Одно сплошное Карузо

Журнал "Казань", № 8, 2012

Б. Окуджаве
Муза, скажи нам о том многоопытном муже, который.
Гомер. Одиссея.

Пока он пел, оно кружилось в португальском танце, сверкающее, сизоносое, с платиновыми зубами, всё в фирме. Оно - в индийском головном уборе, в джинсах «Леви Страус» и куртке «Ли» выкаблучивало, заливисто свистя и прищёлкивая, словно говоря блестящими дерьмоступами «Каратега» и шумным своим стеклярусным хвостом, заветную фразу: «Фирму ложать - себя не уважать». Эдик пел с восторгом:

Однажды отварили макароны.
Артельщик к ним подливку сообразил,
Кричали галки и вороны,
Вечер был совсем зелёный,
Ели мы, пока хватало сил.
В другой раз залепили кашу с маслом,
Артельщик к ней биточки сообразил,
Меняли румбы мы и галсы,
Ветер в хавальник бросался,
Ели мы, пока хватало сил.
А в третий раз заделали мы клёцки.
Артельщик ложки к ним сообразил.
День был прямо идиотский,
А мороз какой-то скотский.
Ели мы, пока хватало сил.
Даже странно...

Гитара взяла последний жалкий аккорд, и наступила тишина. Молодёжь, собравшаяся на конкурс самодеятельной песни в кафе «Романтики», с недоумением созерцала новоявленного менестреля Эдика Евсеева. Что же это за песня такая странная - макароны, клёцки, каша с маслом? Где костёр, нехоженые тропы, где попутный ветерок?

Эдик отбросил со лба длинные прямые пряди и одарил аудиторию широкой, намеренно - малость - придурковатой улыбкой, так свойственной определённому сорту юных мужчин.

- Нравится? - спросил он зал.- Это я в Новороссийске сочинил на паровой шаланде «Лада». Вижу, что нравится…

Один лишь человек смотрел на Эдика с восторгом - Толя Маков, верный его спутник и зеркальная копия.

- Эдька, спой-ка им про белый чемодан,- попросил он с места.

Эдик сразу же взялся за струны, но был остановлен председателем клуба «Романтики» подрывником Валентином Холодным.

- Можешь, Евсеев, спеть что-нибудь поближе к нашей жизни? - спросил человек опасной профессии.

Эдик и председателя персонально одарил редкозубой улыбкой.

- Тогда как раз «Белый чемодан» пойдёт. Фирменная песенка! Карузо!

Струны зарокотали элегически.

Однажды я шёл по паркету,
Увидел белый чемодан,
Я много странствовал по свету.
И наблюдал прекрасных дам.
Много, ребята, много
Очень прекрасных дам.
В чемодане сидела птица,
Приветствовал эту мадам,
Ворону или синицу,
Во имя прекрасных дам.
На философском факультете
Меня спросил профессор Дам:
Встречались ль вам на белом свете
Каких-нибудь прекрасных дам?
На свете, ответил я, много
Очень волнующих дам.
Даже странно...

- А зачем же приставку выключать? - истерически закричал Толя Маков, зеркальная копия. - Зачем песню портить?

- Такую песню слушать неприятно! - с возмущением крикнула Люба Коретко, первое горло вокального октета «Ивушка зелёная». - Далёкая от нашей жизни эта песня!

Как был, с незакрывающимся от изумления ртом, долговязый, расхлябанный Эдик Евсеев спустился с эстрады.

Место незадачливого менестреля занял октет «Ивушка зелёная», восемь, стало быть, отменных красавиц развесочного цеха в зелёных с воланами платьях, пошитых спецзаказом в ателье «Метелица». Тряхнув завитыми в салоне «Чайка» кудрями, девчата задорно грянули:

- Нет, друзья, не сидится нам дома,
Отправляется юность в поход.
Не спросив своего управдома,
С рюкзаками уходим вперёд!

К незадачливому менестрелю подсел Холодный.

- Ну, что, Эдуард, нравится? - спросил он, кивнув на октет.

- В порядке, - забыв уже о своей неудаче, сказал восхищённо Эдик и шмыгнул носом. Толя Маков повторил слова и жест.

- Вот видишь, - поучительно сказал Холодный, - и романтика налицо, и управдому досталось. Вот у кого тебе надо учиться, Эдик.

- Да разве же я не понимаю, Валя, - плаксиво посетовал Эдик. - С песней по жизни, за плечами походный... - всё понимаю, а вот в творчестве отразить не могу... вот, Валя, и получается типичное Не-Карузо.

Подрывник прицелился на него изучающим взглядом.

- У тебя вообще-то как с ней отношения?

- С кем? - переспросил Эдик.

- С романтикой.

- Отличные, - крикнул Эдик, но, подумав, поправился.- Пока что нормальные.

Безмикробные глаза подрывника ещё раз ощупали Эдуарда Евсеева, эсквайра, резервного моряка Управления сельдяного флота.

- Ты заходи к нам по пятницам, Евсеев. По пятницам у нас большой разговор о романтике. Расскажешь о твоих с ней отношениях.

- Слышал, Толик? Приглашают! - горделиво сказал Эдик.

- Милости просим, - сказал Холодный, - а сейчас уходи по-хорошему.

- Слыхал, Толик? - крикнул Эдик. - Пошли от греха подальше.

Они вышли из тёплых «Романтиков» под моросящий трёхдневный уже дождь, в бесконечные нудные, как обмывки, сумерки, затопали по деревянным мосткам без всякой цели к воротам порта. Над низкими крышами покачивались грузовые стрелы сейнеров. Малость подмерзало, дождь помаленьку превращался в снег, вроде бы мокрым веником возили по физии.

На душе у Эдика было не очень-то карузисто, но отчего, он и сам не знал. Скорее всего, он тосковал по своему родному черноморскому городку Дуалте, а может быть, и по всему бассейну Средиземного моря, этой колыбели человечества. Ведь был Эдик самым что ни на есть homo mediterrano, существом довольно-таки красивым, ленивым, ветреным и вздорным, и гораздо естественнее было бы ему волочить бахромчатые джинсы, шлёпать вьетнамками по плиткам Ла-Валетты, Сплита или родной Дуалты, чем скрипеть гриппозной доской на улицах скверного северного города. Эх, Дуалта с её низкорослыми, как павианы, пальмами-волосатиками, с подземельем «Магнолия», где все знакомые и никто никому не грубит, с горбатыми улочками, где вдруг прямо над своей головой вы можете увидеть в гамаке спящую персону с котом под мышкой, а под ногами у себя узреть целующуюся пару, самовар и крендель, со стекляшками «Орбиты» и «Ракеты», где все знакомые, с винцом по гривеннику за стакан, с приезжими девчонками и мариманами разных стран... Эх, Дуалта, что за город - сплошное Карузо!

Кутаясь в полуперсонку из лживой ливанской кожи и нахлобучив поглубже широко известный восьмиклинный блин, так называемую «мемориальную всепогодную кепку имени Патрика Веллингтона на любую голову», Эдик плёлся к еле различимым сквозь снег воротам порта. Сзади, тоже вздыхая по Дуалте, плелась зеркальная копия.
Неподалёку от порта произошла встреча с людьми близкого духа. Из открытого, несмотря на холод, окна блочного дома Эдика окликнули два плейбоя - Петька Ухов и Томас Валдманис, один в зелёном пиджаке, другой в красном. В комнате на всю катушку шпарил маг, битлы выли «Another girl».

- Есть вариант,- сказал Валдманис.

- К примеру? - лениво спросил Эдик, закуривая ради такой встречи.

- Инкассатор подъезжает к гастроному «Пчёлка» ровно в 10.10. Понял?

- Схвачено,- процедил Эдик.

- Ха-ха! - сказали Петька и Томас и вмиг натянули на головы чёрные чулки с дырками для глаз.

- Тамаркины? - поинтересовался Эдик.

- Они самые! - глухо расхохотались братья‑разбойники. - Придёшь?

- Обязательно приду или Толика пришлю, - по­обещал Эдик и поплёлся дальше.

- She is my woman... - напевал он и думал:

«Ну, зачем-зачем-зачем меня ноги занесли тогда в вольер к белым медведям? Ну, зачем-зачем-зачем все эти розыгрыши на шаланде «Лада» и буксире «Ватерпас»? Ну, зачем-зачем-зачем мне было вступать в конфликт с папой? Разве не могли найти общего языка моряки...?»

Даже сейчас Эдик постарался не вспоминать о том обстоятельстве, что конфликт поколений произошёл жёстким стармеховским ремнём по семнадцатилетнему мужскому заду, вспомнил он только, как хмуро засте­гнул тогда джинсы, пробурчал «чтоб это было в последний раз, отец», снял с гвоздя полуперсонку и двинулся на вокзал. Позади уже хлюпала зеркальная копия, с которой произошло до странности похожее приключение в тот же вечер, в тот же час, в те же минуты.

- Эдюля, любезный, спой про костюмчик, - канючил сейчас Толик.

Эдик, не удостаивая, ковылял по подмерзающей снежной кашице к Бетонной стенке, тускло поглядывал на линию сухогрузов с качающимися фонарями.

Два раза в месяц на Бетонке происходил фестиваль - базар - экзибишн: приходил из соседней полунейтральной страны океанский лайнер со всякой зарубежной рванью. Эдик тогда усиленно функционировал, чесал на своём «пиджин-инглиш», пел свои песенки, вовсе даже и не фарцовал, а наоборот, тратился на людей доброй воли.

Сейчас было пусто. Выл ветер. Размытая непогодой кромка океана качалась за волнорезом. Заунывно, как беременная ослица, стонал с интервалом в две секунды звуковой буй.

Эдик сжалился над Толиком, снял с плеча гитару, поставил ногу на обледеневший, похожий на ромовую бабу кнехт.

- Адамо... - пробормотал Толик. - Как мы с тобой, Эдюля, на Адамо похожи?

- В манере позднего Пресли, - объявил Эдик и заголосил, задрожал гитарой, взвыл словно вибратор:

- Однажды в незапамятные годы
Костюмчик я построил в ателье
По самой наилучшей южной моде,
По моде академика Телье.
По правилам науки
Волшебный силуэт:
Коричневые брюки
И розовый жилет...

Вдруг наступила морозная ночь, и небо очистилось. Из-за сопки выскочил, как петрушка, молодой месяц. Толик тут же показал ему через левое плечо двенадцать копеек медью. Эдик пел:

Но счастье тихо катится к пучине,
Мечтать и плакать нет уж больше сил -
Состарился костюм по той причине,
Что очень долго я его носил.

Зеркальная копия тихо подвывала, всхлипывая.

Внезапно в паузу, в минорный проигрыш, влетели из-за угла четвёртого склада родные южные голоса. Два грузина яростно ругались в ночи, и изумительный картлийский звук «кхали» прыгал в их горлах, словно быстрая вода через камушек. Показались уже кепки-аэродромы и взлетающие к носу оппонента сложенные щепотью пальцы.

- Чего это кацо полаялись? - подумал Эдик.

- А кто их знает, - ответил Толик.

Вах! - грузины вдруг схватили друг друга за грудки. Неужто драка? Эдик деликатно покашлял. Грузины вздрогнули, заметили зрителей, отряхнули, оправили друг другу одежду, парень постарше заботливо спросил по-русски:

- Кушать хочешь, Вахтанг?

Эдик передал гитару Толику и приблизился вразвалочку к южным людям.

- В чём-то непорядок, генацвале? - важно спросил он прежним своим дуалтинским «игровым» голосом. У зеркальной копии что-то ёкнуло внутри от счастья.

Неужто не закис, неужто ожил популярный на Средиземноморье Эдик Евсеев, «Муж хитроумный», стараниями которого прошлым летом на траверзе городского пляжа затонула паровая шаланда «Лада», а буксир «Ватерпас» в полном замешательстве наскочил на известную каждому школьнику «Русалку». Неужто снова закружило его, пощёлкивая пальцами, сияя блюдо-очами, размахивая радушным хвостом, его родное блистательное Карузо?

- Диспетчера найти не можем,- печально ответили грузины. - Не видал диспетчера, дорогой?

- Диспетчер перед вами,- строго сказал Эдик, и у Толика внутри всё сжалось от восторга.

- Вижу в ваших глазах недоверие, - продолжал Эдик, - но я действительно диспетчер со всеми вытекающими прерогативами. Молодость в этом деле не помеха.

- В нашем городе все пути открыты молодым,- подшестерил Толик. Грузины уверовали в диспетчера и взметнулись.

- Халатность получается, товарищ диспетчер. Бесхозяйственность! Сто бочек «Саперави» привезли через все моря с риском для жизни, а грузовиков для перегрузки получить не можем. Саперави, понимаешь, чистый витамин! Для кого везли, разве не для тружеников Севера?

- Спокойно, товарищи, - Эдик вынул записную книжку. - А. Где ваше вино? Б. Место стоянки? В. Куда вино направляется?

Оказалось, что гурийское чудо, совершив из родного колхоза путешествие, достойное отдельного эпоса, прибыло на теплоходе «Ирбитсклес», который ошвартовался в Зелёном Ковше, а доставить его надо всего-то навсего к составу полувагонов на Манёвре.

- Спокойно отправляйтесь на свой пароход, товарищи генацвале,- сказал Эдик.- Недоразумение будет устранено.

- А виновные строго наказаны, - подработал Толик.

Эдик пошёл по замёрзшим лужам, по Бетонной стенке былым своим упругим «игровым» шагом, как в прежние времена, а зеркальная копия поспешила сзади, умоляя:

- Эдюля, что придумал? Эдюля, поделись! Расколись, Эдюля!

- Нормально, Толик. Всё будет сплошное Карузо! - бодро отвечал Эдик.

В столовой 3 района порта, как всегда в это время, водитель трёхосного МАЗа Алик Неяркий шептался с буфетчицей Альдоной.

- Один взгляд, Альдонка, и всё брошу, - цедил он над стаканом компота. - На Таймыр увезу, в Москве пропишу, в Одинцово... за хоккей снова возьмусь, будешь в порядке...

- Чем же я тебя так пленила, Неяркий? - жеманилась над белой грудью Альдона.

- Джентельмены предпочитают блондинок, - хрустел стаканом Алик.

В столовую влетел Эдик Евсеев со своей зеркальной копией. Глаза всех буфетчиц мира вспыхивали при его появлении, как маяки в синем тумане, и Альдонины глаза не были исключением.

- Алик, дело есть! - воскликнул Эдик.

- В «Пчёлку» что ли, за пузырём? - спросил Алик, перекатывая во рту большую, как хоккейная шайба, сушёную грушу. - Слетай сам, Эдюля. - Он протянул Эдику ключи от МАЗа и прикрыл своим огромным плечом сверкающие девичьи очи.

Посланцы далёкой Грузии были приятно удивлены, когда увидели, что диспетчер лично подъехал к их пароходу на огромном грузовике. Любезность почтенного диспетчера зашла настолько далеко, что он даже лично руководил погрузкой и сделал три ездки от причала до состава полувагонов.

- Ну, Эдюля? Ну? - сучил ногами Толя Маков. - Дальше-то что будет?

- Финита ля комедия, - заявил Эдик, вытирая руки Толиным шарфиком «либерте - эгалите - фратерните».

- Понял тебя! - загоготал дуалтинским придурком Толик. - Полувагоны-то, небось, бесхозные? Во, купились кацо! Карузо!

- Полувагоны правильные,- процедил Эдик.

- Тогда что же?! Эдюля?! - глаза зеркальной копии в ужасе расширились. В малой его головке возникло видение дьявольской катастрофы, взрыва, сопки, залитые красным, как кровь, саперави.

- Да ничего особенного, - промямлил Эдик. - Помогли землякам черноморцам и баста... южное братство, Толяй... и вообще...

Толя Маков даже присел с открытым ртом.

- Ну, ты дал, Эдюля! Ну, ты выдал! Вот это ценная выдаётся блямба! Южное братство - во, Карузо!

Близко захрустели льдинки, грузины набросились с рукопожатиями.

- Диспетчер, дорогой, мы тебе там оставили немного вина. Сами бы выпили с тобой, да некогда. Железнодорожного диспетчера надо искать.

Эдик подошёл с зеркальной копией к высокому борту «Ирбитсклеса».

- Эй, вахтенный, нам тут грузины малость винца оставили. Где?

- Сейчас смайнаем! - толстомордик помахал руками, и над причалом повисла солидная ёмкость, а проще говоря, сорокавёдерная бочка.

- Ты, фрей, жизнь любишь? - крикнул Эдик.

-...юбишь? - срезонировал Толик.

- Смотри, вахтенный, сам себя обманешь! - крикнул Эдик.

-...анешь! - подфонил Толик.

- Я вас умоляю! - захохотал вахтенный. - Могу назад вирануть, котики!

Бочка опустилась к ногам потрясённых юношей. Вот это получилось Карузо!

Октет «Ивушка зелёная» под шквальным снежным ветром перебегал улицу. Такова особенность места действия: три времени года бесконечно соревнуются здесь друг с другом в течение суток. Не бывает здесь только одного времени - лета.

Октет путался в юбках, ломая каблуки - по пятам за девами гнался вокально-инструментальный ансамбль «Бригантина», стучал сапожищами, сверкал медными зубами, все мужики здоровые, по мясному делу - из холодильника, - шнобель у каждого, как фарфоровый изолятор. Боярышни уже предполагали плен, угар, огурцы вприкуску, как вдруг из снежного вихря возле самой автобусной остановки, из снежной мглы - два гибких Ланцелота-спасителя, толкающие перед собой солидную ёмкость.

- Эй, романтики! - не помня обиды, серебряным голосом позвал Эдик Евсеев. - От саперави, думаю, не откажетесь? Утюжатин, сбегай за стаканом, а мы пока донышко выбьем!

С этими словами зеркальная копия вкатила бочку под навес в стиле «город будущего».

...Саперави было подёрнуто ледком и под карманным фонариком светилось глубоким рубиновым огнём. Первая кружка с обрывком цепочки (от бачка из соседнего общежития) пробила лёд, ушла в глубину и вынырнула, роняя капли, прямо к пунцовым губкам Любы Коретко.

Отгремело первое «ура», и Эдик со своей зеркальной копией ударили по струнам, заголосили в манере группы «Неопознанный летающий объект»:

Я заходил на эту улицу
В шикарный дом,
Мы ели жареную курочку
Всегда вдвоём!
Замечательный шашлык, замечательный!
Срок давно уже истёк испытательный!

Из «Романтиков» подваливали компания за компанией. Подошёл и человек неспокойной профессии Валентин Холодный. Не побрезговал и он кружечкой «Саперави».

- Что-то в этом есть от романтики... - задумчиво проговорил он. - А, ребята? А, девчата? Струны, вино, автобусная остановка... Ей-ей, не обошлось тут без неё...

Четыре чашки чая с пряником
Я залпом пил.
Я мыл лицо под вашим крантиком
И воду пил, -

старались для гостей Эдик с Толиком, и было им в этот момент тепло и блаженно, даже полуперсонку рас­стегнули. Показалось им вдруг, что подвалила тяжёлая айвазовская волна, что из музея города Феодосии, та самая волна, что качала их когда-то в беспечальном детстве, когда со дна поднималось, светясь и играя, электрическое Карузо.

Казалось им также, что добродушное и пузатое, как дедушка, Карузо в лёгком фанданго, обвитое гирляндой дымящихся сосисок, кружит сейчас со шваброй за обледенелыми стёклами «Романтиков» среди десятков стульев, задравших хилые ножки, сметает пыль с удивительной мозаики, соединившей в дерзком полёте Ассоль и Алые Паруса, Костёр, Улетающий Вдаль Самолёт, Космическое и ГЭС.

А под навесом уже начали подтанцовывать молодые ноги, и в зеленоватых при свете случайно мелькающих звёзд глазах Любы Коретко стали возникать загадочные фигуры, как при гадании на кофейной гуще - алтарь, фата и книга записи актов гражданского состояния - и кружка с обрывком цепочки, словно юный пудель, совершала всё более быстрые взлёты, а Шалимов Мстислав сунул в карман гранёный стакан с саперави и был за этот стакан пойман, и Рылко Вадим влез в благородное вино прямо с головой и был за эту голову пойман, а Кончугин Люсик отлил себе винца втихаря в полиэтиленовую канистру и был за эту канистру пойман, и песня была уже подхвачена, и родилась другая, и чмокались уже поцелуями в темноте, и пятый автобус уже забуксовал возле «города будущего», и моторы чего-то заглохли, когда послышалось неизбежное:

- Это что тут такое происходит, граждане молодёжь?

Вопрос был задан старшиной милиции Бородкиным с седла бесшумного мотоцикла. Вопрос негромкий и всего из семи слов, но каждое из этих слов было весьма плечистым, и моментально образовался коридорчик от мотоцикла с антенной к Эдюле Евсееву с гитарой и его зеркальной копией. Больше того, моментально завелись моторы всех пяти автобусов, и кавалькада, гремя песней, исчезла в снежной мгле.

- Садитесь, Евсеев,- печально проговорил Бородкин.

- Можно Толику в коляску, товарищ старшина? Он нервный, - попросил Эдик.

- Можно,- кивнул Бородкин.

- А вот как же с ёмкостью, товарищ старшина? - Эдик почесал в затылке.

- Ёмкость опечатаем.

- А можно нам вина попробовать, товарищ старшина? - спросил Толик за Эдика.

- Хотите усугубить? - спросил Бородкин с сочувствием.

- Не-ет.

- Тогда садитесь.

Эдик усадил зеркальную копию в коляску, поправил ему шарфик, застегнул попону, сам сел на второе седло, обнял старшину за мускулистую талию любителя «железной игры». Бородкин устало сказал в свою «ходил­ку‑говорилку»:

- Орёл, Орёл! - Я Кочет, Кочет! Евсеева взял, сейчас будем.

По дороге Бородкин клевал носом, просыпаясь, вспоминал плоды своих заочных мук, заученные главы «Конституции СССР». Эдик с Толиком тихо стенали на мотив собственной песенки «Однажды я попал под самосвал». Не карузисто что-то получалось, конец дня оборачивался типичным Не-Карузо!

Вдруг за сугробами, за манекенами, за консервными пирамидами в огромных стёклах магазина «Пчёлка» мелькнули две чёрные головы в нахлобученных всепогодных восьмиклинках. Сквозь зеркальные анфилады, не чуя беды, с мешком денег за плечами и с ржавым наганом в кармане спокойно шествовал многодетный инкассатор Шилейкин.

- Толик, у Петьки Ухова рашпиль,- шепнул Эдик.

- А у Валдманиса за пазухой чугунная статуя, - горячечно пробормотала зеркальная копия.

- Чокнулись парни. Ходу! Толик, ходу!

Старшина Бородкин шептал наизусть статью конституции о неприкосновенности жилищ.

Эдик и Толик, как борзые, перепрыгивая через сугробы, неслись к братьям-разбойникам.

- Алё-мужики! Кончайте! У Шилейкина три пацанки дома пищат; Кончайте, кончайте... Айда, маг покрутим, потрясём костями. Алё, припухнете ведь! Томас! Слыхал хохму

- рыло, как мыло, а мыло со склада... А - ха-ха-ха-ха... A-xa-xa-xa...

- Вот тебе, курва, за срыв операции!

Рашпилем в живот, а по балде «академиком Павловым», и хана - отваливай копыта...

В закатный час лучи косые солнца сквозь кипарисы освещали корты: на них пузырилось шикарное Карузо и поднималось в небо, уползая в металлолом, который ты всей школой... тяжёлая кровать стояла боком велосипеды ржавою гирляндой висели на Ай-Петри вся Дуалта развинченно вихлялась на последнем болте голландском баки унитазы кастрюли крышки саксофоны тросы и якоря и бочки с-под солярки и швейные машинки кофеварки ножи и вилки тормоза колёса троллейбус новенький чугунная решётка буксир «Алмаз» за исключеньем каши киоск «Луна» лучи косые солнца закатный ветер гребешком по травке и по воде по пляжам и по парку «прощай Карузо» получались буквы.

Рядом аналогично агонизировала зеркальная копия.

* * *
Однажды мы с Булатом посетили огромный город на юге. Известный некогда своими финансовыми тузами, бульварными красавицами и могучими налётчиками, город этот поныне сохранил какую-то тайну, что-то недосказанное.

Прогуливаясь однажды вечером по главной улице, мы зашли то ли в котлетную, то ли в коктейльную, в заведение под названием «Волна». Значительная толпа граждан чего-то добивалась у буфетной стойки, и мы к ней автоматически присоединились. Минут пятнадцать мы бездумно качались в этой толпе, потом нас стало подтягивать к стойке, и в это время прямо за своей спиной я услышал мажорный гитарный проигрыш, и до боли знакомый голос пропел:

Замечательный шашлык, замечательный!
Срок давно уже истёк исправительный.

Мы оглянулись: прямо за нами стоял долговязый отрок с длинной шевелюрой, с редкозубой хитрова­то‑придурковатой оптимистической улыбкой. Он подмигнул нам и дружелюбно попросил:

- Алё, мужики, гляньте-ка в прейскурант - есть ли у них Карузо?

В прейскуранте значилось:

Напиток «КАРУЗО»
Шампанского сладкого - 80 гр.
Водки особой - 15 гр.
Ликёра облепихового - 40 гр.
Цена - 99 коп.

- Да, молодой человек, - сказал Булат, - Карузо здесь имеется.

- Законно! - закричал гитарист. Затем, скривившись и скособочившись, он с трудом проник в карман своих тугих «страусов» и вытащил жалкую грязную тряпочку, похожую на последний кусок шагреневой кожи. Это был рубль. Бросив через нас ассигнацию на липкую стойку, гитарист весело гаркнул:

- Эй, мамочка, одно Карузо! Сдачи не надо!


1970
Ростов-на-Дону

Музей Дома русского зарубежья. Фото из коллекции В. П. Аксёнова