших дней.

Тут было одно обстоятельство, важное чрезвычайно. Коля почитал подстрочники Велтиных стихов. Он много переводил татарских поэтов, а тут перед ним оказалось нечто совсем, абсолютно другое. И, может быть, как раз то, чего ему не хватало. Николай начал переводить, то есть выстраивать заново, уже на русском, эти латышские стихи, и показалось, что они только этого и ждали. Нашлась сугубо точная, при том совершенно беляевская, узнаваемая интонация, счастливо совпавшая с авторской. Потом и другие, в том числе и такой мастер, как Давид Самойлов, переводили стихи Велты, но чудо не повторилось. В подтверждение нужно привести хотя бы одно сти­хо­творение - Велта Калтыня в переводе Николая Беляева. Вот, скажем:

В камине,

которого нет у меня и в помине,

трещат берёзовые поленья.

В камине,

которого нет у меня и в помине,

дым всю ночь разговаривает со звёздами.

И жарко, словно порой сенокосной,

словно в летней хлебной печи.

Ещё полено! Ещё полено!

Того и гляди всю рощу берёзовую

за ночь спалишь в том самом камине,

которого нет у меня и в помине.

А в тот, который будет у нас,

можно будет насыпать звёзды,

закопчённые, чёрные, как антрацит.

Вскоре я поменялся с кем‑то жильём, и наши с Велтой комнаты оказались рядом, составив как бы центр «колхоза»,- так вскоре все начали называть нашу по­чти неразлучную троицу. Расшифровать можно как «коллективное», а можно и как «Колино хозяйство». Но, конечно, было оно не столько Колино или моё, сколько Велтино,- она умудрилась создать в казённых общежитских стенах чисто балтийский уют, она кормила «колхозников» и множество захожих, залётных гостей, московских, питерских, дальневосточных, латышских и прочих. Что касается нашего друга, то одним из главных и решающих его свойств и талантов было общение с людьми. К нему являлись то и дело молодые поэты, художники из Татарстана; особенно обаятельна была его явная влюб­лённость в жену, Лору, приезжавшую из Казани; оттуда же был и Равиль Бухараев, два­дцатилетний круглолицый, румяный студент, весело и заразительно талантливый, дышащий будущим. Именно Коля познакомил нас с Давидом Самойловым, открыл нам темперы и полотна замечательного художника Петра Валюса. Именно Коля Беляев привёл нас в мастерскую Роберта Фалька, в фантастическую квартиру дома на Волхонке, совсем рядом с Кремлём. Вдова художника, Ангелина Ва­силь­евна, допускала посетителей по выходным, но их она не поила чаем, а нас поила, мы могли приходить и в будние дни, для нас со стеллажей доставались удивительнейшие, мирового класса холсты. Однажды при нас впорхнула в дом говорливая, жизнерадостная вдова Натана Альтмана; по­мню её рассказ о встречах с директором Русского музея, всё уговаривавшим её завещать музею работы мужа. «Да вы ведь способны, небось, подослать ко мне наёмных убийц, чтобы заполучить их,- говорю я ему. А он, глазки потупив, отвечает: - Да уж, что уж, способен». Ещё вдруг вспо­мнилось, как обижалась Ангелина Ва­силь­евна на поэтессу Ксению Некрасову, давно покойную: «В вой­ну, в самое голодное время, придёт, всё съедобное, что найдётся в доме, съест до крошки, сидит, распивает чаи и приговаривает, глядя на моего мужа: «Мы с тобой гении, ты и я!» - а меня в доме словно и нету!»

Я пишу здесь об этом потому, что без Николая Беляева мы, по‑видимому, нико­гда не оказались бы в этом и многих других домах, не узнали бы этих людей, не услы­шали бы речей, вовеки неповторимых.

Потом Коля с женой и замечательной дочкой Катей побывали у нас в Риге. Стихи Велты Калтыни в переводах Николая Беляева звучат посе­го­дня и в Латвии, и в России; разумеется, живы и востребованы его собственные стихи. Мы так или иначе общались все эти годы, ино­гда говорили по скайпу. Пожизненная верность Николая Беляева русской поэзии, убеждённость в её значимости и необходимости выдержали все испытания. А уж их, этих испытаний, было на порядок больше, чем хотелось бы…

Воспоминания, понятно, пишутся в прошедшем времени. Но я не совру, сказав, что Ник Ник, Николай Николаевич, Коля Беляев - наше с Велтой настоящее и таковым останется, покуда мы сами ещё здесь.